– А какая причина? – ему просто интересно, впрочем, многие спрашивают. Людям попросту хочется знать все грязные подробности твоей гребаной жизни. Им неинтересно, какая ты личность и что у тебя внутри. Гораздо проще покопаться в белье, вытащить на свет драные портки и позабавиться или ужаснуться как все плохо у других людей. Или, еще лучше, заявить: «А мои трусы еще рванее, но я же не сажусь от этого на наркоту! Посмотрите на него, какой он слабак!». Мерзость. Ненавижу людей. Внутри что-то неприятно колет, и я пытаюсь сдержать все те нервные движения, что выдают с потрохами. – Причина? – в упор смотрю на него. – Её нет. Нахрен причину. Просто захотелось. И он кивает. Ни черта не поверив.
Спаси меня, пока не поздно
Акт 1. То, что дает смысл
Новый день светит в окно лучами утреннего солнца, но я не чувствую его так же как и раньше. Оно не греет мою бледную кожу. Когда-то мне казалось, что эта теплота способна добавить красок ко всему. Теперь же я не различаю цветов. Жизнь слилась в серость. Не различаю ни цвета дурацкого ковра на стене, не скажу, какие занавески на моих окнах. Просто занавески, бесполезное нечто, как и я сама. Вкус. Что это? Я тоже забыла, что значит это слово. Соленое? Сладкое? Горькое? Мне безразлично. Во рту сухо, вот что я могу сказать.
Не имеет значения, какой сейчас час, ведь весь мир опять скатился в странную картину, пролетающую за окнами моего поезда жизни. Иногда мне начинает казаться, что где-то скоро конечная станция. Особенно в эти моменты, когда внутренние предвестники будущего огня ноют где-то внутри тела. Грудную клетку словно стягивает что-то тугое, тяжело дышать, а сердце крепко хватает пятерня боли и отчаяния. Почему мои глаза смотрятся в отражении зеркала такими безжизненными в оплете темных кругов? Почему такие большие мешки под глазами? Куда идет мой разум?
Стискиваю голову меж худых и хрупких рук, пытаюсь унять шум в голове. Странно, зачем мне так делать, если я прекрасно знаю, что это мне не поможет?
Есть только одно средство.
— Нет, нет, нет, — шепчут в пустоту мои искусанные губы.
А все тело яростно вопит: «ДА!».
Черная футболка висит на мне мешком, как на какой-то вешалке. Когда я похудела?
— Последний раз и все, — убедительно тычу пальцем в свое отражение.
Странно, кажется, что те, другие глаза в зеркале лгут. Я давно поняла — оно сломалось. Я не могу быть такой…страшной. Или иначе…как я докатилась до этого?
Разум приходит не часто. И сейчас он просит покончить со всем. Взгляд сам собой падает в сторону захламленного столика. Мой резак, которым я когда-то точила карандаши так и манит.
— Последний раз, — киваю я себе, вконец убеждаясь.
Выхожу из своего однокомнатного убожества и ежусь от прохладного осеннего ветра. Несмотря на лучи горячего небесного шара, все вокруг такое угрюмое. Солнце не спасет эту землю от холода. Оно никогда и не светило, наверное.
Толстая латинка, что курит, облокотившись о зараженные коррозией перилла, смотрит на меня с отвращением. Кулак сам собой выставляет средний палец.
Нечего пялиться.
Соседи…чтоб их. Никогда не ладила со всеми соседями, что были в моей жизни.
— Эй, крошка, — толстый Чак отвратительно улыбается своими желтыми зубами, — поласкаешь моего угря за полтос?
Снова средний палец в ответ. Я нормальная гордая женщина, а не сраная наркоша.
Тут же противоречие, словно цунами, ухает меня по голове.
Кажется, скоро мне будет безразлично каким способом доставать деньги.
Я знаю эту дорогу. Могу проходить её в мыслях сотни тысяч раз. Наизусть знаю все дорожные знаки, светофоры, магазины и переходы. Я молюсь этому пути. Ведь только он ведет к смыслу.
В «Приюте Матушки» все те же лица. Они мне нравятся. Это и есть мой круг общения и чего-то нового мне не хочется. Меня всегда встречают, как родную. Это намного лучше родителей. Те давно плюнули на меня и перестали общаться. Им куда важнее, чтобы моя младшая сестричка окончила школу с медалью и ни в коем случае не пересекалась со мной хоть где-нибудь. Мои родственники меня ненавидят. А если так, клала я на них вот такенную кучу дерьма.
А эти люди, они меня любят и дают смысл.
Здесь, среди обшарпанных стен, граффити и мусора, нашли свое место: высокий парень по имени Шон, Трейси и Грейс — две красотки блондинки. Бобби, которому за сорок, но он рад помогать таким потерянным душам как мы, его жена Джудит. Гоп-стоп и Пудинг тоже здесь. Их имен я не знаю, но клички отличные. Пудинг это парень восемнадцати лет с розовыми, как клубничный пудинг волосами. Они такие мягкие. Гоп-стоп же чуть старше меня, такой же худой и его глаза завораживают всех своей голубизной.
Вот и вся моя новая семья. Не хватает только одного. Человека, что казался когда-то мне лучшим другом.
Подобие боли колет сердце. Скорее. Надо заглушить все в зародыше.
Бобби как всегда меня обнимает при встрече, расцеловывает в обе щеки и подставляет ладонь. Мои зеленые купюры с радостным шелестом уходят к нему в карман, а мужчина с широкой и дружелюбной улыбкой призывает занять свое любимое место.
— Бобби, — я почему-то счастлива, — скоро ты меня не увидишь.
Мужчина ничуть не удивлен и отходит куда-то. Можно было ожидать, это я говорю ему уже раз восьмой.
Рыжая бестия со старомодными голубыми тенями на веках, морковной помадой на губах, в леопардовой кофте спешит ко мне со всем необходимым.
— Это последний раз, — медленно проговариваю я, завороженно глядя, как металлическая ложка кипит содержимым над зажигалкой, и облизываю губы, — я завязываю. Это последний раз.
— Да детка, — Джудит улыбается мне, когда я затягиваю ремень на руке.
Моя кровь смешивается с героином в шприце. Это прекрасно. Наверное, будь у меня желание, я бы написала об этом поэму. Мгновение перед тем, как эта штука, способная вернуть тебе на кое-то время счастье вливается в вену можно считать самым сладким предвкушением, что я испытывала.