— «Нервничаете»? — спрашивает Рымареву. — Ты и живешь — в сапогах. Разве понимаешь жизнь? Когда б понимала, хахоньки б не строила, руководитель… Обувайся, обувайся уж! Смотришь!

Шурка Зегеда, слушающая с открытым ртом, обращается к Турлучихе:

— Тетя, верно, чего вы нервничаете? Кто виновен, что вы погодой расстроились?

Теперь, вблизи, давно подойдя, я четко вижу нежные, мелкие черты Шуры Зегеды: острый носик, маленькую, выдающуюся вперед, тоже острую верхнюю губку.

— С погодой, тетя, бороться можно. Вы на курсы по пшенице ходили, отчего ж по кукурузе не пошли? Вас звали — вы отказывались: «Возраст не тот…» Неправда, тот! Вы, тетя, не перебивайте, разве так разговаривают, чтоб одни вы говорили, а другие молчали!

Турлучиха стоит громоздкая, вся в солнце. Прядь волос, такая же белая, как выжженный кукурузный лист, скользит по ее лбу. Расставив тяжелые ревматические ноги, она сверху вниз разглядывает Шуру Зегеду.

— Не надо говорить, тетя, — проводит та маленькой ладошкой перед лицом Турлучихи, — не надо говорить, что одни вы жизнь поняли. Где поняли, если ваша кукуруза сохнет, а наша целая? Мы всем объясняли, как с ней работаем. Все приходили, кроме ваших женщин.

— Зато они сейчас лаются, а кукурузу не опыляют… — встает Веретенникова.

Рымарева пинает ее в бок: дескать, брось!

— Нечего бросать, Маруся, не толкай, — шумит Веретенникова. — Подумаешь, она босиком ходит — значит, землю знает. Агроному, получается, надо и кожу на ступнях, на пятках срезать, чтоб еще лучше знал.

— И не обижайтесь, тетя, — дополняет Зегеда, — вы ж сами завелись. А за что? Мы не на работе гуляли, мы в перерыве… Вы тоже были молодые. — Она поворачивается к Локтевой — И комсомол действительно ни при чем.

Запыленное, помятое лицо Локтевой беззлобно. Она поднимает на Шурку окруженные морщинами, выцветшие, должно быть, когда-то синие глаза:

— Поживи с наше, дочка.

Она оглядывает ряды кустов и, вытирая косынкой засохшие на ветру губы, жалуется Шурке:

— Ваша кукурузка ничего. У нас хужее…

— Тетя, так надо ж принимать меры!

Порыв ветра схватывает с земли порошины, осыпает глаза.

— Меры… Во несет! Что ли загородишь?..

— При чем тут «загородишь»! — вмешивается, топыря пальцы, Катя Сидоренко. — Гляньте, что будем делать!

Мне тоже интересно — что они будут делать. Они отбрасывают на сторону накиданные горой платки и жакеты, под которыми оказываются кастрюли, толсто обмотанные влажным тряпьем, укрытые бурьянинами и соломой. Катя раскрывает свою кастрюлю. Внутри, поверх мелкого сероватого порошка лежит толщиной в палец пухлая кисть, видать, из косы самой Кати.

— Вот! — цокает языком Катя. — А вы говорите: не загородишь!..

Она шагает к кусту кукурузы и, обмакнув в порошок кисть, отряхивает ее над пучком нитей, пробившихся из будущего початка.

— Вот вам и опыление. Пожалуйста!

Она присыпает с кисти два других пучка, переступает к следующему кусту. Локтева трогается за ней, а Турлучиха, покосясь в мою сторону, задерживается на месте…

Все девушки, так же как Сидоренко, переходят от куста к кусту — опыляют. Только Нина Веретенникова делает другое. Быстрая, тонкая, действительно — веретено, она выбирает на вершинах кустов торчащие вверх метелки, проворно пригибает их и, поднимаясь на носках, стряхивает в армейский котелок пыльцу с высоких метелок.

Это мужские цветки. Их, нужных Веретенниковой, виднеется мало. Почти все, до времени иссохнув, скрутили обожженные стрелки, качаются в непрерывном воздушном течении.

— Видели, как гибнут? — показывает Веретенникова. — Ну, ничего, — она подмигивает с видом человека, которому удалось кого-то надуть. — Мы с метелок этих позавчера еще поснимали пыльцу. Вон она, в кастрюлях у девок… — Руки у Веретенниковой заняты. Улыбаясь, зная, что резко хороша, что ею любуются, она острым черным плечом отводит с лица белые волосы. — Так в кастрюлях два дня и держали, дожидались, пока зацветут их вот благородия, — кивает Веретенникова на белые в листве нити.

— Зачем же добавочную пыльцу собираете?

— А чтоб эти вот не обижались, — она показывает на утолщения стволов с еще не пробившимися нитями. — Им на послезавтра.

Сейчас, когда девушки не вместе и шумят изредка, отчетливее слышится шум ветра. Он идет все так же раздражающе ровно, обдает печным дыханием, шелестит в бодыльях, точно посыпая их мелким песком… В просветах между рядами мелькает тесная кофтенка Кати Сидоренко. Поравнявшись со сложенными в стороне пожитками, Катя всякий раз хватает с ходу яблоко или жерделу, и снова над кастрюлей мелькает ее кисть.

Турлучиха с Локтевой стоят сбоку, на Катю не смотрят, но домой не отправляются. Перешепнувшись, они идут к Шурке, неразлучно вертящейся с Милей Алтуховой.

Девушки обрабатывают край участка. Здесь, с наветренной стороны, ветер свирепствует наглее — словно стену камышей, безостановочно клонит незащищенные ряды, и оттого побурелые концы листьев заострились, шелестят уже не просто жестким шелестом, а деревянным.

Турлучиха щупает эти листы:

— Прихватило…

— Ага, — говорит Шурка.