Вот они, внизу слева, германские позиции. Глаза машинально отмечают орудия, пулеметные гнезда, движение транспорта по дорогам. Хоть сейчас же заноси на карту. Но теперь это, кажется, не нужно делать. Справа волнистые линии наших укреплений, крапинки блиндажей, зигзаги ходов сообщения. Ничейная полоска опутана паутиной колючей проволоки, продырявлена воронками. Слева и справа, как незажившие раны, тянутся окопы. Земля искромсана людьми, три долгих года убивавшими друг друга. Я лечу к ним от имени революции.

Немцы огня не открывают. Наверное, настороженно ждут. Я начинаю пологое снижение. Вижу, что летящий позади самолет Никольского тоже теряет высоту.

Пара: внизу начинается указанный участок фронта. Из мешка для авиабомб одну за другой достаю легко стянутые пачки листовок. Швыряю их за борт. Направо и налево. Вижу, пачки тут же лопаются и листовки летят вниз, словно стайки бабочек.

Оглядываюсь — за «ньюпором» Никольского тоже стелется длинная белоснежная дорожка из листовок. И там, на немецкой стороне, появились фигурки людей. Смотрю вниз вправо — наши выбегают. Видно, как светлые точечки листков растворяются в серой солдатской толпе.

Я знаю, какие слова крупным шрифтом отпечатаны на тысячах четвертушек газетной бумаги. Это огненные слова Ленина, революции: мир, свобода, равенство, братство. Декрет о мире предлагает прекратить кровопролитие всем воюющим странам. Вижу, как слева внизу затрепетало на ветру несколько белых флажков. А справа над одним блиндажом вспыхнуло, зардело красное полотнище.

Мешок из-под авиабомб пуст. Кидаю на землю последние пачки, лежавшие на полу кабины. Перекладываю «ньюпор» с крыла на крыло. Ведомый самолет отвечает мне тем: же. Значит, Никольский тоже сбросил все. Разворачиваемся на Луцк, летим на аэродром. Там уже приготовлен очередной заряд листовок для других участков фронта.

Так по заданию ревкома армии мы летали два дня подряд, выполняя роль воздушных агитаторов. То же делали и летчики 8-го авиаотряда. Всего сбросили около шестисот килограммов листовок. Это были мои последние полеты в мировой войне и первые по приказу Советской власти…

В первые, самые трудные часы существования Советского государства в далеком Петрограде помнили об авиации. Ревком Особой армии получил и передал нам распоряжение: один авиационный отряд направить в Москву. Подчеркивалось, что организационно он по-прежнему остается в составе авиагруппы и только на время вызывается для выполнения отдельных задач. Жалко было, что единая боевая часть дробится. Однако все в группе понимали: летчики Советской власти нужны…

Ураган революции ломал старую жизнь. Очищал города и далекие деревни, заводы и воинские части. Докатывался и до отдельных семей. Октябрь окрылял честных, идущих вперед. Отметал в сторону открытых врагов.

Верно, разобраться в происходящем было не так-то просто. Старое, привычное кажется незыблемым. Новое пугает необычностью: а вдруг промчится за какие-нибудь два-три месяца? А потом расплачивайся… Потому-то некоторые предпочитают отсидеться в холодке. Находятся и такие: пользуясь моментом, рвут, тащат все, что попадает под руку.

Члены комитета особое внимание уделили охране самолетов, боеприпасов, горючего, пулеметов — всего, что надо для воздушного боя. А о простых, земных делах даже не подумали. Забыли, что большая часть солдат — крестьяне и за три года истосковались по дому, что многие наши повозочные и рядовые строевой команды мобилизованы в армию из близких к Одессе сел. До них от Луцка всего километров семьсот. А власть теперь своя — рабоче-крестьянская. Декрет о мире, — значит, конец войне! Декрет о земле — торопись домой, а то ее, родную, без тебя поделят… Приказ номер один — отменить офицеров. Значит, командуй сам! В авиагруппе имелось по штату шестьдесят пароконных повозок и сто тридцать лошадей. Они начали таять буквально не по дням, а по часам. Солдат запрягал пару добрых коней, прихватывал «на всякий случай» винтовку и в одиночку или с кем-нибудь из односельчан гнал что есть духу «до жинки и ридной хаты». Когда комитет спохватился, у нас осталось всего восемь повозок и шестнадцать лошадей…

Приказывать людям или задерживать их силой было нельзя. Комитет решил собрать всех, поговорить по душам. Я предложил провести собрание на аэродроме, около самолетов.

Сгрудились близ деревянных ангаров человек сто в серых шинелях. Стояли под пасмурным небом и молча смотрели на три дежурных «ньюпора». В центре круга находились член группового комитета шофер Рогалев, председатель солдатского комитета 8-го отряда штабс-капитан Семенов, я и хмурый Шебалин, не проронивший ни слова, хотя мы просили его, как командира, призвать всех к сохранению порядка в группе.

— Друзья! Вы сами меня выбрали, оказали доверие, — начал я первым. — Сознавая свою ответственность, в трудный час обращаюсь к вам от всей души…

Я говорил: немцев перемирие пока сдерживает, но они могут нарушить его в любой час. Если солдаты и офицеры разбегутся, самолеты целехонькими достанутся врагу и будут направлены против нас же. Те самые машины, которые получал наш славный командир Крутень… Эти самолеты — теперь народное добро. Мы вместе воевали три года. И теперь должны вместе нести боевую вахту революции. Надо спокойно продолжать работу — уйдем тогда, когда выйдет приказ о демобилизации…