— Вот тут, Марья Семеновна, подвлажните. А здесь хватит.

Логушов переступает дальше и вдруг ожесточенно дергает ведро из рук какой-то молодайки. Ведро хлопает об пол, катится, звякая дужкой.

— Портить! Тут болото льешь, а тут бросаешь сухое! Глянь! Глянь, тебе говорят!

Ладная, полнолицая молодайка с темными, как августовские вишни, глазами не поднимает опрокинутого ведра, в упор говорит Логушову:

— Не очень бери моду шуметь на колхозников!

— Что-о? — с придыханием спрашивает Логушов.

К нему шагает старуха в крупных и частых, глубоких оспинах:

— Ваня, брось ты с ней!

— Марья Семеновна, портит же она! Гляньте, что у ней в ящике!

— Вижу. В конторе на планерке доложишь. А моду ведра с рук дергать ты, Иван, верно, не бери…

Она наклоняется к бочке, спрашивает:

— Это хватит чистить? Или еще нет? Слышь, Ваня!

— Хватит… — обиженно говорит Логушов.

Мы идем в конец подвала.

— Ездила, спекулировала, ужака… — дрожащим голосом звенит Логушов. — Теперь что-то ей на базаре невыгодно, так она — в колхозницы. Отказывался ее брать — завхоз уговорил: «Воспитаем». Морда у нее, видать, смазливая, он и воспитывает…

Глаза уже привыкли к слабому свету, и я различаю в песке косточки терна, крылатки ясеней и кленов.

Занявшись семенами, Логушов утихомиривается.

— Ну как это «зачем стратификация»? — округляет он глаза. — Без нее семена аж через год взойдут. Ждать, что ли? Нам же бюро на весну полосы утвердило.

Он вместе с песком черпает из ящика семена.

— На бюро областные ученые выступали. Отметили, что на Западе закон убывающего плодородия, вейсманизм… Ну, это нам не подходит. Больше конкретно ставили вопросы: климат по району, осадки; тучи ж от воспарения лесов будут собираться — и опять дождем вниз… Сказать по правде, такой энтузиазм охватил на бюро! И я, — Логушов смущенно хихикает, — ох и здоровое написал обязательство!.. В первые сутки проснусь ночью — и аж пугаюсь. Но теперь привык. Возможность реальная.

Логушов бросает в ящик семена, о штаны вытирает ладонь.

— Рекомендуют нам посадку саженцем… — Он презрительно дергает плечами. — Три года этот саженец выращивай, а затем выкапывай, вези до места, там — прикопай, по штучке высаживай. Волокита! Нужно не сажать, а сеять лес! Сразу в степи: массой! А как иначе? — он недоуменно оттопыривает губы. — В грунт — и все! Ладно, часть не взойдет. И правильно, взойдут сильные.

— А если все не взойдут?

— Да ну!.. Конечно, прежние лесоводы семечко избаловали — делали ему в степи лесную обстановку. Соломой его завалят, чтоб вроде листвы, и поливают кажен день. Мы этого при занятости не можем. Просто глубже прокопаем — и порядок.

— Но если «порядок», так бы раньше и делалось.

— Так раньше ж, — восклицает он, — не было Мичурина.

Не зная, что отвечать, я спрашиваю:

— А высевать рано начнете?

— Какую породу когда. Дикую грушу и яблоню за месяц до мороза: так любят. Акацию, наоборот, в тепло. Да еще семена зашпарим кипятком.

Он смотрит куда-то в потолок и весь расплывается в улыбке.

— Желтая акация повырастает, — объясняет он, — ох и детвора из стручков пищики будет делать! Стручку кончик скусишь, развернешь стручок, чтоб была щелка сбоку и пищишь, пока мать не надает по шее… А с бузины, знаете, мы манки делали — чижат в сетку подманивать.

Логушов громоздится на бочку, сдвигает капелюху набок.

— Летит за хутором стайка высоко-о-о в небе, — он мечтательно заболтал ногой, — смотришь — повернула, на тебя тянет, — нога Логушова застыла. — Прямо на тебя!.. А ты с ребятами в бурьяне лежишь, не шелохнешь — и только в манок: «Прр, прр, пию-ють!» Они услышат, развернутся — и ниже, ниже… И тут только чуть-чуть надо: «Пи-и-у-у-пи-и-и…»

Он оглядывается на меня и, досадливо кашлянув, спрыгивает с бочки.

— Акацию один раз зашпарим, — переходя на официальный разговор, поясняет он, — а гледичию два раза. Кожура у нее, как черт, жесткая, надо мягчить в кипятке, чтоб росток пробился без задержек.

— И ничего… в кипятке?

— Хорошо. Просохнет — и в сеялку! — Он трет кулаком нос. — Управимся здесь, надо до кузни пробежать, там трубки высевные нам подгоняют.

В ящиках и плетенках лежат семена лоха, жимолости, ирги, потерявшие вид, размочаленные. Семена кленов с помятыми крылышками напоминают облитые водой мельничные сметки.

Сверху, через подвальное оконце, едва пробивается белесый луч. Стекло обледенело, и только в маленьком просвете видно, как крутит на улице метель.

— Ох, сейчас в поле!.. — присвистывает Логушов.

Он отбрасывает прислоненный к фанерной перегородке лом и снова, будто минуту назад, когда рассказывал б пищиках, широко улыбается;

— А тут у нас дубы!

За перегородкой — жестяные баки. Логушов скинул с одного крышку, разгорнул насыпанный доверху сухой песок. В песке замелькали желуди — блестящие, точно полированные.

— Воронежские!..

Логушов глубоко запускает обе руки, неторопливо, с удовольствием роется и поднимает пригоршню желудей. Он набрал их так много, что они выскальзывают меж пальцев, падают в песок.