— Что я, младенец, что ли? — смущенно сказал Борисов. — И потом, весьма сомнительная честь быть автором этих книжечек.

— Вот опять ты судишь со своей колокольни. — Сергей опустил голову, замолчал надолго.

Борисов смотрел на его затененное лицо и поблескивающие в свете лампы легкие светлые волосы и молчал.

В последние месяцы они почти все вечера проводили вместе, сражались в шахматы в уютной комнате Сергея или просто разговаривали. Для Борисова уже стало необходимостью такое общение, оно будило мысль, избавляло от одиночества. Но что-то слишком часто они говорили о Грише Шувалове. Почему-то поступки этого человека вызывали странный интерес у них обоих. Борисову иногда казалось, что он смотрит захватывающий спектакль, в котором Гриша Шувалов играет главную роль. И казалось, как в хорошем спектакле, уже что-то завязалось, уже сплелись причудливо и неповторимо обстоятельства, направляя действие к еще неясному и волнующему своей неясностью финалу.

— Валя, ты судишь со своей колокольни, — повторил Сергей.

— Да нет, — отмахнулся Борисов. — Понятно, что за всей этой деятельностью маячит какая-то цель. Но какая?

— И опять ты не прав. Нет конкретной цели, — твердо сказал Сергей.

— Что же тогда?

— Чего можно ждать от человека необыкновенного или считающего себя таковым? — ответил вопросом Грачев.

— Откуда я знаю, — растерянно сказал Борисов.

— Ты же спортсмен. Что может желать спортсмен? — Грачев поднял голову, с улыбкой взглянул на Борисова.

Борисов молчал, ему был непонятен ход мысли Сергея.

— Восхождения, — с нажимом сказал Грачев. — Тут чисто спортивное отношение к жизни. Гриша и сам не знает, чего он хочет конкретно, но хочет он самого лучшего, самого высшего достижения. А в чем — пока ему неизвестно, да и неважно. Он интуитивно стремится вверх. Это — стремление лидировать в гонке, какой он ощущает жизнь. А вершину, финиш первым увидит тот, кто впереди.

— Да, возможно, ты прав, — задумчиво ответил Борисов.

С тех пор и появился у Борисова пристальный интерес к Шувалову. Иногда его восхищала кипучая энергия и шуваловская удачливость, иногда раздражала и смешила откровенная тяга Гриши к «нужным людям». Где-нибудь в гостиной Дома ученых Гриша мог на полуслове оборвать беседу и устремиться к только что вошедшему академику, чтобы десятком приятных слов «закрепить знакомство». Это делалось с неизменно изящными манерами, так непринужденно, что не очень уж бросалось в глаза окружающим, но Борисов все замечал, и ему становилось почему-то грустно.

Они были довольно близки. Борисов бывал у Шувалова дома, в старой профессорской квартире на набережной Невы.

В анфиладе из четырех комнат высились массивные шкафы красного дерева, заполненные книгами, мерцающими тиснением корешков сквозь зеркальные стекла створок. В кабинете стояло огромное старинное бюро с чеканной накладной бронзой, за которым взросло и состарилось несколько поколений ученых. По стенам висели портреты белобородых, почтенных старцев в шелковых академических ермолках. Чеканные черты лиц сразу выдавали их родство с Шуваловым.

Гриша естественно вписывался в эту обстановку. Она была для него тем же, чем были для портретов его ученых предков полированные рамы из грушевого дерева.

Гриша был веселым и радушным хозяином, но с некоторых пор Борисов стал сторониться его. Что-то внутри сопротивлялось дружескому общению с Шуваловым. Борисову хотелось лишь наблюдать за этим человеком со стороны. Впрочем, Шувалов и не замечал этого охлаждения Борисова. Гриша всегда был занят многочисленными совещаниями, конгрессами, лекциями, приемами гостей, поддержанием знакомств — всей этой суетливой, утомительной деятельностью, необходимой, чтобы быть на виду. Он даже выступал на телевидении в программе «Для вас, любознательные».

Борисова поражали иногда бодрость и энергия Шувалова, неистощимый заряд его остроумия, неуемная потребность нравиться всем. Но все чаще, наблюдая за ним на людях, Борисов ощущал горечь и чувство неловкости.

В последнее время их отношения с Шуваловым неуловимо изменились. Осталась внешняя приятельская короткость, подтрунивание друг над другом, но с некоторых пор Борисов замечал на себе быстрый, настороженный взгляд Шувалова. Казалось, Гришу беспокоило слишком пристальное внимание Борисова.

Спускаясь по темноватой, запущенной лестнице, Борисов чувствовал на лопатках влажность рубашки — будто внимательно-настороженный и удивленный взгляд Шувалова прилип к спине. И это заставляло его сдерживать шаг, чтобы сохранить расстояние в один лестничный марш между собой и Таней.

Так и вышли они порознь в сквер перед фасадом.

Ветер нагнал облака, и от этого белая ночь была сумрачной и сизой.

Только на тротуаре, уже миновав дом, они поравнялись. Борисов ощущал неловкость и старался не смотреть ей в лицо. Она шла, задумчиво глядя перед собой, и стук ее каблуков четко раздавался на пустой улице.

Странное чувство недоумения охватило Борисова, будто он позабыл все, что было перед этим; он не знал, зачем очутился на пустой улице рядом с этой женщиной.

«Я, кажется, сильно пьян», — подумал Борисов, тоскливо и устало вздохнув.

Вдруг она крепко взяла его под руку, прижалась к нему.

— Вы жалеете, что ушли? — шепотом спросила она.

— О чем же жалеть, — тоже шепотом ответил Борисов.

— Вам нужно было уйти, — она возвысила голос, — ведь так невозможно. Невозможно, милый вы человек, быть таким незащищенным. Люди не должны видеть, что у вас под кожей, а кожи нет.