— Нет, твоё величество. Божественные отцы давно уже забыли, что такое неповиновение желаниям Великого Дома. И те храмовые люди, которые ещё будут нужны твоему величеству, пойдут на войну по первому твоему слову.

— Надеюсь! Иди же, Рехмира. Скажи, чтобы готовили колесницы — моему величеству угодна охота на диких быков. Надеюсь, разговор с Менхеперра-сенебом не будет долгим?

Согласно желанию Менхеперра-сенеба, почтительно выраженному устами всё того же чати, Тутмос отослал слуг и даже телохранителей, удалился вместе со жрецом в свои личные покои, где труднее было подслушать тайную беседу. После разговора с чати фараон находился в благодушном настроении и был готов встретить любые просьбы Менхеперра-сенеба — скорее всего дело касалось всё-таки привилегий храмов — многообещающей улыбкой, в крайнем случае — ни к чему не обязывающей шуткой, ибо знал, что его благочестие ни при каких обстоятельствах не подвергнется сомнению. Богатство Ипет-Сут, неизмеримо возросшее за годы его царствования, было верным тому свидетельством и залогом нерушимой верности жрецов Великому Дому. А сколько построено новых храмов в Куше, во всех покорённых царствах и в самой Кемет! Правда, верховный жрец Амона был не слишком доволен тем, что Тутмос приказал покрыть построенный Хатшепсут обелиск новыми каменными плитами, на которых было начертано его имя. Это потребовало не только больших средств, но и отвлечения от работ пленников-иноземцев, занятых на строительстве новых кирпичных стен при Ипет-Сут. Менхеперра-сенеб счёл это делом, малодостойным величия владыки Кемет, и даже усмотрел в нём проявление мелкого уязвлённого самолюбия, о чём не преминул намекнуть фараону. Тутмос не только настоял на своём, но и велел сделать то же самое со вторым обелиском и, призвав к себе одного из старших жрецов, который изобразил на стенах своей гробницы путешествие в страну Паванэ, во всеуслышание объявил ему о своём недовольстве. Перепуганный жрец немедленно приказал высечь изображение его величества рядом с грудой иноземной дани, тем дело и кончилось, но Менхеперра-сенеб и здесь осмелился высказать своё недовольство. Словом, Тутмос вёл с верховным жрецом Амона постоянную, хотя и очень скрытую борьбу, которая велась с переменным успехом, и появление Менхеперра-сенеба в неурочное время было бы для него крайне неприятно, если бы перед этим не усладил слух повелителя хитроумный Рехмира. Когда Менхеперра-сенеб вошёл в покои фараона, прямой и строгий, как всегда, Тутмос не сразу заметил, что в его лице и даже походке есть что-то необычное, выдающее не свойственное ему волнение. Верховный жрец выглядел озабоченным и даже встревоженным, подобное выражение на его лице даже Тутмосу доводилось видеть очень редко. Он не опустился в кресло, а остановился перед фараоном, сложив на груди руки и склонив свою бритую голову.

— Твоё величество, дело очень важное и тревожное.

— И спешное?

— И спешное. Речь пойдёт об осквернении храма Амона в Нэ.

Тутмос вздрогнул и подался вперёд всем телом, вцепившись пальцами в подлокотники позолоченного кресла.

— Не может быть, божественный отец! Здесь, в Нэ, у меня на глазах? И кто осмелился? Говори мне всё!

— Твоё величество, дело это произошло не сегодня, но стало известно лишь вчера. Больше тридцати лет назад… Но человек, совершивший святотатство, ещё жив и не понёс наказания.

— Но что же он сделал?

— Он проник в тайные покои храма, куда запрещён доступ не только младшим, но и многим старшим жрецам, и пытался убить священную змею Амона…

У фараона вырвался сдавленный крик.

— Не может быть! И как случилось, что этот преступник ещё жив? Я знаю, что за меньшие преступления людей зашивали в мешок и опускали на дно Хапи! Здесь нечего разбирать, я приказываю казнить его немедля! О великий Амон, отец мой, я страшно отомщу за твою обиду, если сам ты счёл недостойным своего величия карать оскорбившего тебя. Говори, Менхеперра-сенеб, кто он? Как его имя, его проклятое имя, которому надлежит быть изглаженным везде, где оно когда-либо было написано? Говори же! Что ты молчишь?

Менхеперра-сенеб ответил не сразу.

— Твоё величество, это один из близких тебе людей.

— Пусть даже самый лучший военачальник, пусть даже мой родственник! Его имя? Я говорю, его имя!

— Рамери, твоё величество.

Слово было брошено как нож — и воцарилась тишина, такая глубокая, что стал слышен шелест деревьев за окнами царского дворца. Тутмос побледнел, руки его в волнении сжали золотой царский жезл.

— Мне трудно поверить… Рамери, ученик Джосеркара-сенеба, которому я дал свободу и позволил жениться на жрице Раннак? Рамери, который спас меня в ущелье… Но откуда это стало известно?

— Я поклялся священным именем Амона, что не упомяну имени, твоё величество.

— Но если это лжец и клеветник!

Менхеперра-сенеб покачал головой.

— Нет, твоё величество, как это ни прискорбно. Могу лишь сказать тебе, что он носит белые льняные одежды и слышал из уст самого Рамери признание в его преступлении.

— И вы допросили начальника моих телохранителей?

— Да, твоё величество.

— И что же?

Глаза Тутмоса, сверкавшие гневом, смотрели в упор на верховного жреца, но было в них и нечто, похожее на слабую тайную надежду. Менхеперра-сенеб тяжело вздохнул и ответил, не избегая устремлённого на него взгляда:

— Он сознался во всём, твоё величество.

Тутмос вскочил со своего кресла, резко оттолкнув его в сторону; сквозь лик стареющего повелителя мира проглянул вдруг образ молодого воина, вспыльчивого, яростного, болезненно самолюбивого.

— Нет, не верю! Рамери, вернейший из верных, тот, кто столько лет стоял за моей спиной, кто нёс меня, раненого, по горной тропе, кто отдал мне последний глоток воды, кто… Не верю! А может быть, это возвращение былого, Менхеперра-сенеб? Может быть, божественные отцы опять хотят поссорить меня с моими военачальниками? Я знаю, вам они что кость в горле! Я наградил моего верного раба Рамери — вы начали завидовать ему и для этого оклеветали, обвинив в таком страшном преступлении, которое карается только смертью! Но тогда, может быть, вы прикажете мне утопить в Хапи всех моих военачальников? Может быть, вы посмеете обвинить в осквернении святилища моего сына?

Менхеперра-сенеб побледнел и опустил голову.

— Твоё величество, ни я, ни божественные отцы не заслужили подобных обвинений. Вспомни о том, что Рамери не сын Кемет, что в его жилах течёт тёмная, злая ханаанская кровь. И больше не зови его Рамери! Верни ему его истинное имя, имя врага солнца, призови его и спроси так, как спросили мы, и после рассуди, в чьих руках перо Маат. Пусть сама богиня справедливости рассудит нас.

Тутмос сжал ладонями виски.

— Схожу с ума! Или сплю и мне снится страшный сон? Но скажи мне, божественный отец, почему же тот, кто донёс тебе об этом, молчал столько лет?

— Он связан с этим презренным негодяем родственными узами.

— Инени?

Менхеперра-сенеб только склонил голову, не подтверждая и не отрицая. Старый жрец походил на статую Амона, которую во время празднеств извлекали из святилища и проносили по храму — провозвестник божественной воли одним кивком мог низвергнуть царя и возвести на престол ничтожество, в древние времена такие случаи бывали. Да и Хатшепсут любила распространяться о том, как статуя приветствовала её кивком ещё во время земной жизни отца, великого Тутмоса I — нашлись даже люди, которые своими глазами видели это событие.