— Бык! — отталкивает всех Федосья и, ступая в мокрое новыми неловкими туфлями, хватает теленка. — Рты поразивляли! — вскидывается на женщин. — Салфетки дэ?

Долговязые ноги новорожденного барахтаются.

Опять заходит старик в намотанном шарфе и швыряет дверью.

— Ты шо? Смеяться? Шохфер вещи з машины скидае…

Осклизлый телок трепыхается в мокрых руках тетки.

— Скидае? — кричит она. — Хай скидае, раз така стерва! Идить, батя, отсюда, нэ мешайте!

В окнах почти развиднелось, красным, тускнеющим становится в фонаре гребешок пламени.

Обтертый, еще парующий, кучеряво-волнистый светлый бычок старается встать на ноги. Неверные, с толстыми коленями и словно отполированными копытцами ноги не держат дрожащего бычка, и он, тыкаясь в стороны, обиженно смотрит темными, как у Ягодки, огромными глазами. На мокрой его шерсти и пуповине налипли соломины. Он разжимает черные губы и облизывается шершавым, упругим языком.

— Хай его не трогають, — словно распоряжаясь, говорит Тамаре Ивановне Федосья. — Я зараз… Сбигаю переодеться.

Высокий, сгорбленный Гузий был в светлых штанах на помочах и в валенках. Белая сорочка оттеняла коричневые узловатые руки с толстыми ногтями. Сухое, в морщинах лицо, усы и серебряная, аккуратно заостренная бородка делали его похожим на Мичурина. Сходство усугублялось тем, что Евдоким Иванович еще утром показывал у себя дома дерево, на котором одновременно наливались груши «любимец клаппа», «ильинка», «бессемянка» и еще восемнадцать сортов — все на одном корне.

О работах Гузия я слышал давно, слышал также о начитанности Евдокима Ивановича, о том, что помимо садоводческой литературы он активно штудирует астрономию и половине прочитанного не верит, считая, что «цэ одни гипотезы».

Сейчас Гузий с непокрытой белой головой стоит под деревом и поправляет свои очки в железной оправе. Они настолько перемотаны и перевязаны нитками, закручены проволокой, что непонятно, как стекла держатся в оправе. Начиная очередную фразу, Гузий профессорски, каждый раз рывком вскидывает на лоб эти свои очки. Говорит он, мешая украинские и русские слова и густо употребляя книжные выражения.

Родом он из-под Полтавы, из села Сары. В старое время ходоком от малоземельных односельчан-переселенцев исколесил Забайкалье, реку Уссури, берега Тихого океана, всю, как есть, Среднюю Азию, а в двадцать четвертом году решительно осел под Целиной.

О виденных землях Евдоким Иванович говорит, не упуская ни обычаев местных народов, ни семейных отношений, рассказывает о чудных видах транспорта, но особо обстоятельно — о деревьях. О них — как о людях:

— Под Ново-Николаевском яблоко с твердым характером, мороза не пугается, хворает когда-никогда, потому что по той природе ему дуже не приходится располагать на нежную жизнь. На Кавказе — интеллигенция: лимон, пальма, гранат; чуть не так к нему отнесись — обида.

Деревьями Евдоким Иванович занимается с двенадцати лет. На Украине, в Сарах, и сейчас стоят груши, высаженные им шестьдесят пять лет назад.

Целина потрясла Гузия широтой. Широта от неба до неба — и ни деревца!..

Сад, по которому мы идем, молод, едва начал плодоносить. Это сад будущего.

— Евдоким Иванович, вы специально ехали в Целину разводить сады?

— Специально.

— Отчего же у вас только начинается дело?

Он поднимает очки на лоб.

— Цэ требуется изложить по пунктам. Ось я буду обрезать волчки и рассказывать, а вы слухайте.

Он наклоняется к дереву, от корня которого идут побеги — волчки, срезает их и шагает к следующему.

— Видите… Человек — разумное существо, а к непривычному бывает дуже вредный, боится непривычного и даже сражается с ним, як с врагом. Цэ присказка… Когда мы сюда приехали, по всей округе была пустыня. Ветрено, сколько твой глаз простягается — один сухой, неприютный степюган. Стою я и мовчки себе думаю: «Ой, Евдоким Иванович, сколько тут тебе великого дила! Яка будет красота, як зашевкотят листками молодые садочки, и люди позабудут, что колысь существовали среди зноя и пыляки…»

В таком настроении еще не обмазал построенную хату, а уже привез из Ростова, посадил во дворе фруктовые дерева, привил их, любуюсь, як они разрастаются, и думаю: «Шо ж та кэ? Хоть бы кто из соседей поинтересовался, сказал: «Гузий, дай отводочка!» Никто. Занимаются только овцой, а скушать яблоко считают за глупость. И меня предупредили: «Брось, Евдоким Иванович! Наживешь себе беды». Я не послухал и таки нажил.

— Как же? — недоуменно спросил я.

— А ось як. Через лето, то есть в двадцать пятом году, организовали мы товарищество по совместной обработке земли — «Пахарь», а тут понавезли в Целинскую кооперацию фруктовые дерева, поскидали их абы как, одно на другое. Степняки ж… Я зашел и дивлюсь: «Боже ж мий, шо робытся!» Знаете, у нас в Сарах на дерева молились. Был я еще ребенком, подвозим до двора с батьком рассаду, батько с улицы кричит моей матери: «Домна, неси швыдче лопаты!» Подвернет во двор, бычат не распрягает, кинет все: «Мать, распряги!» — и в сад сажать деревца, чтоб лишнюю минуту не ветрились. А тут прямо не по-людски. Аж страшно, — почва на корешках ссохлась комьями, а сами корешки посникли, як паутинки. Оно ж все живое, любит влагу, на ветру, як рыбьи жабры, не может существовать. А тут ветрюган такой горячий крутит над сараем, половку несет, и от этого корешки с теми присохлыми комьями тильки что не скажут…