Я сделал глубокий вдох, стиснул зубы, схватился обеими руками за пусковой рычаг, и с глухим стуком мы пустились в путь. Лаборатория стала туманной и неясной, все потемнело. Вошла госпожа Уотчет и, явно не замечая меня, двинулась к двери в сад. Полагаю, ей понадобилась минута или около того, чтобы пересечь лабораторию, однако, на мой взгляд, она пронеслась по комнате с быстротой ракеты. Я передвинул рычаг в крайнее положение. Сразу упала ночь, словно потушили лампу, а в следующее мгновение наступило завтра. Лаборатория стала еще более неясной и туманной, а затем и вовсе неотчетливой. Пришел мрак завтрашней ночи, затем снова наступил день, опять ночь, еще один день и так далее, все быстрее и быстрее. Слух наполнился каким-то вихревым гулом, и странное, отупляющее смятение охватило меня.

Боюсь, что не сумею передать вам своеобразных ощущений путешествия по времени. Они чрезвычайно неприятны. Одно из них точь-в-точь напоминает катание на американских горах – словно бы летишь, беспомощный, головой вперед с невероятной быстротой. Я испытывал еще одно жуткое чувство – мне казалось, что я вот-вот разобьюсь. Пока я набирал скорость, ночи сменяли дни, подобно взмахам черных крыльев. Вскоре смутные очертания лаборатории куда-то провалились, и я увидел солнце, быстро скакавшее по небу; каждую минуту оно делало новый прыжок, и каждая минута обозначала новый день. Я предположил, что лаборатория разрушена и я остался под открытым небом. Потом родилось смутное впечатление, что вокруг выросли некие строительные леса, но я мчался слишком быстро, чтобы воспринимать движения каких бы то ни было живых существ. Даже самая медленная улитка из всех, что когда-либо ползали по земле, двигалась бы для меня чрезмерно быстро. Мерцающая смена тьмы и света была крайне болезненна для глаз. Затем, в перемежающейся темноте, я увидел луну – она быстро пробегала по небу, меняя фазы от новолуния до полнолуния; в памяти сохранился смутный образ кружившихся надо мной звезд. Я мчался дальше, все больше набирая скорость, и пульсация дней и ночей наконец превратилась в сплошную серую пелену; небо обрело удивительно глубокий оттенок синевы, тот дивный, исполненный внутреннего сияния цвет, который появляется в ранние сумерки; биения солнца слились в огненную полосу, сверкающую арку, раскинувшуюся в пространстве; луна стала неясной лентой, колышущейся в небе; и я больше не видел звезд, разве что изредка появлялись светлые круги, слабо мерцавшие в синеве.

Пейзаж был туманным и неясным. Я по-прежнему находился на косогоре, на котором ныне стоит этот дом; надо мной – серой, расплывчатой массой – вздымался уступ холма. Я видел, как деревья росли и видоизменялись, подобно клубам пара, – вот они коричневые, а вот уже желтые; они вырастали, раскидывали крону, исходили дрожью и исчезали. Я видел, как огромные здания – смутные и прекрасные – появлялись и таяли, словно сновидения. Казалось, меняется вся поверхность земли – она плавилась и текла на моих глазах. Маленькие стрелки на циферблатах, показывавшие мою скорость, крутились все быстрее и быстрее. Скоро я заметил, что солнечная лента совершает вертикальные колебания – от точки летнего солнцестояния к точке зимнего – с периодом в минуту или даже меньше, следовательно, я летел со скоростью более года в минуту; каждую минуту белая вспышка снега озаряла мир, а за ней тут же следовала яркая, мимолетная зелень весны.

Неприятные ощущения, которые я испытывал в начале пути, стали уже не такими острыми. В конечном итоге они слились в некое новое чувство, близкое к истерически радостному исступлению. Я отметил, что машина порой как-то неловко покачивается, и не мог найти этому объяснения, однако мысли мои были слишком спутаны, чтобы я уделил качке должное внимание, – так, в состоянии нарастающего безумия, я мчался в будущее. Поначалу я и думать забыл об остановке, я вообще не думал ни о чем, кроме своих новых ощущений. Но вскоре душа переполнилась новыми чувствами – любопытством и ужасом одновременно, – и в конце концов они полностью овладели мною. Какие только странные повороты истории человечества, какие только чудесные рубежи, неведомые нашей зачаточной цивилизации, думал я, не откроются передо мной, если я взгляну поближе на этот смутный неуловимый мир, что несется мимо и беспрестанно меняется перед моими глазами! Я видел, как вокруг вырастали великие и прекрасные творения архитектуры; они были гораздо более массивными, чем любые здания нашего времени, и в то же время казались изваянными из тумана и дрожащего света. Я видел, как склон надо мною покрылся пышной зеленью и она так и осталась там – зима больше не трогала ее. Даже сквозь пелену замутненного сознания земля показалась мне удивительно прекрасной. И рассудок мой, немного просветлев, занялся идеей остановки.

Своеобразный риск заключался в том, что в пространстве, занимаемом мною или моей машиной, могла оказаться какая-нибудь субстанция. Пока я с огромной скоростью путешествовал по Времени, это не имело значения: я находился, так сказать, в разжиженном состоянии – подобно пару, я просачивался сквозь поры встречавшихся мне субстанций. Но остановка означала, что я должен втиснуться, молекула за молекулой, в то, что оказалось бы на моем пути; атомы моего тела должны были войти в такой тесный контакт с атомами этого препятствия, что между теми и другими могла произойти бурная химическая реакция – возможно, сопровождаемая мощным взрывом, который вынес бы меня вместе с моим аппаратом за пределы Жесткой Вселенной – за пределы всех мыслимых измерений – в Неизвестность. Эта возможность не раз приходила мне на ум, пока я строил машину, но тогда я беззаботно считал, что это неизбежный риск – тот риск, на который человек просто не может не идти. Теперь же, когда риск стал неминуемым, ситуация уже не виделась мне в прежнем беззаботном свете. Дело в том, что абсолютная странность окружающего мира, тошнотворная тряска и раскачивания машины, а главное, длительное ощущение падения – все это неявным, но самым решительным образом подорвало мое душевное состояние. Я твердил себе, что уже никогда не смогу остановиться, и вдруг, в порыве раздражения, решил это сделать немедленно. Как нетерпеливый глупец, я рванул рычаг, машина тотчас перевернулась, и я стремглав полетел в пространство.

Словно удар грома раздался у меня в ушах. Видимо, на какое-то время я лишился слуха. Вокруг меня землю безжалостно секли градины, а я, оглушенный, сидел на мягком дерне перед опрокинутой машиной. Все вокруг по-прежнему казалось серым. Вскоре я почувствовал, что слух вернулся ко мне, и огляделся по сторонам. Я находился, по-видимому, в саду, на лужайке, обсаженной рододендронами. Розовые, лиловые и фиолетовые бутоны дождем сыпались на землю под ударами града. Прыгающие, танцующие градины облаком окутали машину и стлались над землей дымным покровом. В одно мгновение я промок до нитки.

«Хорошенькое гостеприимство, – сказал я, – так встречать человека, который промчался сквозь бесчисленное множество лет, чтобы увидеть вас».

Вскоре я подумал, что мокнуть дальше было бы совсем глупо. Я встал и осмотрелся. Колоссальная фигура, высеченная, видимо, из какого-то белого камня, смутно высилась над рододендронами, проступая сквозь завесу града. Все остальное в этом мире было недоступно зрению.

Трудно передать мои ощущения. По мере того как колонны града истончались, белая фигура становилась все более отчетливой. Она была очень велика – высокая серебристая береза достигала только до ее плеча. Фигура была высечена из белого мрамора и походила на сфинкса, только крылья не были прижаты к бокам, а простирались в воздухе, словно изваяние парило над землей. Пьедестал показался мне сделанным из бронзы и был покрыт толстым слоем зеленоватой патины. Случайно оказалось так, что лицо изваяния было обращено прямо ко мне; незрячие глаза, казалось, следили за мной, а на губах его лежала слабая тень улыбки. Фигура была сильно потрепана непогодой, и от этого создавалось неприятное впечатление какой-то кожной болезни. Я стоял и некоторое время глядел на нее – может быть, полминуты, а может, и полчаса. Казалось, она то приближалась, то отступала, смотря по тому, гуще или реже падали градины. Наконец я оторвал от нее взгляд и увидел, что плотная завеса града протерлась до кисеи. Небо светлело, обещая скорое появление солнца.

Я снова взглянул на парящую белую фигуру и вдруг понял все безрассудство своего путешествия. Что я увижу, когда туманная завеса окончательно рассеется? С людьми за это время могло произойти все, что угодно. Что, если жестокость стала нормой поведения? Что, если раса совершенно утратила человечность и превратилась во что-то нечеловеческое, неприятное и всесокрушающее? Вдруг я увижу какое-нибудь дикое животное, в силу своего человекоподобия еще более ужасное и отвратительное, чем доисторические твари, – мерзкое создание, которое следовало бы тотчас же уничтожить?