Шрифт:
– Не какой-то сельский огород – картошка-петрушка-морковь, а самый настоящий зеленый газон! С кустами можжевельника, с бетонными бордюрчиками, с узкими дорожками, посыпанными белым гравием! Нет, не белым… Я дорожки мраморной крошкой высыплю! Красной! Представляешь, ярко-красные нарядные дорожки, как на картинке, а вокруг них – темно-зелёная сочная трава! Красота! А ещё газонокосилку куплю, личную, дорогущую, и каждую неделю буду стричь газо…
Внезапно в глаза ударила молния. Неестественно белый дрожащий свет обнажил на мгновение кресты. Потом из темноты медленно выплыли светящиеся кубы.
– Костив Илья… Костив Юрий… – читает Богдан на одном из них. Против каждого имени четко, под линейку, написано две даты. Дата рождения. И дата смерти. Совсем свежая. Дальше идет – Костюшко… Богдан Зиновьевич…
И снова темнота, запах горелой резины и ещё какой-то незнакомый, нет, знакомый, но давно забытый запах… Запах из детства… Или из юности… Слышится резкий треск… Просто в глаза бьет ослепительный свет операционных ламп… К нему наклоняется доктор. Богдану видно, как шевелятся его губы, но слов он не слышит, зато видит глаза… Очень знакомые глаза… И ещё чувствует запах, тонкий, приятный запах парфюма. Этот запах живёт сам по себе, отдельно от запаха больницы…
– Ты смотри, а этот, по-моему, живой еще. Вроде шевелится…– слышит Богдан, как сквозь вату, после чего на него сыплются удары.
– Сдохни, тварь, сдохни!.. Сдохни!..
Голос бьющего высокий, детский, да и сами пинки – слабые, не причиняющие ему особой боли.
– Не надо! Не надо! Не трогай его, Санька, отойди!.. Кому говорю?!.. – раздается рядом, потом следует какая-то возня, и удары прекращаются.
– Ну вот, так-то оно лучше, – ворчливо замечает тот же голос, принадлежащий, по всей видимости, пожилому человеку. – Не видишь, они только что приехали…
Но не успевает мужчина договорить, как на голову Богдана снова сыплются тумаки.
– Мои тоже приехали!.. Тоже приехали!.. Тоже приехали!.. Только что приехали…
Детский голос срывается, переходит в щемяще-тоскливый глубокий всхлип. Богдан осторожно открывает глаза. Высоко в небе кружит ястреб. Где-то рядом с треском и шипением горит резина. Двое мужчин в полувоенных костюмах с интересом наблюдают за его действиями. Богдан пробует пошевелиться, но задеревеневшее тело не слушает его, пробует заговорить, но тоже не может.
– Чё выставил моргалы? – не выдерживает совсем молодой паренек. – Говори, сука, куда ехали? Рассказывай, мразь, рассказывай, не то враз приговорю!
– Саня, спокойнее, дорогой, спокойнее, сейчас его заберут, куда надо, там все и расскажет. А ты, мил человек, зря к нам с оружием пришел, ох, зря… Нехорошее дело вы затеяли – людей убивать… Не божье это дело, что там говорить, да и не по-человечески как-то…
Старший мужик, по виду – пенсионер, осуждающе качает головой:
– Видишь, что ваши натворили? Мин на дорогах понатыкали, растяжек, вот и подорвались вы. Скажи спасибо, что живой остался, да ещё вот мальца благодари – это он взрыв услыхал, потом ко мне прибежал и сюда идти заставил, чтобы посмотреть, может, выжил кто, случаем… Наши, деревенские, уже давно в эту сторону носа не кажут – на мину напороться боятся. Да… Дела… Остальные твои напарники уже того… представились. Уже на небесах…
– В пекле они, гады, горят! В аду! С чертями вместе жарятся!.. – в сердцах произносит Саня.
– Ты не обижайся на ребятенка, мил человек, прав он. Делов вы натворили – до конца жизни не расхлебать. У него давеча отец с мамкой погибли, на мине подорвались. Тоже на этой дороге. Сам он остался, один… Один, как палец…
В кармане оживает телефон. Кто бы это мог быть? Неужели Наталья? Сутки назад, когда Богдану пришла повестка, жену с детьми он отправил на Кубань, от греха подальше. Вчера ночью они сообщили, что пересекли границу. Говорить сейчас с родными не хотелось, но телефон, будто заведённая пластинка, звонил и звонил, не умолкая. А, может, это вовсе и не Наталья, может, звонят из военкомата, беспокоятся, прибыл ли на место? Он пытается вынуть из-под себя затёкшую руку, но тщетно.
– Ты чего трубку не берешь? – сердито спрашивает подросток.
– А-а, так ведь он не может, – догадывается старший, помогая Богдану освободить руку. – Удивительное дело, однако: шестерых – всмятку, а этому хоть бы что – ни единой царапины!
Телефон наконец замолкает. "Наверное, батарея разрядилась," – отмечает он равнодушно.
– Повезло тебе, мужик, ох, повезло… Видать, в рубашке родился. Или дела на земле оставил… недоделанные…
Со стороны дороги слышится пронзительный визг тормозов, и через мгновение, лихо развернувшись на сто восемьдесят градусов, возле них останавливается старая "копейка". Из нее выныривает широкоплечий молодой человек.
– Ну, чё там, дядь Лёш? Подорвались, ссуки? Сколько было? Все готовы?
Обескураженно присвистывая, мужчина быстро обходит догорающий "минивэн".
– Да… Врачам здесь делать нечего… Так, я команду пришлю, хорошо? Транспорт, опять же, надо, чтобы увезти… Ребята решат, куда их пристроить, да и документы какие, возможно, сохранились… Нужно посмотреть… Тут минутой дела не обойтись, а мне некогда сейчас, дядя Лёша, у меня Надежда рожает! – с гордостью произносит приехавший и только сейчас замечает Богдана.