— Во пузырит! — кивает плотник. — Нужно б такое к маю! Ну к июню, к началу, когда хлеба еще не горели. А оно вот когда надумалось… Может, напитает пашню в запас — и на том спасибо.

— Спасибо! — кривится Гаврил Степанович. — Задует весенний астраханец — запас этот несчастный в неделю выпьет.

Он протягивает к огню сапоги, взятые на железные подковы, захлюстанные грязью. Его бурое лицо, жесткое то ли от худобы, то ли от властности, утомлено.

— Места у нас! — он сонно глянул в сторону вошедшего шофера. — От засухи, как на горне, горим.

— Точно, Гаврил Степаныч! — кивает шофер, соглашаясь с хозяином.

Хозяин сидит неподвижно, пар идет от его натянутой на кожух брезентовой венцерады, он прикрывает иссеченные ветром красные веки и, отогреваясь, отходя около огонька душой, задумчиво говорит:

— Тридцать лет я животноводом. Все тридцать в степи… Всего навиделся, а нормального года не встречал. Интересно складывается! — он открывает глаза, мгновенно согнав сонливость, смотрит на старика. — Интересно, а? Выпадет один дождь, как этот, в пустой след — хорошо. А то совсем нет. Так мало, что сверху не падает, еще и жжет день в день. Ладно, ничего… Так астраханец по месяцу! Чего хуже? Нет, и этого мало: земля — соль сплошная в нашем месте.

— А вы смените место, поезжайте в Ниццу, — отрывается от писем девушка и оправляет высунувшийся из-под пальто белый воротничок вязаной кофточки.

На скуле животновода перемещается желвак.

— Умные позаводились, а печку растопить не умеют!

— Печку — ничего, — дергает воротничок девушка, — но разговор ваш космополитический. Еще и хвалитесь: стаж тридцать лет.

— Слыхали, Гаврил Степаныч? — оборачивается от окна шофер. Он улыбается, отчего небритая толстая губа ползет вверх, к вздернутому ноздрястому носу. — Девушка в точку попала! — говорит он. — Из-за этого вашего взгляда от вас на каналах и помощи нет.

— Может, Федя, своим делом, полуторкой, будешь заниматься? Тебя затем держат.

— Лады! — переставая сиять, произносит Федор. — Решение о ваших действиях примем в колхозе. А разговаривать и тут будем, Гаврил Степаныч, раз время есть! Ясно?

— Слушайте, Федор Трофимович, — резко говорит хозяин, переходя на «вы» и на отчество, — бросьте звонить по базару…

— А чего вы чураетесь их? — тычет Федор рукой в сторону присутствующих. — Нехай слушают. Девушка точно подметила! — он явно разгорается под взглядом девицы. — У нас, понимаешь, батя, — апеллирует он к плотнику, — по-над солеными хуторами открылось рытье канала. Хутора все чисто выделяют для стройки транспорт. Так? А животноводство, где мы с ним, устраивает «холодную войну». Он, Гаврил Степаныч, до парторганизации не сообщил, а сам — докладную в правление: задержите, требует, два «ЗИСа», занаряженные строителям, иначе останутся фермы без соломы, солому возить нечем. Видал?

— А не верно? — перебивает животновод.

— Одно верно — «ЗИСы» на канал!

Гаврил Степаныч ладонью трогает на скуле щетину, не торопясь отводит руку.

— По-твоему, Федор, — устало вздыхает он, — одно воздвигать — все остальное забрасывать. Как-то читал я: у директора эмтээс была школа трактористов, так он к Восьмому марта курсантов выкинул — устроил на радость бабам-юбиляркам ясли; ко Дню урожая ясли выселил — организовал сельхозвыставку; а к третьему празднику выставку выкинул, уже не помню, какое провернул мероприятие, — от жизни не отставал. Читал я это еще до войны…

— А после войны читали что-нибудь? — спрашивает девушка.

Животновод не реагирует. Он сдувает пепел с папироски, говорит плотнику:

— Растолкуй, пожалуйста, моему Феде, дед! Ты на земле в крестьянстве состарился. Скажи ему как хозяин. Понимаешь, ко всем фермам корма возим. Холода ж на носу, снег вот-вот. А тут после укрупнения тыщи голов — молодняк, матки… Что ж хозяйственнее — послать машины на канал чуть позднее или скот бросить в зиму без кормов?

Старик отрывается от пилы, озирает собеседника.

— А вы так: первое, — загибает он палец с желтым копытным ногтем, — приставьте десять женщин до стельных коров — раз. Десять — до телят, два. И так кругом по трошки. А остальных спользуйте на доставку кормов. С ними и обойдетесь без машин. Вот как бы на вашем месте.

Девушка улыбается. Животновод, бросив шапку на застланные одеялишком нары, щурится на старика.

— Десять, двадцать! Распределил, профессор… Ты свои подпилки да гвозди считай!

— Э-э… — оставляет работу плотник. — Выслушивать презираете, а сами мелете глупости. Шапку чего на постель кинули? На гвоздик бы вон, культурнее… Значит я, поскольку закомандировался на стройку, дурак. А вы умный. И коровы ваши прекрасные. А наши, нехай барышня не обижается, дерьмо. Для них можно и лунными ночами хлева достраивать, и по непогодке, как нонче. Сойдет. Не повыздыхают. — Он отшвыривает пилу, мешающую жестикулировать. — Телята ваши прелестные! — входит он в раж. — А хозяйнуете… опять же при барышне объяснить неудобно!..

Оживленный руганкой, будто целебным напитком, он молодеет, румянец вспыхивает на его щеках.

— Гордости, — режет он, — не имеете. Стоите американским наблюдателем! И не стрижите глазами! Люди заявления пишут, им за великую честь, а он…

— Он про директора эмтээс, как тот курсы выселял, читает, — хмыкает девушка.

Животновод обмеряет взглядом шофера.

— Спектакль, Федор Трофимович, устроили?

— Гаврил Степаныч, старик ведь прав, можно найти выход. А помощь нужна — вы же знаете, парторганизация поможет.