267. …стряхнуть с себя, в обычное время переносил спокойно, однако, выпив, восставал против этого. И хотя, естественно, те деликатные подробности, которые мне стали известны при подобных обстоятельствах, я ни в коем случае не собирался предавать гласности через газету, тем не менее в голове у меня уже обрисовались контуры статьи, в которой я хотел показать, что везде, где человеческое величие может открыто проявить себя, то есть прежде всего в спорте, немедленно собирается всякий сброд и бесцеремонно, даже не думая отдавать настоящую дань уважения героям и преследуя одни лишь собственные интересы, ищет наживы, в лучшем случае оправдывая свое поведение тем, что это идет на пользу общему делу.

268. …Теперь перед К. лежала равнина, и вдали, на маленьком холме, виднелся почти растворявшийся в синеве горизонта дом, к которому К. стремился. Но много раз в течение дня цель пропадала из поля его зрения, и уже спустился вечер, когда темнеющая полевая дорога неожиданно вывела его к подножию этого холма. «Вот, стало быть, и мой дом, — сказал он себе, — маленький, старый, жалкий, но это — мой дом, и через несколько месяцев он должен выглядеть иначе». И по луговой тропинке он поднялся на холм. Дверь стояла открытая, да и вообще не могла быть закрыта, так как одна из створок отсутствовала. Кошка, сидевшая на пороге, громко заорала и исчезла; обычно кошки так не орут. Двери двух помещений, направо и налево от лестницы, были открыты; немного старой, полуразломанной мебели, больше — ничего. Однако сверху, с исчезавшей в темноте лестницы, чей-то дрожащий, почти хриплый голос спросил, кто пришел. К. сделал большой шаг через первые три ступени, которые были переломлены посередине, — места разломов, как ни странно, выглядели свежими, словно это случилось сегодня или вчера — и поднялся наверх. И наверху дверь в комнату тоже была открыта…

269. Я убежал от нее. Я бежал вниз по склону. Высокая трава мешала мне бежать. А она стояла наверху под деревом и смотрела мне вслед.

270. Здесь невыносимо. Вчера я разговаривал с Иерихоном. Он сидел, вжавшись в угол, и читал газету. Я спросил:

— Иерихон, вы будете за меня голосовать?

Он только покачал головой, продолжая читать. Я сказал:

— Мне нужен ваш голос не как один из многих, мне нужен именно ваш. Я ведь в любом случае не наберу достаточно голосов, провал мне обеспечен. Но…

271. Однажды и я был в центре выборной кампании. С тех пор, правда, минуло уже много лет. Один кандидат нанял меня на период выборов для написания текстов. Я, естественно, теперь уже очень смутно все это припоминаю.

272. Что ты строишь? — Я хочу прорыть ход. Это должно способствовать продвижению. Моя позиция слишком высоко вверху.

273. Мы копаем Вавилонскую шахту.

274. От него остались лишь три штриха зигзагом. Как он был погружен в свою работу! И как он на самом деле не был погружен.

275. Соломинка? Да кое-кто хватается за карандашный штрих и держится, не тонет. Держится? Мечтает, как утопленник, о спасении.

276. Смерти пришлось вытаскивать его из жизни, как вытаскивают инвалида из коляски. Он сидел в своей жизни так же крепко и грузно, как инвалид в коляске.

277. Те, которые были готовы к смерти, лежали на земле, опирались на мебель, стучали зубами, ощупывали, не поднимаясь с мест, стену.

278. Как-то январским вечером, в час, когда на большие званые обеды съезжаются гости, один молодой студент решил разыскать своего друга, сына крупного государственного чиновника. Он хотел показать другу книгу, которую сейчас читал и о которой уже много ему рассказывал. Это было трудночитаемое изложение основ истории экономики, следить за которым удавалось лишь с большим трудом, и в этом смысле показательны были слова одной из рецензий о том, что автор оберегает свою тему, прижав ее к себе, как отец ребенка, с которым скачет сквозь ночь. Но несмотря на все трудности, книга очень привлекала студента; пробившись через какое-нибудь особенно складное место, он ощущал огромное продвижение: не только непосредственно представленное воззрение, но и все вокруг словно бы озарялось, казалось лучше доказанным и более устойчивым. По дороге к другу студент не раз останавливался под фонарем и в сумеречном от морозного тумана свете прочитывал несколько фраз. Огромные, превышающие его способность понимания заботы угнетали его: нужно было уловить настоящее, но эта задача, стоявшая перед ним, была неопределенна, бесконечна и сравнима только с его силами, которые, по его ощущению, были такими же, но еще не пробудились.

279. Писание мое не продвигается. А значит, и проект автобиографических исследований. Не биография, а именно исследования и разыскание как можно более мелких подробностей. И на этом я хочу потом все строить, — как тот, чей дом ненадежен, хочет построить рядом другой, надежный, по возможности — из материала старого. Но плохо, если силы иссякнут в середине строительства, и вместо ненадежного, но законченного дома у него будет один, наполовину разрушенный, и другой, наполовину недостроенный, иными словами, не будет ничего. Следствием этого станет сумасшествие, то есть что-то вроде казачка между двумя домами, при котором казак до тех пор взрывает и взбрасывает землю каблуками, пока под ним не образуется его могила.

280. Легкомыслие детей непостижимо. Из окна моей комнаты я смотрю вниз в маленький общественный сад. Этот маленький городской сад ненамного больше пыльной открытой площади, отделенной от улицы поблекшим кустарником. Там всегда играют дети, и сегодня вечером — тоже.

281. — Как я сюда попал? — крикнул я.

Это был средних размеров зал, залитый мягким электрическим светом, и я обходил его вдоль стены. Хотя в ней и были двери, но, открывая их, ты оказывался перед темной гладкой стеной скалы, отстоящей от порога двери не более чем на ладонь и уходящей вертикально вверх и в обе стороны в непроглядную даль. Здесь выхода не было. Только одна дверь вела в соседнее помещение, за ней открывалась картина более обнадеживающая, но не менее поразительная, чем за другими дверями. Там были какие-то княжеские покои, там везде царили золото и пурпур, там было множество зеркал до потолка и висела огромная хрустальная люстра. Но это было еще не все.