Шрифт:
Собственно, в плане содержания вся проза Бориса Кудрякова – череда жутких сюрпризов, чудовищных открытий, кошмарных откровений, коварных ударов, сокрушительных оплеух, на которые была так щедра эпоха. Высочайшая интенсивность внешних шоков, помноженная на гипертрофированную гаптическую чувствительность концептуального персонажа, порождает странную, порой откровенно ирреальную картину мира: стрела вонзается в лоб, пуля вышибает глаз, автобус падает с моста, ребенок умирает, съев крысу, древние богини бьют по лицу наотмашь, в северных лесах возникают тропические хищники и далее, и далее.
По прочтении некоторого количества кудряковских текстов заражаешься какой-то фундаментальной неуверенностью; вдруг становится страшно – не жить даже, но просто присутствовать. Страшно ступать по полу (где провалишься вниз?), страшно идти вдоль стен (кто набросится из-за угла?), страшно находиться под открытым небом (что обрушится сверху?); страшно поворачивать язык, поводить глазами, двигать руками; страшно смотреть и не смотреть вокруг.
Борис Кудряков был фотографом – то есть человеком, занятым сведением собственной способности видеть к сериям бумажных карточек. Поэтому – в отличие от хлебниковской зауми (ориентированной на голос) или крученыховской сдвигологии (ориентированной на слух) – в текстах Кудрякова логично предполагать примат зрения (и его потери, связь которой с письмом концептуализирована Сандомирской).
Кудряковская проза – это повесть о прогрессирующей слепоте Гран-Бориса, запись долгого и мучительного процесса, радикально меняющего мир. Так расплывается бельмо, мутнеет хрусталик, отслаивается сетчатка; постепенная утрата зрения зафиксирована в череде формальных приемов.
Глаз перестает видеть отдельные знаки препинания:
страшно страшно всё время и если бы не надежда на непродолжительную болезнь а дети их некому кормить научатся лаять а жена будет спать с другим матрасом кровать в шишечках рожа в шишечках оставим пейзаж приходить к нему жаловаться ему а он тебе («Последняя часть первая»),
одни буквы сослепу кажутся совсем другими:
из-за острога на стержень («Встречи с Артемидой»),
по-над берегом боря («Встречи с Артемидой»),
пропадают отдельные слоги в словах:
в голове крутится слово паралепипед («1999 год»),
потянуло меня от всей этой загульной кати-поле житухи в сон («Встречи с Артемидой»),
исчезают пробелы:
Пятьдесятшесть год. Полввроде женский («Ибо иногда»)
– в результате чего слова склеиваются, образуя неологизмы:
Небосклад («Время жатвы»),
ураганы тьматьмы («Время жатвы»),
некоторые фрагменты текста глазам Гран-Бориса уже не различить – и они обозначаются длинными рядами точек:
Последний урок вежливости… когда с Фатумом закончено дрязгобоище. На эстраде мраморный подшейник… Нож вскроет грудину от горла до паха («Ладья темных странствий»)
или лаконичным индексом «ошибка»:
другие бродят по другим которые других не знали, ошибка, аттракцион светлой памяти материи («Последняя часть первая»),
и лобзания эти такие юношеские… – Ошибка. – …пробудили в ней женственный корень («Встречи с Артемидой»).
Сознательно отказывающийся от созерцания окружающего мира, Гран-Борис повторяет путь слепнущей после болезни маленькой О.; в самом конце такого пути его проза должна окончательно расплыться, исчезнуть, пропасть, свестись к некоему минимальному, нередуцируемому остатку. (Иногда кажется, что этим остатком будет таблица Сивцева – уникальный пример футуристической зауми на службе медицины, запускающий рефлексию о неизбежной потере способности видеть: Ш Б/ М Н К.)
Возможно, ситуацию Гран-Бориса и маленькой О., ситуацию слепо-глухо-немого концептуального персонажа, следует считать аллегорией не только письма, но и самой жизни в СССР – деформированном государстве рабочих и крестьян, несчастливо попавших под пяту новой бюрократии.
Важный мотив советских семидесятых: от гадости и пошлости хочется закрыть глаза, нос и уши, но окончательно застывшая, искаженная, уродливая структура все равно дает о себе знать – на поверхности полно ям, канав, ухабов, резких поворотов и острых углов, грозящих причинить боль.
Именно поэтому так важно читать сегодня Кудрякова: его тексты развенчивают заново сложившуюся мифологию брежневского застоя – якобы золотого времени, которое «было навсегда, пока не кончилось» (Алексей Юрчак); времени, когда простой человек, честный труженик, добросовестный работник был избавлен от экзистенциальных кризисов, порождаемых свободным рынком; когда даже отщепенцы могли спокойно сидеть в кочегарках, создавая шедевры живописи и литературы.
В действительности поздний социализм отнюдь не располагал к спокойствию; он точно так же вызывал неврозы, психозы, мании и депрессии. Борис Кудряков избавляет читателя от многих (и модных) прекраснодушных иллюзий; и дело даже не в смачном живописании мерзостей советской жизни, но, скорее, в постоянном ощущении хрупкости наличного мира, принципиальной неустойчивости всей системы, ее готовности рухнуть в любой момент. Тогда эти интуиции невозможно было эксплицировать (в крах социализма мало кто верил) – но Кудряков вкладывал странное ощущение ненадежности в сам строй своей прозы, полной вывертов, смещений, лакун и прорех.