Шрифт:
Цапля со всех ног своих длинных кинулся бежать — плетни ниже пояса, а Булавин устремился к конюшне, из которой Никита уже выводил лошадь.
— Послужи-и-и, милой ты мой! — чуть дрожавшим в волнении голосом успокаивал Булавин коня, а для сына тем же голосом: — Мы их скоро… Мы их отвадим!
Вставил ногу в стремя, оттолкнулся правой ногой от земли, навалился грудью на гриву, а нога в это время легко и привычно перелетела через круп. Глянул уже с седла на крыльцо куреня — там стояла Анна. В руке два заряженных пистолета — знает порядок! Булавин подъехал, сунул пистолеты за пояс. Она схватилась пальцами за подбородок и теперь ждала, горбатясь мягкой округлостью спины, ждала, когда он поскачет, чтобы вслед прочесть молитву…
— Сиди тут!
Рядом, тоже в ожидании своей минуты, стоял Никита. Вот руки отца протянулись к нему навстречу, приподняли, сильно и нежно обхватив с боков, и так подержали в воздухе, пока борода шарила по мальчишескому лицу.
— Беги домонь!
Копыта выкинули ошмётки сухой земли. На колокольне ошалело ударил колокол, и в звуке его потонул топот копыт.
8
На майдане сутолока, хуже утренней: выкрики, свисты, конский храп, лязг сабель, клацанье копейных наконечников, блеск панцирей, ругань и снова свисты.
— Пушкари, к воротам! — крикнул Булавин, волчком закрутив коня и тем самым давая понять, что никаких разговоров тут быть не должно. Он знал силу своего голоса и никогда не серчал на крикунов, потому что легко перекрывал любой гам.
— Всё ещё у кладбища стоят! — доложил Окунь.
— Пушкари! Заряжай! — командовал Булавин. — Безлошадные, по стенам! Проворней! Анчуткин ррог! Каза-ки-и-и! Ждать моего слова! Мы им покажем Бахмут! Мы их выкрошим!
По мере того как кричал атаман, успокаивались казаки. Некоторые прятали улыбки радости, что атаман снова с ними, снова слышат его «анчуткин рог», его могучий, не по росту отпущенный ему голос.
Булавин кричал сегодня больше обычного. Он помнил, в каком настроении оставил казаков на майдане. Опытным глазом бывшего походного атамана, когда он водил не только своих, но и незнакомых казаков на Крым и на Азов, он отметил и расторопность, и решительное спокойствие людей, а главное, то неуловимое и ценное в казацкой вольнице, что он подмечал и ценил и что называл укрощённым разгулом воинской страсти, который в минуты смертельной схватки не выплёскивается припадком одной атаки, а разворачивается неторопливо, тугим клубком отчаянной храбрости.
Он подскакал к воротам и увидел, как в один миг пушкарь Дыба, беглый солдат, навёл уже заряженную пушку, как безлошадные приникли к ружьям, как нетерпеливо переглядывались верховые — его главная опора. Окинув всё это точным глазом бывалого казака, он сжал зубы, поняв, какую ошибку мог совершить, уехав из Бахмута вчера.
— Атаман, едут! — крикнул со стены Дыба. Голос его был не испуганный и не дурашливый, а какой-то недоумённый. Булавин даже не понял, что означает этот крик. Подыматься на стену уже было некогда. «Непутёвый…» — между прочим подумал он о пушкаре.
— Воррота!
Булавин выхватил саблю, тотчас опустив её по привычке вдоль правого бока лошади, как бы коварно пряча её от врага. В последний раз оглянулся на казаков и увидел за собой взволнованные, сосредоточенные, кое у кого растерянные лица. Кто-то слишком торопливо выхватывал саблю, кто-то вертелся, притираясь в седле, кто-то поругивал лошадь…
— Атаманы молодцы! Братья казаки! За обиду нашу от бояр да прибыльщиков сокрушим безбородую немецкую нечисть! Ворота шире!
Он дёрнул поводья, коротко и сильно двинул каблуками в бока лошади и уже в скачке, пригнувшись в седле, увидел перед собой распахнутые, будто в иной мир, ворота. По обе стороны от их страшного квадрата бурели выжженной за лето травой края земляного вала, а прямо на дороге, за мостом, он увидел троих всадников в суконных треуголках царёва полка. Только троих. Больше никого не было близко, лишь у самого кладбища темнел косяк всадников — плотный, густой в своей однотонности — и ходили пешие.
— Сто-о-й! — Булавин поднял руку вверх и осадил лошадь.
Сзади напирали, выталкивали за мост. Кругом задышали казаки, тяжело, отрывисто.
— Какого им лешья? Изрубить и солью пересыпать! — рявкнул остервенело Шкворень.
— Давай, атаман!
— Стоять! Цапля!
— Вот я!
— Со мной!
Булавин двинулся было навстречу всадникам, но вдруг остановился и крикнул, чуть поведя лишь ухом назад:
— Ременников!
И подождал, зная, что старый казак не привык отзываться сразу. Ременников не спеша выправил свою лошадь из сбившейся конной лавины, подъехал.
— Забочись справа, Терентий. Едем! А вы, ежели те повалят от кладбища, стремя к стремю ко мне!
Сразу за мостом три вражьих всадника остановились и ждали, когда навстречу, в том же параде, подъедет атаман Бахмута.
— Шидловский! — пробубнил Цапля слева.
— Вижу, не слепой!
Булавин всматривался издали в лицо всадника на белой лошади. Это лицо он видел в Изюме менее суток назад. Тогда оно улыбалось. Как не улыбаться: Шидловский с удовольствием передал Булавину указ о переходе солеварен Бахмута в казну, но указ был не царский, да и Булавин не умел читать писарские каракули, поэтому он бросил бумагу на пол. Шидловский не сменил любезного тона и предложил выпить за мир на земле христианской. Булавин вспомнил ту минуту — и краска стыда кинулась ему на щёки: как мог он принять от этого нехристя кубок вина и выпить?