— Да,— задумчиво проговорил Шмелев,— интересно, интересно... Я, конечно, не детектив, но у меня все время какое-то чувство, что нас ждет в этой экспедиции много неожиданного.

— Странно,— рассуждал Озеров,— почему в науке всегда бывает столько споров? Ведь наука имеет дело с точными фактами.

Шмелев усмехнулся.

— А о самом факте никто и не спорит. Если, разумеется, этот факт точный, ясный, подтвердившийся, а не предположение. Спорят о том, как тот или иной факт истолковать. Так, по крайней мере, обстоит дело в антропологии. Возьми неандертальца. Казалось бы, уж на этой стадии все более или менее известно. И все же здесь спорного не меньше, чем в любом другом вопросе. Останков неандертальцев сохранилось довольно много, но когда ближе знакомишься с ними, то убеждаешься, что не все они одинаковы. Больше того, сталкиваешься с парадоксальным фактом: у тех неандертальцев, что более примитивны, более похожи на обезьяну, мозг большой, иной раз больше нашего, а у тех, что схожи строением руки и черепа с человеком, мозг как раз меньше. Так?

— Так,— подтвердил Озеров.

— И существует спор — кто же предок современного человека — первый неандерталец или второй, которого окрестили «сапиентным» за сходство с «гомо сапиенс», Казалось бы, все ясно,— современный человек наверняка прошел неандертальскую стадию — от более примитивных к более поздним. Я, во всяком случае, придерживаюсь именно такой точки зрения.

Но есть и другое мнение: неандертальцы вообще не предки человека — это какая-то боковая ветвь. Одни неандертальцы, утверждают сторонники этого мнения, сами вымерли, других истребили люди более современного типа, пришедшие в Европу из Африки или Азии.

Если мы, я имею в виду тех, кто рассуждает, как я, правы, то вся эволюция человека выстраивается так: зинджантроп, австралопитек, уже вставшие на ноги, презинджантроп, знавший и употреблявший орудия труда, по существу первый человек, это все было миллион-полтора миллиона лет назад, далее питекантроп, синантроп — пятьсот — четыреста тысяч лет,— прямоходящие, знавшие огонь, изготовлявшие уже относительно сложные орудия. Потом следует неандерталец, триста — двести тысяч лет, потом кроманьонец — сто — пятьдесят тысяч лет, потом — мы с тобой.

Если же выкинуть неандертальцев, то кем заполнить пустое место? Выходит, были архипредки — презинджантропы, питекантропы — в потом сразу возникли мы? Где же промежуточное звено?

И вот мы снова перед хорошо знакомой, но перелицованной теорией о независимом пути возникновения человека. Весь органический мир развивался так, а вот человек по-другому! Потому что он человек. По этой теории его отрывают от естественных предшественников и уводят в его нынешнем виде в такую седую древность, что впору утверждать, каким он был в первый день сотворен господом богом, таким и остался по сей день.

Конечно, прямо подобные вещи теперь провозглашать не будешь, но с помощью разных сложных финтов борьба продолжается. Вот так.

Солнечными днями над самым высоким зданием Мельбурна — полицейским управлением покачиваются на легком ветру гигантские аэростаты. Аэростаты имеют форму автомобильных шин, и за ними развеваются цветные транспаранты — «Шины Маккензи! Лучшие шины в стране!» А в десятке километров от города, в гигантских цехах завода эти шины изготовляются, упаковываются и отправляются в адреса клиентов. У причалов Мельбурнского порта тянутся бесконечные серые пакгаузы. Если смотреть на них сверху, с высоты птичьего полета (что и делают все прилетающие в Мельбурн авиапассажиры), можно прочесть огромные красные буквы — «Зерно. Маккензи. Зерно». В далекие страны уходят принадлежащие ему грузовые пароходы, увозя хлеб, шерсть, пиво в банках и возвращаясь с грузом резины и автомобилей.

Далеко отсюда на богатых пастбищах бродят овцы, их сотни тысяч, миллионы. Это овцы Маккензи. Ежегодно целые железнодорожные составы пересекают страну, чтобы подвезти снятую с овец «одежду» к океанским причалам.

На западе страны, недалеко от городка Пилтдоун, насколько хватает глаз, тянутся необозримые земли — имения и скотоводческие фермы Маккензи.

На центральной улице Мельбурна возвышается десятиэтажное здание из стекла и бетона. На всех его этажах суетятся клерки, стучат машинистки, звонят телефоны, а по вечерам, рассекая весь фасад огненно-красными буквами, вспыхивает: «Маккензи и К0».

А если проехать несколько километров от центра Мельбурна и обогнуть ботанический сад с его изумрудными лужайками и рощами, где из незаметных трубок постоянно брызжет слабый дождь, то съедешь в роскошный загородный район, Здесь за фигурными решетчатыми оградами, утопая в глубине густых парков, дремлют великолепные особняки — и один из самых красивых и больших — особняк Маккензи. Пустой особняк.

Каждое утро садовники подметают аллеи, меняют воду в бассейне, расчищают от упавших листьев теннисные корты; каждый день метрдотель и повар принимают от поставщиков продукты, могущие прокормить батальон солдат; каждую ночь сторожа с собаками обходят парк. Жизнь идет так, словно ничего не произошло за эти годы… Этого требует хозяин, появляющийся в своем доме на день — два в неделю.

Но он никого не может обмануть: ни сторожей, ни слуг, ни себя.

Когда-то здесь звучали веселые голоса, ночью ярко светились окна, вереницы машин въезжали в распахнутые ворота, гремела музыка, слышался смех...

Теперь дом пуст.

У старого Маккензи, отца Грегора, был другой дом — массивный. приземистый, сложенный из грубого камня. Он стоял на одной из тихих улиц Сиднея. У старого Маккензи тоже были овцы, не так много, но были. Но у него не было размаха — это был человек старой закалки, потомок каторжан, осторожный, упрямый, недоверчивый, сам сколачивавший свое состояние по копейке, по овце. Уже будучи богачом, он сам выезжал на фермы, напевая под нос старинную песню: «Страна моя, ты шерстью поросла...»