В те времена московские физматшколы были рассадником инакомыслия, антисоветчины и всяческого андерграунда. Люди выходили из физмата, главным образом, не в науку, а в храмы разнообразных конфессий. Наших можно было встретить в церкви Всех Святых на Соколе в Пасху, у Московской хоральной синагоги на улице Архипова в Рош ха-шана, на тусовках кришнаитов и буддистских сходняках на подпольных флэтах. Утонченность, экстравагантность и снобизм любого толка приветствовались и культивировались физматом. На фоне людей, знающих санскрит или практикующих раджи-йогу, я со своим Сервантесом в оригинале и черным поясом по карате выглядел хоть и не слишком ярко, но в достаточной степени приемлемо, чтобы занять пристойную нишу в светском кругу. Свои немногочисленные, но заметные для публики достоинства к концу восьмого класса я решил использовать для достижения одной цели, превратившейся к тому времени в навязчивую идею: я решил во что бы то ни стало распрощаться с девственностью.

Были выбраны день и место: первомайский сейшен на флэту у нашего одноклассника Вовы Гершензона. Для дела мною была привлечена, завлечена и, как я считал, в достаточной степени увлечена пианистка Виолетта из школы Гнесиных. Гершензон был тоже привлечен и обработан на предмет предоставления отдельной комнаты в решающий момент, то есть когда все нажрутся в дупель, и Виолетта, проходящая в мой операции под кодовым названием "русская пианистка", расслабленная алкоголем, суперинтеллектуальной обстановкой и моими неотразимыми чарами, позволит увести себя в альков. Название "русская пианистка", надо отметить, было не случайным. В нашем тогдашнем фрондирующем и жидовствующем кругу, где даже русские ребята тянулись к еврейству, было модно в порядке эпатажа выставлять себя "половым антисемитом". "Гойки — для койки, жидовки — для тусовки" — был девиз нашей компании. Пусть простят меня все мои русские друзья. Пусть простят меня все русские вообще. Я был тогда очень молод и очень глуп.

Я перевесил пушку из-за спины на плечо н отправился в пеший патруль на поиски жертвы. Кахалани, поняв мои намерения, тронул джип и, держась чуть позади, врубил прожектор, высветивший передо мной конус дождя и грязи. Жертва не замедлила возникнуть за углом в виде подростка лет тринадцати, тащившего в сильном крене огромную корзину. Извини, брат, придется тебе подзадержаться, сказал я про себя, и, передвинув руку к спусковому крючку, страшным голосом заорал: "Уаэф!" [3] Но мальчишка и без моих приказаний остановиться застыл как вкопанный. В глазах — ужас и ненависть. Я к ним привык. "Тааль ла-hон!" [4] Очень медленно, еле передвигая ноги, он пошел в мою сторону и остановился в метре от меня, все так же перекошенный корзиной, которую он не выпускал из рук. "Шайеф иль-амаль?" [5] — взмахом руки я показал ему на бьющееся в порывах ветра полотнище. — "Рух, наззель!" [6]

Мальчишка поплелся к столбу. Корзину я оставил себе заложницей.

Там мы были расистским меньшинством; попав в Израиль, стали расистским большинством. Я это слышал от многих своих соучеников и приятелей, приехавших сюда, как и я, на волне массовой репатриации последних лет. Не знаю. Я вообще уже с трудам разбираюсь в дебрях и бреднях идеологий и иерархии ценностей — как еврейских, так и общечеловеческих. Если преподаватель истории КПСС Костычев из Института стали и сплавов, в котором я успел проучиться один год до подачи документов на выезд, председательствует сегодня в беэр-шевском отделении организации "Репатрианты за мир", то о чем вообще можно говорить? Как бы там ни было, неприятные воспоминания того первомайского дня связаны у меня не с расизмом, а с Матвеем.

Сначала все шло строго по плану. Народ, как и предполагалось, перепился, а Вита была доведена до требуемой кондиции и позволяла мне во время "слоу" трогать себя за попку и целовать в краешек рта. Волнообразными движениями я повлек ее в приготовленный добрым Гершензоном отдельный кабинет. Закрыл дверь на защелку, уложил на диван и начал, выражаясь словами Мопассана, "раздевать мягкими, как у горничной, руками". Вита сопротивлялась, но вяло, а я был напорист и почти что демоничен. Горячий шепот "ну пожалуйста, не надо" зверски возбуждал меня. Бесконечно медленно доведя донизу застежку на молнии ее джинсов, я перешел к лифчику. Тут меня ждала засада. Из-за отсутствия опыта я не догадался, что этот предмет женского туалета в некоторых конструкциях расстегивается спереди, а не сзади. Я судорожно шарил руками по худенькой спине, когда из-за стены послышался взвинченный голос пьяного Матвея: "Где они спрятались, суки!" В следующий момент он вышиб ногой хлипкую дверную защелку и бросился на меня с кулаками. Я был настолько потрясен и ошарашен, что даже не пытался защищаться. До того как его оттащили от меня подоспевшие доброхоты, Матвей успел под виолеттин музыкальный визг разбить мне губу и расцарапать щеку.

Потом мы плакали друг у друга на плече, закрывшись от остальных на кухне. Матвей все повторял: "Прости, старик, но я никогда еще так не нажирался. Я просто себя не помнил. Извини, старик, автопилот не сработал". Сказать по правде, я на него совершенно не обиделся. Ситуация была в высшей степени идиотской и комической. Так я к ней и отнесся. Но та история, я думаю, положила начало нашим странным отношениям с одной и той же женщиной. Задала, так сказать, вектор. Дух Алины витал по той гершензоновской комнате...

...Мальчик отвязал флаг от столба и сбросил его на землю. Я посмотрел на часы. Было полвосьмого, смена кончалась через тридцать минут. "Давай сначала к Абу Джабри за сигаретами, а потом — домой", — предложил я Кахалани, вернувшись в пропахшую бензином и маслом нагретую кабину. Он кивнул, и я взял трубку переносной рации:

— Восемьдесят седьмой вызывает Тигра. Прием.

— Тигр вас понял. Прием.

— Фуражка Илья и извозчик Йоси просят разрешения вернуться в гардероб через двадцать пуговиц. Прием.

— Разрешаю. Прием.

— Тигр, я люблю тебя! Конец связи.

Закупившись у Абу Джабри сигаретами, медленно, чтобы как можно больше растянуть оставшееся время, мы покатили в сторону базы. Даже паршивая погода и неприятный осадок от эпизода с палестинским мальчишкой не могли испортить мне предвкушения завтрашнего праздника, когда, закинув вещмешок на заднее сиденье машины и сгрузив туда же ненавистный М-16, я поеду на два отпускных дня домой, в Иерусалим. Два дня, конечно, не много. Но можно успеть оторваться. Схожу в "кантри клаб" — подергаю железо, попарюсь в сауне. Вечерком разговеюсь водочкой, выпишу женщину. Нет, не так: сначала выпишу женщину и разговеюсь с ней водочкой до основанья, а затем... Интересно, Алина будет завтра в широком доступе или, как у нее все чаще водится, в глухом отказе? Если Матвей успел вернуться из своего вояжа, то мои шансы, как говорили в незабвенном физмате, стремятся к нулю.