Ожидая, пока кесарь начнет говорить, Генрих присматривался к своему бывшему другу. Фридрих был без шлема, на светлых его волосах красовалась парчовая повязка итальянской работы с вышивкой, изображавшей двух переплетенных змей, — Генриху почудилось в этом узоре что-то языческое. Выглядел Фридрих моложаво, но все же он сильно изменился: черты лица застыли, как маска, от постоянного напряжения воли, рот ввалился, а нос стал еще длинней. Маска эта медленно сползала с его лица; вероятно, он не сразу отдал себе отчет в том, что на него уже не смотрят ничьи посторонние глаза.

— Вот видишь, — молвил наконец Барбаросса мягким, совсем не кесарским голосом, протягивая руку Генриху, — как нам довелось встретиться. Однако я рад тебя видеть, даже при таких обстоятельствах. Думаю, они для тебя не слишком приятны.

— Разумеется, — сказал Генрих, — к тому же мне непонятно, чего ты хочешь, кесарь.

— Я еще не отблагодарил тебя, — отвечал Фридрих, — за то, что ты сделал для меня в Италии. А Арнольда мы все-таки повесили.

— Неужели?

— Папа убедился, что ему куда выгодней быть со мною, — усмехнулся Фридрих, и в глазах его появилось мечтательное выражение; они смотрели в пространство, как бы созерцая озаренные солнцем пейзажи Италии. — Да, да, повесили, — повторил он, — сразу же после моего коронования. Впрочем, не будем терять времени, поговорим о наших делах. Необходимо сохранить мир. Зачем нам разорять и жечь ваш чудесный край?.. А в Сандомир мне что-то не хотелось отправляться, вот я и вызвал тебя сюда.

Слова эти были произнесены уже холодным, деловым тоном, в котором чувствовались ирония и высокомерие. Генрих посмотрел на кесаря открытым взглядом, как бы упрекая за неуместную дипломатию.

— Если бы я хотел договариваться с твоими братьями, мне достало бы услуг Владислава Чешского. Он теперь для меня все сделает. Но я хотел говорить с тобой, а почему — ты знаешь.

Генрих с недоумением покачал головой.

— Нет, не знаю.

— Не знаешь? Значит, плохой из тебя политик. А впрочем, нет, хороший ты ведь прикидываешься, будто не знаешь, как выгодны для тебя нынешние обстоятельства. Разве ты не понимаешь положения? Ведь я вас сокрушил. Силезия выжжена, Вроцлав, Бытом, Глогов лежат в прахе. Через Одер мы переправились как посуху. Познань вам, конечно, не отстоять, уж это я знаю от своих людей — дела там никуда. Вы у меня в руках.

— Я это вижу, — спокойно сказал Генрих, — но что с того?

— Что с того? — громовым голосом переспросил Фридрих, резко поднявшись с венецианского табурета и швырнув на него свой широкий красный плащ. Как это — что с того? Да еще ни один кесарь не держал вот так всю Польшу в кулаке! Захочу прижму, и брызнет сок, как из сливы!

Генрих из почтения тоже встал, невозмутимо наблюдая за тем, как быстро меняются голос, выражение лица и поведение этого человека. Вдруг сердце у него похолодело — он услышал слова Барбароссы:

— Так берешь ты Польшу из моих рук или не берешь?

Генрих, пораженный, молча смотрел на кесаря. А тот подошел к нему и заговорил уже тише:

— Скажу тебе правду: ну что мне Владислав? Агнесса умерла, Владислав уже стар, да он и всегда был растяпа, я видел его в крестовом походе — не воин, одно горе! Сыновья, по-моему, тоже туповаты. Болек Высокий, бедняга, только и знает, что бегать за мной да за Аделаидой — сумел удачно жениться и доволен. Остальные вовсе бестолковы! А этот ваш, прости господи, владыка totius Poloniae! Познанский и тот поумней. Только вертится он туда-сюда, сам не знает, чего хочет. А каких послов прислал ко мне в Галле ваш Болеслав? Ничего не сумел: ни договориться, ни защитить себя, а теперь дрожит… Чех мне все рассказал. Что мне в нем, в вашем Болеславе? Но ты другое дело. Я знаю тебя, ты человек дельный, разумный, надежный, а главное, я уверен, ты — наш человек…

— О нет! — попытался возразить Генрих. Но он уже знал, что на всю жизнь запомнятся ему эти слова, каждое из этих слов Барбароссы. И каждое движение кесаря запечатлеется в его памяти навечно, как вырезанное в камне.

— Ты будто родился среди нас. Но прежде всего ты знаешь, чего я хочу. И ты можешь мне помочь.

Генрих был не в состоянии рассуждать — это обрушилось на него слишком внезапно, но все его существо кричало: «Нет, нет!» Что-то перевернулось у него в душе, и он вдруг вспомнил свои собственные слова: «И розу им дадим».

— С моим мечом ты пройдешь повсюду, только пожелай, — продолжал Барбаросса. — И только пожелай, пройдешь как король польский. Принеси мне присягу — и в добрый час! Хочешь, я поеду с тобой в Краков или — еще лучше, потому что ближе — в Гнезно, как тот безумец Оттон. Я дам тебе в лен Польшу. А может, и Русь, а? Конечно, с правом завоевать ее — как твой отец получил Руяну. Потом мы тебя коронуем… А им пожалуем какие-нибудь замки. Болеславу, может, отдадим Сандомир? Ха, ха, ха!.. — громко расхохотался он. — Мешко я пристрою в Лотарингии, у зятя {114} , ха, ха, ха! По крайней мере, будет подальше от тебя. Казимира посадишь княжить на русских землях. Подумай хорошенько, — перешел он вдруг на серьезный тон. Ты сможешь все это взять, вывести из тьмы, из хаоса, придать порядок, иерархию, новую форму…

— И розу им дадим… — прошептал Генрих.

— Вот и сбудется то, о чем мы когда-то говорили.

— Я тогда мыслил иначе, — сказал Генрих.

— Помнишь наши беседы?

— И будет един пастырь и едино стадо. Нет, я не буду твоей овцой, кесарь! — сказал Генрих, не узнавая собственного голоса; в горле у него пересохло, грудь сжало будто тисками.

Барбаросса пристально посмотрел на князя и, видимо, понял, что ошибся в расчетах. Но все же он сделал еще одну попытку:

— Корону хочешь?