Неожиданно все вокруг темнеет, странная пелена заволакивает небеса, и с неба, прямо из зенита, на море начинают изливаться струи расплавленного серебра. Все краски, которые были в природе до этого, меркнут, и во вселенной присутствуют всего лишь два цвета – белый и черный. Необыкновенная тишина нависает тогда над морем, и воды его делаются абсолютно черными, поглощающими любые лучи света, падающие на них, медленно и неотвратимо устремляясь в сторону берега. Кажется, что это колышется и движется вперед расплавленная черная смола, которая давно уже поглотила и убила все, что было когда-то в ней: корабли, рыбацкие лодки, сидящих на поверхности птиц, и даже самих мертвецов, опустившихся столетия назад на морское дно. С неба тогда льются вниз струи серебряного призрачного света, бьющие через отверзшиеся в небесах глубокие окна, но они полностью поглощаются вязкими и черными волнами, на которых не может уже сверкнуть ни единая искорка и ни единый луч призрачного и поникшего дня. Священный ужас тогда наполняет природу, все вокруг или умирает, или застывает в оцепенении, предчувствуя неотвратимое. Те же, кому удается выжить после нашествия черных волн смерти, ясно понимают, что этот цвет и есть подлинная, глубинная сущность этого моря. Раз в десять или более лет становящимся морем смерти и несущим к оцепеневшему берегу свои мрачные черные волны.

Мало кто выживает после такого явления, оказавшись вдали от берегов, а многие из тех, кто по счастливой случайности были на берегу и смотрели на почерневшее море с, казалось бы, безопасного расстояния, или сходят с ума, или на долгое время утрачивают душевный покой. Им все кажется, что черные волны вот-вот вернутся опять, и ужас вновь наполнит природу, заливая небо расплавленным серебром, а море превращая в черный зловещий деготь. Такое явление длится иногда несколько дней, совершенно парализуя жизнь людей и природы, и – кончается так же внезапно, как и началось: расплавленное серебро перестает литься с небес, а воды моря вновь приобретают свой нормальный оттенок. Люди же, пораженные страшным и странным явлением, стремятся сразу забыть о нем, потому что нельзя долго жить с ощущением зла, которое неожиданно навалилось на вас. Однако память о черных волнах, похожих на волны смерти, все же сохраняется в сознании тех, кто хотя бы раз видел их, и они называют море Черным, понимая, что это название самое верное.

Никто не знает, почему море иногда меняет цвет с лазурного и зеленого на черный. Одни говорят, что серебро, льющееся с небес и предвещающее страшное событие, – это гнев Божий, изливаемой с небес на землю. Другие утверждают, что вблизи Крыма находится вход в преисподнюю, древний Аид, отблески и всполохи которого иногда прорываются наружу и становятся видны тем, кто еще живы, и находится на земле. Черные же волны моря – это воды подземных рек смерти, Леты и Ахерона, которые иногда выходят из-под земли и превращают воды моря в расплавленную смолу, или деготь. Так это или не так, трудно сказать, пока сам не окажешься под землей, в мрачном царстве Аида, и сравнишь цвет его вод с цветом внезапно почерневшего моря. Тем не менее, память о странном явлении живет среди людей, и они называют Черное море именно Черным, и никаким другим, страшась, и одновременно втайне надеясь хотя бы раз в жизни увидеть его темные воды.

"Зачем, Ибрагим, ты спрашиваешь, почему мы пришли и не застали здесь ничего, что некогда радовало глаз правоверного? Зачем ты спрашиваешь про исчезнувшие мечети, в которых молились наши отцы и про сады, вырубленные на корню? Ах, друг мой, ты помнишь эти сады: в них было столько плодовых деревьев, что урожаем, собранным с них, можно было прокормить целый народ! Ты помнишь грушу под названием бэра, размером с голову десятилетнего мальчика и черешню, называемую бычье сердце? Где теперь эти сердца? Где теперь эти сады, огонь какого истлевшего очага поддерживали деревья этих садов? Ты спрашиваешь, Ибрагим, куда все это делось, и я не могу дать тебе ответа на этот вопрос. Ты спрашиваешь еще про исчезнувшие виноградники, гроздья которых наполняли корзины татарских женщин, и сок их стекал по губам той, единственной, которая улыбалась тебе на фоне вечно синей Бабуганской яйлы? Ах, милый мой, яйла осталась на месте, но нет ни виноградников, ни женщин, несущих на спине корзины со щедрыми ягодами. Ты хочешь опять спросить, куда все это делось, а я опять не могу тебе на это ответить. Ты спрашиваешь, куда делись наши старинные кладбища, и почему через них проложена сейчас троллейбусная дорога, а кости наших предков выкопаны из могил и безжалостно выброшены на обочину? Послушай лучше плачь муэдзина в ночи – быть может, его встревоженный голос откроет тебе истины, о которых я не догадываюсь. Ты спрашиваешь, Ибрагим, куда делись наши дома и постоялые дворы, которым было лет по пятьсот, по семьсот, и которые стояли на фоне дымящейся Фуны и похожего на огромный шатер Чатырдага, вобрав в себя жизнь нескольких родов правоверных? Что толку горевать об этом, мой старый товарищ, – на месте наших жилищ стоят теперь чуждые правоверным высотки, да белеют корпуса санаториев, смысл существования которых для меня остается загадкой, ибо не должен человек проводить в праздности такое долгое время, если, конечно, он не убит пулей в затылок, как мы с тобой, Ибрагим, и не стал неприкаянным духом, потому что могилу его разорили неверные. Не спрашивай у меня о разоренном береге моря, одетом сейчас в серый бетон, об исчезнувших пляжах и каменных водопадах, – все это сделано нынешней цивилизацией, смысл которой мне непонятен. Быть может, Аллах и оправдывает все эти разрушения и потери, – как знать, не записаны ли они золотыми буквами в небесные суры, и не читает ли текст из них небесный мулла, поднимающийся по золотой лестнице на вершину нашего древнего мира? Но, скорее всего, Аллах просто молчит и до поры до времени бесстрастно взирает на все эти мерзости и непотребства, чтобы наполнить чашу своего высокого гнева и излить ее потом на Алуштинскую долину, сметая с лика земли высотки и санатории, насаждая на их место вырубленные виноградники, а морю вновь возвращая пляжи и каменные водопады. А еще, Ибрагим, я лью слезы об исчезнувшей генуэзской крепости в центре Алушты, о кофейнях в ее тенистых садах, в которых мы с тобой выпили бесчисленное число чашек кофе и выкурили не один душистый кальян, беседуя о вещах, не имеющих к сегодняшнему миропорядку даже самого приблизительного отношения. Ибо разве могли мы с тобой хотя бы подумать, что на берегу нашего благословенного городка будут лежать в неге и праздности миллионы почти голых людей, напоминающих не то жирных и раскормленных евнухов, не то наложниц в гареме султана? Все это, Ибрагим, вопросы, на которые знает ответ только Аллах, и послушай лучше легенду о Вечном Фаллосе, которую я тебе сейчас расскажу. Там, Ибрагим, где на земле появляется зло и где отступает добро, там из земли показываются кости, и даже целые члены страшного мертвеца, духа подземных глубин, который попирает собой здравый смысл и цветение жизни. Там, где разорены священные кладбища, где посрамленная природа и красота вопиют к небесам, где уничтожаются мечети и церкви, где история попирается телами миллионов евнухов и блудниц, бессмысленно лежащих среди бетона на искусственных пляжах, – там выходит наружу отвратительный Вечный Фаллос, символизирующий распад и близкую катастрофу. Это самая страшная часть подземного мертвеца, который показывает из земли то свой отвратительный палец, то целиком мертвую ногу, а то и даже ставшую черепом голову. Ничего хорошего нельзя ждать вслед за появлением из земли Вечного Фаллоса. Ты знаешь, Ибрагим, где он теперь появился? Он появился на Алуштинской набережной – огромный, бессмысленный, блестящий и страшный, построенный здесь в виде фонтана, ибо надо же ему как-то маскироваться, чтобы хотя бы частично походить на окружающие предметы! Но это отвратительное сооружение, Ибрагим, есть не что иное, как Фаллос из древней легенды. Вечный Фаллос, символизирующий смерть и распад, которых страшимся даже мы, неприкаянные и не погребенные духи, кости которых выброшены под откос из разоренных могил. А потому, Ибрагим, не задавай мне лишних вопросов, и лучше внимай молчаливому до времени мирозданию, вдыхая исчезнувшими ноздрями аромат бесчисленных чашек кофе, выпитых когда-то в придорожной кофейне и взирая провалами незрячих глазниц на спускающихся с горы татарских красавиц, несущих на плечах тяжелые корзины спелого винограда."

Три великих империи правили на земле долгое время: Римская, Византийская и Российская. Каждой из них было отпущено небесами ровно тысячу лет побеждать соседние племена и народы и расширять свои пределы до тех пор, пока хватало сил и средств продвигаться вперед, прибирая к рукам все новые и новые куски известной людям земли. Но в итоге все они доходили до последних пределов, исчерпывая свои силы и заканчивая свой грозный и неумолимый бег по просторам земли. Ибо существовало на земле такое место – самый последний предел – дальше которого двигаться было уже нельзя. Эта последняя точка земли, дальше которой не существует уже ничего, находится в Крыму, в Алуштинской долине, окруженной со всех сторон горами и похожей из-за этого на остров, который связывает с остальным миром лишь узкая лента дороги, петляющая среди гор и лесов. Именно на этом островке в кольце гор и встретились три грозных империи, не в силах двигаться дальше, словно бы провалившись в бездонную яму, в некое пространство, отделяющее мир людей, мир завоеваний, триумфов, сражений и жизни от мира иного, в котором все это не имеет никакого значения. Древние греки считали, что здесь находятся врата в Аид, царство мертвых, царство бесчисленных душ, бывших когда-то людьми и обитавших на земле, в мире солнца и света, а теперь проводящих дни в вечных стонах и сожалении об утраченной жизни.

При внимательном исследовании алуштинской долины сразу становится ясно, что место это мистическое, что здесь заканчивается любая история, что время здесь давно остановилось, и лишь безвременье, лишь безнадежность царствуют вокруг, накладывая отпечаток и на тех, кто здесь обитает, и на тех, кто приезжает сюда, в наивности своей считая, что это всего лишь курорт, где можно спокойно и безмятежно отдохнуть, забыв все дела и заботы. Но это не так, ибо в алуштинской долине, где высятся остовы каких-то древних построек, где люди придавлены грузом истории и вечности, где вокруг стоят старые, частично обвалившиеся горы, существует незримый водопад, засасывающий в Аид народы, страны и государства. Те самые народы, страны и государства, которые, подобно трем великим империям, трем Римам, достигнув этих пределов, начинают паническое движение вспять, теряя в итоге все, в том числе и само право на существование.

Низвержение в Аид происходит непрерывно, здесь никто не может оставаться надолго, не испытывая постепенно невыразимого ужаса перед вечностью, незримо падающей в безжалостную воронку Аида. Здесь население постоянно меняется, здесь никакая постройка не стоит слишком долго, здесь люди не смотрят друг другу в глаза, чтобы не выдать случайно страшную и запредельную тайну. Тот, кто живет в этой долине долго, лишь внешне похож на обычного человека, ибо давно уже существует там, на невообразимой глубине, где нет ни времени, ни пространства, ни истории, а есть лишь вечное сожаление о прошлом, о Золотом Веке земли, который уже никогда не вернуть, и о котором можно лишь вспоминать среди подземных шорохов, вздохов и стонов. И даже те миллионы отдыхающих, которые приезжают сюда каждое лето, спустя две или три недели стремительно возвращаются назад, опаленные вовсе не южным солнцем, а незримыми отблесками Аида, глядящего на них из глубины своими кровавыми безжалостными глазами. И потом, в течение всего года, где-нибудь в Москве или в Санкт-Петербурге, люди замирают в сладостном и ужасном предчувствии, безуспешно пытаясь вспомнить, как они стояли на краю ужасной воронки и как потом чудесно спаслись, покинув до следующего года это страшное место. А на следующий год их тянет сюда опять, ибо любого будет тянуть на край страшной бездны, удержаться на котором удалось лишь каким-то чудом. Такова природа человека, существующего в промежутке между адом и раем, и наивно полагающего, что он никогда не нарушит их невидимые до времени пределы.

Некоторым наивным мечтателям, или безумцам, отмеченным знаком Бога, удается воочию увидеть эту воронку, эту страшную бездну, этот спуск в преисподню, ужасную и отвратительную, полную остовами провалившихся в нее стран и народов, где, как трава в мертвом лесу, колышутся миллионы мертвых рук, безуспешно пытающихся дотянуться до края воронки… Мечтателей и безумцев охватывает панический ужас, и они пишут безумные стихи или романы, или вещают о незримых надвигающихся катастрофах. Впрочем, мечтатели и безумцы здесь не задерживаются слишком долго, – их или убивают местные обыватели, или они, полные мрачных предчувствий, бегут отсюда, куда глаза глядят – и отдают свой талант другим народам и другим государствам. А в самой алуштинской долине остается лишь вечное предчувствие близящегося конца, остановить который не в силах никто. И тогда местная чернь, напившись дешевым вином, усаживается вечерами на краю незримой воронки и оглашает воздух безумными и страшными криками.