— Это право дает мне мое существование, это право дает мне то, что я сижу здесь, это право дает мне мой вопрос и то, что вы меня понимаете.

— Хорошо, — сказал я, — допустим, что это так.

— Тогда, следовательно, я буду вас проверять, — сказал он, — только я попрошу вас отодвинуться вместе со стулом немного назад, мне тут тесновато. Прошу также смотреть не в сторону, а только мне в глаза. Может быть, смотреть на вас для меня важнее, чем слушать ваши ответы.

Я исполнил его желания, и он начал:

— Кто я?

— Мой проверяющий, — сказал я.

— Разумеется, — сказал он. — А еще кто?

— Мой дядя, — сказал я.

— Ваш дядя! — воскликнул он. — Что за нелепый ответ!

— Мой дядя, — утвердительно повторил я. — И ничего более.

40. Я вышел из моей комнаты на балкон. Здесь очень высоко, я сосчитал ряды окон — это был седьмой этаж. Внизу на маленькой, с трех сторон окруженной домами площади разбит сквер; наверное, это Париж. Я вернулся в комнату, оставив дверь открытой: хотя был, кажется, еще только март или апрель, но день был теплый. В углу стоял маленький, очень легкий письменный стол, я мог бы поднять его и покачать в воздухе одной рукой. Но я сел к нему; чернила и ручка были приготовлены, я собирался написать открытку. Не уверенный, есть ли у меня открытка, я пошарил в папке, но вдруг услышал пение птицы и, обернувшись, заметил на балконе, на стене дома птичью клетку. Я тут же вновь вышел на балкон; чтобы увидеть птицу, мне пришлось встать на цыпочки, это была канарейка. Такое движимое имущество меня очень обрадовало. Я затолкал листочек зеленого салата, торчавший между прутиков решетки, поглубже в клетку, и птица стала его щипать. Тогда я снова повернулся к площади, потер ладони и слегка наклонился над перилами. Мне показалось, что из мансарды на той стороне площади кто-то наблюдает за мной в театральный бинокль — видимо, потому, что я был новым постояльцем; жалкое занятие, но, может быть, там больной, для которого вид из окна — весь его мир. Поскольку в кармане нашлась открытка, я пошел в комнату писать; правда, на открытке был вовсе не вид Парижа, а просто какая-то картина под названием «Вечерняя молитва»; на ней было изображено спокойное озеро, на переднем плане — еле заметные камыши, в центре — лодка, и в ней — молодая мать с ребенком на руках.

41. Мы играли в «пограничника»; был определен участок дороги, который один должен был защитить, а другой — перейти. Нападающему завязывали глаза, а у защитника было только одно средство предотвратить переход: он должен был в самый момент перехода тронуть нападающего за руку; если он делал это раньше или позже, — он проигрывал. Кто никогда не играл в эту игру, может решить, что нападение сделали слишком трудным, а защиту слишком легкой, но на деле все как раз наоборот или, по крайней мере, талант нападающего встречается чаще. Защищать у нас умел только один, но зато уж почти без промаха. Я часто наблюдал за ним, хотя ничего особенно интересного в этом не было, потому что он, не очень бегая, всегда оказывался в нужном месте — он и не очень-то мог хорошо бегать, потому что слегка прихрамывал, да и вообще был не слишком подвижный; другие, когда защищали, сидели, скорчившись, в засаде и дико озирались по сторонам, а его бледно-голубые глаза смотрели так же спокойно, как всегда. Что значила такая защита, ты понимал только тогда, когда был нападающим.

42. Я люблю ее и не могу с ней разговаривать, я подстерегаю ее, чтобы не встретиться с ней.

43. Я любил одну девушку, и она любила меня, но я вынужден был с ней расстаться.

Почему?

Не знаю. Мне казалось, что ее окружают вооруженные люди с копьями, направленными наружу. Когда бы я ни приближался к ней, я натыкался на острия и вынужден был отступать, израненный. Я много выстрадал.

Была ли в этом виновата девушка?

Я думаю, нет, вернее даже, я это знаю. Ведь мое сравнение неполно: я тоже был окружен копьеносцами, но их копья были направлены внутрь, то есть против меня. Устремляясь к девушке, я сразу же натыкался на копья моих копьеносцев — и уже тут останавливался. Быть может, я никогда и не добирался до копьеносцев этой девушки, а если бы и добрался, то уже обескровленный ранами от собственных копий и уже без чувств.

Осталась ли девушка одна?

Нет, к ней пробился кто-то другой, легко пробился, беспрепятственно. А я, измученный своими попытками, смотрел на это с таким равнодушием, словно был воздухом, сквозь который их лица приближались друг к другу для первого поцелуя.

44. Двое мужчин сидели за грубо сколоченным столом. Над ними висела мерцавшая керосиновая лампа. Это было вдали от моей родины.

— Я в ваших руках, — сказал я.

— Нет, — сказал один из двоих, он сидел очень прямо, запустив левую руку в бороду и судорожно стиснув пальцы, — ты свободен, и потому ты пропал.

— Значит, я могу идти? — спросил я.

— Да, — сказал мужчина и прошептал что-то своему соседу, дружески погладив его по руке.

Этот был старик, но тоже очень прямой и очень сильный…

45. Дверка, ведущая в сад, была чрезвычайно низкой, ненамного выше тех проволочных ворот, которые втыкают в землю, когда играют в крокет. Поэтому мы не могли войти в сад рядом, а должны были проползать туда по очереди. Мария еще больше затруднила мне задачу, начав тянуть меня за ноги именно тогда, когда у меня плечи почти застряли в дверке. В конце концов мне удалось преодолеть это препятствие и Марии, как ни удивительно, — тоже, правда только с моей помощью. Мы были так заняты всем этим, что не заметили хозяина дома, который, очевидно, с самого начала стоял неподалеку и наблюдал за нами. Марии было очень неловко, так как ее легкое платье при этом проползании совершенно измялось. Но теперь уже ничего нельзя было поправить, потому что хозяин подошел нас поприветствовать; мне он сердечно пожал руку, Марию слегка потрепал по щеке. Я не мог вспомнить, сколько Марии лет; по всей видимости, она была еще маленьким ребенком, раз ее так приветствовали, но ведь и я наверняка был ненамного старше. Мимо пробежал, почти что пролетел слуга; в поднятой правой руке — левая была прижата к бедру — он нес большое высоко наложенное блюдо; что там было, я из-за этой спешки не мог разглядеть, видел только длинные ленты — или листья, или водоросли, — которые свисали с краев блюда и летели по воздуху за слугой. Я указал на него Марии, она в ответ кивнула, но отнюдь не была так удивлена, как я ожидал. А ведь это, собственно, было ее первое появление в большом свете, она же происходила из мелкобуржуазной среды и должна была чувствовать себя как человек, который всегда жил только на равнине, а тут перед ним вдруг отдергивается занавес, и он оказывается у подножия предгорья. Но ничего подобного у нее не проявилось и в отношении к хозяину дома: она спокойно слушала его приветствия, медленно натягивая в то же время серые перчатки, которые я ей вчера купил. В сущности, мне было даже очень приятно, что она таким образом выдержала это испытание. Затем хозяин пригласил нас последовать за ним; мы пошли в направлении пролета исчезнувшего слуги, хозяин шел все время на шаг впереди нас, но в то же время и вполоборота к нам.

46. Кто это? Кто идет под деревьями по набережной? Кто погиб безвозвратно? Кого уж не спасти? Над чьей могилой растет трава? Нахлынули мечты, они пришли к тебе, поднявшись вверх по реке, они поднимаются по ступеням на плиты набережной. Ты останавливаешься, ты разговариваешь с ними, они многое знают, они только не знают, откуда они пришли. Осенний вечер довольно-таки прохладен. Они поворачиваются к реке и воздевают руки. Почему они воздевают руки, вместо того чтобы обнимать вас?