194. Жизнь это такое непрерывное отклонение, которое даже не дает возможности понять, от чего оно отклоняет.

195. Чтобы даже самый консервативный открыл для себя радикальность умирания!

196. Самые ненасытные — это некоторые аскеты; они устраивают голодовки во всех сферах жизни, при этом хотят в одно и то же время достичь следующего:

1. чей-то голос должен сказать: хватит, ты достаточно постился, теперь ты можешь есть, как все прочие, и это не будет считаться едой;

2. в то же время тот же голос должен сказать: ты уже так долго постился под нажимом, что с этого момента ты будешь поститься с радостью, и это будет для тебя слаще еды (но одновременно ты и в самом деле будешь есть);

3. в то же время тот же голос должен сказать: ты победил этот мир, я освобождаю тебя от него, от еды и от поста (но одновременно ты будешь как поститься, так и есть).

К этому добавляется еще один голос, с давних пор неустанно повторяющий: хоть ты и не выдерживаешь полного поста, но желание такое проявляешь, а этого достаточно.

197. Ты говоришь, что не понимаешь этого. Постарайся понять, назвав это болезнью. Это одно из тех многочисленных болезненных явлений, которые, как считается, открыл психоанализ. Я не называю это болезнью и в терапевтической части психоанализа вижу беспомощное заблуждение. Все эти так называемые «болезни», как бы прискорбно они ни выглядели, суть факты веры, прикрепления бедствующего человека к какой-то материнской почве; так же и в качестве первоистоков религий психоанализ не находит ничего, кроме того, что сводится к «болезням» отдельной личности; правда, сегодня нет религиозного общества, а деятельность бесчисленных сект, как правило, ограничена практикой отдельных лиц, однако не исключено, что так это видится лишь пристрастному современному взгляду. Но ведь такие прикрепления к настоящей почве не принадлежат отдельному человеку, а, по сути своей, образованы предшествующим и позднее преобразуют свою суть (и свое тело тоже) еще дальше в том же направлении. И это хотят лечить?

В моем случае можно представить себе три концентрических круга: самый внутренний, «А», далее «Б» и «В». Ядро «А» объясняет кругу «Б», почему этот человек должен мучиться и не доверять себе, почему он должен смириться со своей участью, почему он не может жить. (Разве, к примеру, Диоген не был в этом смысле тяжелобольным? Кто из нас не был бы счастлив оказаться под сияющим взглядом Александра? А Диоген в отчаянии попросил не заслонять ему солнце. Его бочка была полна призраков.) Кругу «В» — действующему человеку — круг «Б» уже ничего не объясняет, но лишь грозно приказывает, и «В» действует под сильнейшим нажимом, не столько понимая, сколько страшась; он доверяет, он верит, что «А» все объяснил «Б» и что «Б» все правильно понял.{133}

198. Я сидел за столиком у двери одного матросского кабака, в нескольких шагах передо мной лежала маленькая гавань, день уже клонился к вечеру. Мимо близко проплывала неповоротливая рыбачья фелюга, в единственном окне каюты виднелся свет, на палубе какой-то человек возился с такелажем; он оторвался от работы и посмотрел в мою сторону.

— Можешь взять меня с собой? — крикнул я.

Он явственно кивнул. В тот же миг я уже был на ногах, столик покачнулся, кофейная чашка скатилась с него и разбилась; я еще раз спросил:

— Отвечай, можешь взять меня с собой?

Подняв голову, он ответил долгим, протяжным «да».

— Причаливай! — крикнул я. — Я готов.

— Я принесу твой чемодан? — спросил подошедший хозяин.

— Нет, — сказал я, меня захлестнуло отвращение, я посмотрел на хозяина так, словно он оскорбил меня. — Никакого моего чемодана ты не принесешь….

199. — Почему вы еще не внедрили механизированное производство? — спросил я.

— Работа слишком тонкая для этого, — ответил надзиратель.

Он сидел за маленьким столиком в углу большого деревянного строения, напоминавшего амбар; из темноты вверху спускался провод, резко светившая лампочка висела совсем низко над столом, так, что надзиратель почти задевал ее головой. На столе лежали платежные ведомости, и надзиратель их обсчитывал.

— Я, может быть, вам мешаю? — спросил я.

— Нет, — рассеянно сказал надзиратель, — но у меня тут еще есть работа, как видите.

— Для чего же тогда меня вызвали? — спросил я. — И что мне тут делать, в этом лесу?

— Поменьше вопросов, — сказал надзиратель, почти не слушая, но затем он все же заметил, что это невежливо, поднял на меня глаза, засмеялся и сказал: — Это, видите ли, у нас такое употребительное выражение. Нас здесь завалили вопросами. Но работать и одновременно отвечать на вопросы невозможно. Тот, у кого есть глаза, не должен спрашивать. Кстати, если вы интересуетесь техникой, вам здесь хватит развлечений. Гораций! — крикнул он затем в темноту помещения, из которой доносился только визг одной или двух пил.