Надзиратель, кажется, испугался. Он приблизился к лежащему, наклонился к нему.

— Эй, узник, о чём это ты говоришь? Я что, убил тебя?

— Да.

— Но как же это… Постой, постой… Эй, узник, не умирай! Не умирай, говорю я тебе, скотина! Слышишь? Можешь называть меня тюремщиком, только не умирай.

Узник больше не отвечал. Он так и лежал с накрытой руками головой. На запястьях его уже прорастали и расцветали синяками красные пятна от ударов.

Приход ангела всегда сопровождался этим звуком — будто песок шуршит и скрипит между вдруг проснувшимися ожившими камнями. Будто кто-то ступает по этому песку и бубнит что-то себе под нос. Будто следом за путником ползут по песку десяток-другой самых разных змей — то ли привлечённых произносимым заклятием, то ли запахом добычи. И наконец, следом за змеями два человека катят бочку, наполненную камнями. Видимо, этот последний звук — бочки — возникал, когда стена за спиной ангела снова смыкалась, как смыкается вода вслед за телом человека, выбравшегося на берег (если он живой) или выброшенного на этот берег (если тело мертво). Вот и сейчас все эти звуки отшумели и истаяли, словно ангел родился непосредственно из них, из этих звуков, а не вышел из стены. Надзиратель, давно привыкший к подобным появлениям, тем не менее вздрогнул и растерянно отступил к двери, закрывая сыну, который во все глаза смотрел на происходящее, сцену с этим самым происходящим.

— Ангел! — простонал он с такой болью, словно это его, а не узника минуту назад избили до полусмерти. — Ангел, ты пришёл за ним?

Ангел оторвал взгляд от лежащего тела, молча уставился на надзирателя.

Крупное лицо его было красиво, но совсем не ангельской, а какой-то мужицкой, брутальной, красотой. Длинные чёрные волосы (странно, ведь у ангела волосы должны быть светлые, золотистые) будто мокрые спадали на плечи густыми прядями и поблёскивали в тусклом свете рано проступившей сединой. Чёрные глаза его смотрели прямо и твёрдо, но как-то будто бессмысленно или с бесконечной усталостью от всего. За спиной чуть колыхались при каждом движении большие, белые с чёрным, крылья. Руки, сложенные на груди и серое (почему, интересно, серое?) длинное одеяние довершали картину чего-то строгого и безмолвного как вечность.

— Он что, правда умер? — нерешительно вопросил надзиратель. — И ты отведёшь его в рай? В рай?! Вот этого? Этого преступника? Убийцу?

Ангел ничего не ответил. Он молча приблизился к телу, присел над ним, чтобы пощупать пульс под внимательными взглядами надзирателя и его сына. Потом выпрямился, пожал плечами и молча исчез в стене.

Шорох, скрип, шипение змей, чей-то кашель… Тишина.

— А-а, так он жив, значит, — с облегчением выдохнул надзиратель. — Слава богу!

— Слава, — простонал узник.

— Вставай, скотина, чего развалился! — прикрикнул надзиратель. — И попробуй только ещё раз назвать меня тюремщиком.

Кряхтя и с выражением невыносимой муки на лице узник кое-как поднялся. Теперь он стоял на коленях, а надзиратель и сын обстреливали его критическими взглядами. По лицу надзирателя было видно, что он безмерно рад тому, что всё завершилось благополучно. «Жив! — ликовал его взгляд. — Жив!»

— То-то же, узник, — улыбнулся он.

— Я только хотел узнать, господин… надзиратель, идёт ли на улице дождь, — произнёс узник, словно извиняясь.

— Ты этого никогда не узнаешь, узник.

— Но это важно для меня.

— Если бы это было так важно для тебя, ты просто посмотрел бы в окно, — нашёлся надзиратель.

— Оно слишком высоко, — возразил узник.

— Ты мог бы послушать, стоя под окном, — на сдавался надзиратель.

— Оно слишком высоко.

— Мог бы… — надзиратель обежал взглядом камеру, словно в поисках подсказки. — Мог бы спросить у надзирателя, наконец!

— Я и спрашивал. Но вы не сказали.

— Я?.. Ах, ну да…

— Вы опять забыли, что вы надзиратель, отец, — вмешался мальчик.

— Яйца курицу не учат! — сердито обернулся к нему надзиратель, и узнику показалось на мгновение, что дубинка сейчас обрушится на голову отрока.

— Эта поговорка в данном случае неуместна, — поторопился он сказать.

— Почему же это, узник-умник? — проворно повернулся надзиратель к нему.

— Ну, видите ли, поговорка «яйца курицу не учат» говорится в случаях, когда…

— А мне плевать! — сердито перебил тюремщик. — Плевать, понятно? Здесь я решаю, что и когда говорится, понятно тебе, узник?

— О да, конечно! — отвечал тот, смиренно опуская глаза.

Надзиратель довольно кивнул, лицо его подобрело.

— То-то же… — произнёс он. — Жалобы, пожелания?

— Д-да… — нерешительно выдавил узник. — Пожалуй, да…

— Что? — усмехнулся тюремщик. — Что ты мямлишь?

Собраться с духом, узник! Нужно собраться с духом, вспомнить наконец-то, что ты тоже человек, что ты тоже имеешь право. «Ты имеешь право не иметь прав!» — тут же вспомнилось ему любимое выражение надзирателя. Но как же? Ведь пожизненное заключение ещё не влечёт за собой утрату человечности!

— Наверное, да. Да. Конечно, да, — произнёс он, скрепя сердце.

— Говори понятней, скотина! — в нетерпении прикрикнул тюремщик.

— Да, есть. У меня есть жалоба, господин надзиратель.

— Меня это не касается, — покачал головой тюремщик. — Рассмотрением жалоб занимается начальник тюрьмы. А на что ты хочешь жаловаться? На плохое содержание? Или, может быть, на плохое питание? Или, быть может, на меня?

— Да.

— Что?

— На вас, — произнёс узник, бледнея.