Шрифт:
— Между прочим, плавает-то он неважно… А жилет надуть забыл. Не до жилета ему, видимо, было. Мы, когда подплыли, увидели, что он одной рукой мину отталкивает, а другой загребает по-собачьему… Словом, черт его знает, как уцелел парень…
Ратанов молчал.
Званцев спустился вниз. Ребята потрошили карманы мокрой робы Степана, и оттуда сыпались куски проволоки, кусачки, какие-то железки, и наконец выпал на палубу сложенный листок бумаги. Званцев нагнулся и поднял его. Лиловые чернила расплылись на бумаге пятнами.
— Высушите и это, — попросил Званцев. Он знал, что ему делать. Он пошлет это письмо той девушке, хотя, наверно, уже невозможно прочитать, что там написано. Он пошлет это письмо вместе со своим и расскажет девушке, как надо жить: жить для других, а не ковыряться в собственной душе.
А Степан опал, во сне причмокивая губами. Мокрые пряди волос прилипли к его лбу. Званцев стоял посреди тесного камбуза и чувствовал, что вот-вот заплачет. Клубок стоял в горле, и его никак было не проглотить. Протянув руку, Званцев убрал волосы со лба Степана и, нагнувшись, поцеловал парня. Никто этого не видел…
Вечером Ратанов вызвал Степана к себе. Тот выспался; неглаженая роба висела на нем. Вовк, нагнувшись, вошел в каюту командира, и Ратанов шутливо проворчал:
— Думаешь, хвалить буду? Ругать буду. Кто тебе разрешил покинуть судно? Выходит, в самоволку сбегал?
Вовк понял шутку и, облегченно вздохнув, выпрямился. Раздался стеклянный треск, и Ратанов, махнув рукой, крякнул:
— Все. Последний плафон, чтоб тебя… Ну зачем тебя мама родила таким длинным, скажи ты на милость!
Вы, наверное, думаете, что у этого рассказа может быть другой конец? — опросил меня Званцев. — Можно было бы придумать и другой. Например, как Степан познакомился с той девушкой, ну, а раз познакомился, стало быть, любовь и все такое… Нет, ничего не надо придумывать. Он не познакомился с той девушкой. Месяц он пролежал в госпитале с крупозным воспалением легких, потом получил отпуск, жил дома, в деревне. Его наградили медалью «За отвагу».
И вот однажды зимой, когда корабль стоял на базе вахтенный закричал:
— Братва! Два Степана приехал!
Его тискали, обнимали, хлопали по спине, его разрывали на части, а он стоял, растерянный, и только улыбался. И надо было видеть, сколько счастья было на его лице.
Потом он пришел ко мне и, переминаясь с ноги на ногу (ох, уж эта привычка!) сказал:
— Товарищ капитан-лейтенант, меня тут доктора вроде бы забраковали… На сушу списывают вроде бы… Так вы бы заступились за меня, а? Смех ведь один — моряку на суше, сами понимаете…
Куст белой сирахаги
— Вы не замечали, — опросил меня Званцев, — что когда друзья рядом, когда в любой час ты можешь встретиться с ними, это даже не волнует тебя? Все привычно! А вот когда друг так далеко, что даже письмо к нему не дойдет и ответа не будет, сердце начинает ныть… У меня есть такой друг. Я не видел его, кажется, тысячу лет. И, наверно, никогда уже больше не увижу… Даже его фотографии у меня нет, так что не могу вам показать.
Он японец. Звали его Синдо.
На Дальний Восток Званцев приехал сразу после окончания училища. Был он в новеньком, только со склада, кителе с новенькими лейтенантскими погонами — совсем еще мальчишка, ужасно гордый своим новым положением. Он забросил чемодан на багажную полку, там чемодану предстояло пролежать всю дорогу. Больше у него вещей не было — всего один чемодан, наполовину набитый книгами. Самостоятельная жизнь для Званцева должна была начаться там, на неведомом Дальнем Востоке.
На Дальний Восток он напросился сам. При распределении туда не посылали, он это знал, и можно представить, как обрадовался, когда начальник училища вызвал его и сказал:
— Вы, кажется, хотели на Дальний? Поедете на Дальний. Только в морские части погранвойск.
Званцев вытаращил глаза: он ведь кончал артиллерийское училище! Начальник улыбнулся и махнул рукой: идите. И вот теперь выпускник артиллерийского училища ехал на Дальний, и на нем была морская форма, и один-единственный чемодан при нем, и все впереди… Приятно вот так начинать жизнь в двадцать два года!