Исхлёстанные бортами грузовиков полуголые ольховые ветви согнулись до самых обочин. Отшатнулся прочь от дороги и покалеченный телеграфный столб, задетый машиной. Артём несколько раз присел, выпрямился — четыреста километров непрерывной езды сказывались. Поймав любопытный взгляд незнакомца, застеснялся и, раздвинув кусты, вышел на железнодорожный откос. Внизу проходила одноколейная ветка. Когда — то она была двухколейной. На свободном полотне велосипедисты и мотоциклисты наездили узкую дорожку. Правее, через путь, перекинулся висячий мост.

Незнакомец подошёл и встал рядом.

— Курите?

Он протягивал смятую пачку «Беломора». Артём рассеянно взял и прикурил.

— Из Ленинграда? — спросил человек. Артём кивнул.

— Гляжу — номер ленинградский.

Артём смотрел на шершавые красноватые стволы сосен — сразу за железной дорогой начинался густой сосновый бор, — и что — то грустно — щемящее накатилось на него. Так, бывает, порыв ветра принесёт неуловимо — знакомый запах, который всколыхнёт всего тебя, растревожит и исчезнет. А ты долго потом с лёгкой тоской вспоминаешь что — то далёкое и забытое. Нечто подобное испытывал сейчас ошеломлённый Артём. Какие — то странные видения, смутные встревоженные лица, почему — то в закоулках памяти всплыл пожар — горело что — то жуткое, лохматое, шевелящееся на ветру, и снопы искр взлетали в черное небо…

— Здесь поблизости от села никогда не горел лес? — справившись с волнением, спросил он.

Человек сбоку внимательно посмотрел на Артёма.

— Вы будете не внук Абрамова Андрея Ивановича?

— Как он?

— Нынче утром похоронили… Весь посёлок за гробом шел. И из других деревень люди приехали. Сильно ждал вас дядя Андрей… Наказывал, чтобы вы гроб покрасили, внук, говорил, у меня художник, академию кончал. Если б телеграмма от вас была, один бы день подождали, а так на улице теплынь, сами понимаете…

— Похоронили, значит… — машинально повторил Артём. Он все ещё прислушивался к себе, и чужие слова приходили откуда — то издалека, пробиваясь будто сквозь вату.

— Так в некрашеном и опустили в могилу… Не велел никому, окромя вас, гроб красить.

— Я его почти не помню, — сказал Артём. — Сколько мне тогда было? Года три — четыре?

— Сильно ждал вас дядя Андрей, — повторил человек. Артём никак не мог разобраться в своих чувствах. Он не испытывал глубокой горечи от этой утраты. Выходит, деда своего он не видел почти двадцать пять лет. И даже не подозревал, что жил на белом свете родной дед, который всегда его помнил. Наверное, отец не хотел расстраивать мачеху и никогда не вспоминал прошлое. Мачеха — ладно, но почему он ему, Артёму, ничего не рассказал?.. И вдруг вот все сразу: и дед и смерть. И все — таки не дед, а что — то другое разбередило его душу, заставило учащённо биться сердце. Он вдыхал горьковатый запах молодой листвы. Лес ещё кое — где просвечивал; но было ясно, что через несколько дней буйная листва залатает оставшиеся бреши. Трава на откосах высоко поднялась и влажно блестела. В низине под ольхой синью мерцали запоздавшие подснежники. Артём спустился вниз, нагнулся и долго разглядывал нежные хрупкие цветы, потом провёл ладонью по пушистым головкам и выпрямился.

Послышалось пыхтенье, раскатистый шум — сразу и не поймёшь, с какой стороны. Над вершинами сосен и елей взмыло одно белое облако, другое… И вот из — за кустов вырвалась пышущая паром черная громадина, гулко рявкнула и, скрежеща железом, стала надвигаться, горячо дыша в лицо.

Паровоз промчался мимо. Позади него — длинный хвост из товарных вагонов и платформ, гружённых лесом, новенькими комбайнами, грузовиками. Молодой машинист в фуражке с белыми шнурами широко улыбнулся и помахал рукой, будто старому знакомому. Артём тоже улыбнулся и помахал. Паровоз давно скрылся под мостом, а вагоны все ещё скрипели, шелестели и равномерно постукивали на рельсах.

«Москвич» с трудом ползёт по искорёженному просёлку. То ныряет из ухабины в ухабину и жалобно стонет, то царапает железным брюхом по глубокой колее и выворачивает передней подвеской черную жирную грязь, то вдруг затрясётся, как паралитик, попадая всеми четырьмя колёсами в многочисленные колдобины. На спидометре — пять, десять километров. На малых оборотах мотор то и дело глохнет. Чего доброго сядет аккумулятор. Рытвин и ям столько, что и нарочно не придумаешь. Ни объехать, ни обойти.

— Давно такой дорожки не встречал, — удивляется Артём. — Как же вы тут живёте?

— Так и живём, — невозмутимо отвечает пассажир.

Вместе с машиной они проваливаются в ямы, наполненные пенистой коричневой водой, карабкаются на скользкие вспученные бугры, подпрыгивают. Сосед вовремя пригибает голову, чтобы не удариться о верх кабины, хватается за сиденье. Чувствуется, он имеет большой опыт езды по этой дороге.

Артём бросает взгляд на спидометр и, бешено вращая руль — машина поползла в кювет, — спрашивает:

— Сколько же ваш гак?

— Наш гак самый большой в Калининской области, — ухмыляется пассажир.

— Вроде бы уж должны и приехать.

— Приедем, — оптимистически отвечает сосед.

— Не могут сделать бетонку… — возмущается Артём. — Я бы вашего председателя сельсовета за ноги вздёрнул за такую дорогу… У, черт! Так можно и картер пробить!

— На легковой ещё ничего, — говорит человек, — а вот на грузовике все потроха вывернет наизнанку.

— Он у вас, наверное, на поезде ездит?