– Через час мы должны быть в Берлине. Летим точно по расписанию.

– В самом деле? Я не ожидала.

– Да. Исключительно благоприятные атмосферные условия.

У него очень белые зубы. Когда он обращается ко мне, то просто ослепляет: у него все блестит. Зачесанные гладко волосы блестят, как шлем. У настоящих поляков волосы так не растут.

– Вы, кажется, живете не в Польше?

– В США. Я посетил родину впервые за тридцать лет.

– О, это очень большой срок!

– Пожалуй, да. Перемены колоссальные. Теперь это совсем другая страна.

– Вы очень верно подметили.

Я чувствую на себе его приветливый взгляд – лазурь, как на банке от сгущенного молока, – и улыбаюсь немножко загадочно. Я могу быть и утонченной.

– В Варшаву я приехал на конгресс бактериологов. Это моя специальность.

– Ах, понимаю.

– Да. Особенно интересуют меня исследования в области вакцины.

– И теперь вы возвращаетесь в США?

– Не совсем так. Пока в Брюссель. Я должен прочесть там несколько лекций. И уже оттуда – в Нью-Йорк.

Это необычайно интересно, жаль, что мне нечего сказать по поводу вакцин. Ну конечно, лететь с конгресса в Варшаве на лекцию в Брюссель, должно быть, приятно, безотносительно к тому, о чем идет речь. Я представляю себе, как он выступает перед сотней подобных ему типов, как говорит своим характерным, не зараженным бациллой сомнения голосом:

– Я убедился, что в Польше есть выдающиеся специалисты в области вакцин. Я был поражен.

– В самом деле? Это любопытно.

– Да. После моего выступления в Академии наук дискуссия шла на очень высоком уровне. Отлично разбираются в новейших проблемах серологии.

– А вы знаете, я этого никогда не замечала.

Он мне нравится. Я никогда не спала с мужчиной, близость с которым давала ощущение полной безопасности – когда-то таковыми могли быть исключительно полицейские, – быть может, потому я сразу распознаю эту чуждую мне разновидность мужественности. Разведенный муж?

– У меня создалось впечатление, что поляки недооценивают теперешних своих возможностей. А вам не кажется?

– Да, возможно, вы правы. Но…

– Понимаю. Кажется, будто на психику поляков все еще давят последствия разделов.

– Именно это я и хотела сказать.

Крыло самолета кажется неподвижным и серым» Как асфальт. Сейчас он меня спросит про годы войны.

– Да. Войну я пережила в Польше.

Молчание. Он долгим взглядом смотрит на меня.

– Я служил в авиации РАФ. [3] Трудно представить себе ваши страдания. Ваши муки.

– О, знаете, это уже в прошлом.

– Ясно, у вас к этому иное отношение. Я уважаю женщин, которые пережили это время, оставаясь на своем посту.

На своем посту? Очень красиво сказано.

– Тогда, собственно, все было намного проще, чем сегодня, – говорю я.

Лазурь и сталь. Жестяная банка из-под сгущенного молока. Он задумался, молчит. А дурацкое хвастовство застыло у меня на губах. Проще? Такие фразы изрекают потаскухи-интеллектуалистки, откровенничая с иностранцами в «Бристоле». Проще! Может, рассказать? Да, я выжила. Вспоминаю. Канатоходец весь в поту – это я.

Ночью я валилась от усталости, а днем бегала к гадалкам, пытаясь узнать, что ему грозит: помешательство или смерть? И сколько еще я выдержу? После того как прошла волна арестов, я потеряла контакты, люди, которые мне его доверили, перестали существовать, их казнили на Оборонительных валах, превратили в кровавый студень, тщательно перемешанный с землей. Скажи я ему об этом, – он и так чувствовал себя погибшим, – наверное, он сам бы пошел в гестапо. Я ему ничего не сказала. Вообще никому. Я хотела, чтобы он принадлежал только мне. Впрочем, не знаю, может, он бы и не пошел.

Черт возьми, куда мне было обратиться, к кому? Ведь я могла полностью доверять только себе, ну да, любой другой из одного страха сообщил бы об этом кому-нибудь еще. Нет, нет, я была в ловушке, я попалась, голова шла кругом, я металась словно в горячке – глупая кикимора, хотелось тебе принца, ну так получай его!

А он меня считал виновницей своих бед. Теперь я понимаю, что это было неизбежно, но тогда? Разве я виновата, кричала я, что ты спьяну дал по морде Петерсу? Разве я виновата, что он был «фольксдойчём» и что на следующий день его нашли с простреленной головой. А может, я виновата в том, что согласилась тебе помочь? От этих криков не было никакого толку. Вопреки всему, человек не понимает, до чего могут его довести взвинченные нервы, и отстаивает свое достоинство перед отчаявшимися и безумцами. Кого ему было обвинять? Судьбу? Ведь я была его судьбой. В течение пяти лет только я. Он не мог выйти на улицу. Дождь размыл объявления о розыске, расклеенные на углах, но его лицо, – его бы сразу узнали! – он был Освальдом, Густавом, Фортунио, Альцестом… Я носила ему обеды в клетушку с кухней, которую сняла просто чудом, когда пришлось уйти из того места, куда нас направили монашки. Скошенный потолок и топчан, – правда, я купила ему топчан. Он стоял не вплотную к стене, а был чуть отодвинут, сантиметров на пятнадцать – двадцать.

– Расскажите, пожалуйста, про свою эскадрилью!

Кто-то метко заметил, будто мужчина выбирает себе женщину для того, чтобы у его беды было лицо и глаза. Меня он даже не выбирал, я свалилась на него, как рыжая кошка с крыши. Тем более он имел право все на мне вымещать, это так понятно, я была единственным зрителем в течение пяти лет. Дура, я ничего не понимала… Он говорит мне что-то о Канаде, он проходил там военное обучение, записался добровольцем… Я не понимала, что в течение пяти лет я была его ходячей бедой, потому что в те ненавистные ему годы он видел только меня. Достаточно?