И вдруг впереди из боковой аллеи на дорожку, по которой мы шли, вышел отец и остановился перевести дух. «Вон он»,— сказал я шепотом Юльке. Она испуганно от­дернула руку, сбилась с шага.

Отец стоял, подняв к солнцу лицо,— в старом потрепанном пальто нараспашку, с обнаженной головой — остатки седых волос торчали над ушами, кепку зажал в руках, руки закинул за спину. Мы подошли, поздоровались. Мягкая виноватая улыбка, очки с треснувшим стеклом делали его беспомощным. Он тоже смутился. Я что-то пробор­мотал, дескать, торопимся. Он кивнул, дескать, все понимает и, засмеявшись щерба­тым ртом, сказал: «Валяйте!» Мы «отвалили», вздохнув с облегчением. Юлька чуть погодя сказала: «А он у тебя ничего, не зануда».

На другой день он вдруг засобирался и, как я его ни уговаривал, не остался. Прощаясь на вокзале, он неловко ткнулся губами в лоб, закашлялся, отвернулся.

— Папа,— набрался я решимости,— прошу, очень прошу, ты только не пей. Пожа­луйста...

Он глянул на меня с удивлением, диковато, глаза его казались огромными и вздра­гивали.

— Какое там... Выдохся я...

— Не говори так! Возьми себя в руки! Вот подожди, окончу институт, вернусь...

Он махнул рукой:

— Вся жизнь ушла на ожидание. Нет, сына, не в укор тебе, я про другое...

Мы простились. А через несколько дней мама сказала по телефону, что он получил какие-то деньги и опять запил.

Помню, тогда написал ему очень злое письмо. Еще не понимал, что если я, молодой, так плотно начинен страхами, то что же говорить об отце, о матери, о стариках, которым досталась жизнь куда как похлеще, чем моя. Я не осуждаю и не оправдываю, хочу по­нять — особенно отца. С одной стороны, сохранял какую-то поразительную внутрен­нюю стойкость, честность, чувство человеческого достоинства, а с другой проявлял явное безволие, страх, малодушие. Может быть, поэтому, из-за этой его раздвоенности и пьянство, и резкие перемены в настроении: то буйная бесшабашность, то мрачная молчаливость, то болезненная вялость...

Дано ли сыну понять отца? Возможно ли это?

16

<<Шпок!» — лопнул шарик. Затарахтел телефон у дневального. Опять сон? Или... Дневальный откашлялся, пробормотал что-то, прикрыв трубку рукой. Хлопнула дверь, кто-то пробежал мимо окон. Снова хлопнула дверь. Тихо-тихо по скрипучим полови­цам, ближе, ближе, вроде ко мне. Нет, мимо — в другой угол. Высокий, тощий склады­вается пополам — над койкой, где сержант Махоткин. «А? Что? Сейчас»,— шепот из угла. Тощий разгибается, скользит в красноватом тумане, исчезает. Махоткин с остервенением крутит портянки, рвет гимнастерку... Скрип половиц, натужные голо­са: «Сюда, сюда» — «Тихо!» — «Клади...» — «Навылет...»

Куда они все? Что случилось? Отрываю раскаленную голову от подушки, в глазах темнеет, валюсь в ямину, скольжу, темно, мягко, горячо... Удерживаюсь на краю, тара­щу глаза. «Шпок! Навылет!» — что значат эти слова? Бред? Бессмыслица?

Солдаты спят. Меня морозит, зуб на зуб не попадает. С трудом поднимаюсь, нашари­ваю одежду, долго, миллионы лет, одеваюсь. Потом иду, хватаясь за койки. Качает, как на корабле — однажды довелось на Черном море, покачало от Сочи до Ялты...

Пробредаю через прихожую — лейтенантская дверь закрыта. В чем дело? Галлю­цинации? Не он ли будил сержанта Махоткина? И что за странные разговоры? «Шпок!» — «Навылет» ...

Я вышел наружу. Третье окно ярко светилось. Свет этот ударил по нервам, стало страшно. Держась за стену, еле передвигая онемевшие ноги, добрался до окна. Сверху стёкла оттаяли, но понизу держалась изморозь. Схватившись за решетку, я подтянулся на руках, заглянул внутрь и — отпрянул. Недавний кошмар был передо мной наяву: на полу, раскинув руки, лежал Сашок — узкая белая грудь, гимнастерка в черных пят­нах, дымчато-серая, тяжелая, как ртуть, лужица под головой... Махоткин с обвислыми плечищами, рыжий чуб скомкан, лицо в морщинах. Лейтенант — китель на голом теле, губы прыгают, глаза косят — то на Сашка, то на жену, которая тут же, рядом, похожая на сову...

Ноги мои потеряли опору, я поскользнулся на покатой наледи и рухнул в снег, сильно ударившись локтем.

17

На другой день после гибели Сашка на «точку» нагрянула комиссия с зычным гене­ралом во главе. Слышно было, как он грубо разносил лейтенанта за бульдозер. Вскоре затрещал пускач, взрыкнул и затарахтел двигатель — бульдозер выгнали из-под на­веса, погоняли перед сараем и погнали на расчистку снега.

Генерал заглянул и в казарму, подошел ко мне, сняв папаху, присел, похлопал по плечу.

— Техника, понимаешь, стоит, а они тут,— он выругался,— развели! Ну, как само­чувствие? Может, в госпиталь? Врач был?

Я поблагодарил, отказался и от госпиталя и от врача. Генерал сидел, склонив тяже­лую лысую голову. Губастое тугое лицо его с поросячьими глазками застыло и каза­лось вырезанным из розового мрамора. От него пахло душистым табаком и вином, слов­но он только что выпил рюмку-другую.

— Значит, жалоб нет? — спросил он, сжав мое плечо.

— Мне нужны люди, шесть человек, закончить проверку, — сказал я.