пишу под копирку тебе и Феликсу: первое объяснение с матерью прошло на удивление легко. Я просто сказал между прочим, что, может быть, не буду пока снимать никакой квартиры, поскольку чувствую себя не совсем здоровым: расшатались нервы, а лучше попытаюсь взять более продолжительный отпуск и поеду тогда к О.{177} Вследствие ее безграничной готовности при малейшем намеке давать мне любые отпуска (когда это зависит от нее), она не увидела в моем объяснении ничего подозрительного, так что пусть это — пока во всяком случае — так и остается; то же самое — и в отношении отца. Поэтому в случае, если ты будешь с кем-нибудь говорить об этом деле, прошу тебя одновременно — или задним числом, если это уже имело место — предупреждать собеседника, чтобы с моими родителями он об этом не говорил даже в том случае, если бы в разговоре у него стали что-то выспрашивать (само по себе это, естественно, отнюдь не тайна; наличность моего земного имущества, с одной стороны, как раз увеличилась на туберкулез, правда, с другой стороны, несколько и уменьшилась). Пока можно не создавать родителям лишних забот, это безусловно надо постараться сделать, тем более, что это ведь так легко.

Еще раз — уже без копирки — благодарю, Макс; действительно, очень хорошо, что я туда сходил, а без тебя этого наверняка не случилось бы{178}. Ты, кстати, сказал там, что я легкомыслен, — напротив, я чересчур расчетлив, а судьба таких людей уже предсказана в Библии. Но я и не собираюсь жаловаться, сегодня — менее, чем когда-либо. К тому же я и сам это предсказал. Помнишь рану, расцветающую в «Сельском враче»? Сегодня пришли письма от Ф. — спокойные, приветливые, без всякого злопамятства, — точно такие, какими я их видел в моих лучших снах. Тяжело теперь писать ей.

похоже, произошло недоразумение. Мы пригласили тебя, то есть вас, с тем чтобы вы здесь побыли, а не с тем чтобы вы увезли отсюда то немногое, что здесь есть. Намек на что-либо подобное был бы чистым соблазном. Главным затруднением мне представлялось получение отпуска, но как раз эта трудность тебя пугает меньше всего. Поселиться здесь можно и вдвоем, а вот земных благ действительно не много. Для местного потребления и для приезжих больных пока хватает, имеется даже некоторое изобилие, но очень мало что можно увезти — и то лишь время от времени. Однако для вас в любом случае кое-что приберегут.

Перспектива переселения повергает меня в истинный трепет, меня и куда меньшее выбивает из колеи. Чаетерапия мне не нравится, но с моими легкими я в вопросах здоровья голоса уже, наверное, иметь не могу. Достаточно сказать, что при этом лечении ты должен носить куртку, в задний карман которой вставлен наполовину торчащий оттуда термос.

В какой клуб это приглашение? В еврейский, да? Если ты намерен прочитать там публичный доклад и об этом будет своевременно объявлено, то у тебя даже будет один слушатель, который собственной персоной явится из провинции, при условии, разумеется, что еще будет транспортабелен.

Пока что это несомненно так, за первую неделю здесь я прибавил килограмм и в этих первых проявлениях болезни усматриваю скорее вмешательство ангела-хранителя, чем дьявола. Но, по всей видимости, как раз такое развитие всего этого дела и есть дьявольщина, и, может быть, потом, оглядываясь назад, увидишь, что это мнимо-ангельское было худшим в нем.

Вчера пришло письмо от д-ра Мюльштейна {179} (я ему только сообщил в письме, что был у профессора П. {180} , и приложил копию заключения), в котором, между прочим, говорится: вы несомненно можете рассчитывать на улучшение (!), правда, констатировать его можно будет лишь по прошествии значительного промежутка времени.

Таким образом, мои перспективы, с его точки зрения, постепенно затуманиваются. После первого обследования я был почти совершенно здоров, после второго все было даже еще лучше, позже появился легкий левосторонний бронхит, еще позже — «чтобы ничего не преуменьшать и ничего не преувеличивать» — туберкулез справа и слева, который, однако, пройдет и в Праге, и бесследно, и скоро, и, наконец, теперь я несомненно могу рассчитывать на улучшение, которое когда-нибудь — когда-нибудь да наступит. Такое впечатление, словно он своей широкой спиной хотел заслонить от меня ангела смерти, стоящего за ним, и словно теперь он понемногу отходит в сторону. Оба они меня (к сожалению?) не пугают.

Здешняя моя жизнь превосходна — во всяком случае, была при той прекрасной погоде, которая до сих пор стояла. Солнечной комнаты у меня, правда, нет, зато есть великолепное место для лежания на солнце. Некий пригорок или, скорее, некая маленькая возвышенность в центре широкой полукруглой котловины, над которой я господствую. Я возлежу там, как король, почти на одной высоте с цепью ограничивающих котловину высот. При этом благодаря удачному профилю местности меня вряд ли кто-то видит, что очень приятно, если принять во внимание сложное устройство моего лежака и то, что я лежу на нем полуголый. И лишь очень редко на границе моей возвышенности поднимает голову оппозиция и кричит мне: «А ну, слазь оттудова!» Более радикальные призывы я по причине содержащихся в них диалектизмов понять не могу. Есть, впрочем, надежда, что я еще стану здесь сельским дурачком; похоже, теперешний, которого я сегодня видел, живет, практически, в соседней деревне и уже стар.

Комната моя не так хороша, как это место, в ней нет ни солнца, ни покоя. Но хорошо расположена и вам понравится, поскольку в ней вы будете спать. Я же прекрасно могу спать в какой-то другой комнате, как я, к примеру, вчера и поступил, когда здесь была Ф.

В связи с Ф. одна библиотечная просьба. Ты знаешь наш с ней старый спор о слове «bis» [9] . Так вот, я ее неверно понимал. Она считает, что хотя «bis» и может использоваться как союз, но только в значении «до тех пор пока». Поэтому нельзя, например, сказать: «Bis Du herkommst, werde ich Dir f"unfhundert Kilogramm Mehl geben» [10] (Правда, это только грамматический пример.)

Не будешь ли ты так добр посмотреть по Гриммам (я уже забыл примеры) или по другим книгам, права ли Ф. Дело это не так уж незначительно для характеристики моего двойственного положения по отношению к ней: служебная собака и цербер «в одном лице».

Кстати, еще одна просьба, хорошо сочетающаяся с первой: во втором томе «Болезненных нарушений влечений и эмоциональной сферы (онанизм и гомосексуализм)» д-ра Вильгельма Штекеля — или как-то похоже, да ты знаешь этого венца, разменявшего Фрейда на мелочь, — есть пять строк о «Превращении». Если у тебя есть эта книга, сделай одолжение, спиши их для меня.

И это еще не все, есть еще одна просьба, но уже последняя. Я тут читаю почти только чешское и французское, причем исключительно автобиографии и письма, естественно, хоть сколько-нибудь прилично напечатанные. Не мог бы ты мне повыдавать таких томов? Выбор — на твое усмотрение. Почти все в этом жанре — если не слишком ограничено военными, политическими или дипломатическими делами — для меня очень ценно. Выбор чешских, по всей вероятности, будет особенно мал, к тому же я сейчас прочел, может быть, лучшую из этих книг: избранные письма Божены Немцовой {181} — неисчерпаемый источник человековедения. Как там твоя политическая книжка? {182}

Большой привет.

Еще вспомнил: «Жизнь любви в романтизме» тоже было бы неплохо. Но вышеназванные важнее. Если нужен залог, я передам, чтобы принесли. Те четыре тома (каменные мосты и Прага) ты, очевидно, уже имеешь. Если ты потом мне как-нибудь черкнешь, что книги у тебя, их заберет кто-нибудь из нашего магазина, и я получу их в посылке, которые мне время от времени присылают. Оттла со вчерашнего дня в Праге, иначе тоже бы написала.

Зачеркнутые слова на предыдущей странице — это начало вопроса, который я опустил, так как в нем было бы слишком много грубого профессионального любопытства. Теперь, когда я в этом признался, вопрос стал лучше, и я могу спросить: что тебе известно о Роберте Вельче?{183}

ты, следовательно, не сердишься, и это хорошо, но то, что вокруг «лжи» д'oлжно видеть сияние глубокой правды, лжеца утешить не может. О самом этом деле следовало бы, впрочем, еще кое-что сказать в дополнение, однако, говоря с тобой, в этом нет нужды. (Между строк: сегодня после отнюдь не скверного дня я так туп и так против себя настроен, что лучше было бы отложить письмо.)

Масштабы, которые приобретает твоя педагогическая деятельность, поразительны — не в том, что касается учеников: я это всегда предсказывал, по мне, так они даже слишком медленно стекаются, — а в том, что касается тебя. Сколько для этого нужно самообладания, постоянства, присутствия духа, надежности, истинно рабочего настроя или, говоря высоким слогом, мужества, чтобы пуститься в такие дела, чтобы не бросить их и, преодолевая действительно сильнейший встречный ветер, еще и обратить их в собственную духовную пользу, как ты это фактически делаешь, хотя и пытаешься отговариваться. Так что пусть это будет сказано, даже и я в этом отношении почувствую себя лучше. Теперь тебе осталось научиться только воспринимать крик детей как ликование по поводу успеха этих занятий. К тому же по мере погружения в осень всякие шумы должны исчезать так же, как здесь, где никаких поводов для ликования нет, понемногу запирают гусей, прекращают выезжать в поля, ограничивают кузнечные работы мастерской, а детей все больше держат дома, и только звонкий напев диалекта и лай собак звучат по-прежнему, в то время как перед твоим домом уже давно тишина, и ученицам ничто не мешает смотреть на тебя во все глаза.

Здоровье у тебя, значит, получше (занятна твоя тайная страсть к фурункулам, побеждаемая еще большей — к йоду), у меня — не хуже, при том, что на свой привес, который теперь составляет уже три с половиной килограмма, я смотрю как на нечто нейтральное. Относительно причин болезни я не упрям и, поскольку все-таки располагаю в некотором смысле оригинальными свидетельствами об этом «случае», то и остаюсь при своем мнении, и слышу, как даже то легкое, которое в этом процессе участвует недавно, хрипит прямо-таки подтверждающе.

Для выздоровления прежде всего необходимо — тут ты, естественно, прав — желание выздороветь. У меня оно есть, — есть, правда, если можно это сказать без жеманства, и встречное желание. Это какая-то особая, если хочешь, какая-то заемная болезнь, совершенно не похожая на то, с чем я сталкивался до сих пор. Примерно так же говорит счастливый любовник: «Все прежнее было лишь заблуждениями, только теперь я люблю».

Спасибо за разъяснение на «bis» [11] . Мне подходит только пример «Borge mir, bis wir wieder zusammenkommen» [12] , при условии, что он означает «Ты одолжишь мне только тогда, когда мы снова встретимся», а не «Ты одолжишь мне на то время, которое пройдет до нашей следующей встречи»; если просто привести пример, это не ясно.

Насчет книг ты меня не так понял. Мне, в основном, нужно бы почитать оригинальные чешские или оригинальные французские, а не переводы. А серию эту я знаю, они (по крайней мере, раковицовский том {184} ) для меня слишком плохо напечатаны: света здесь в моем северном окне нисколько не больше, чем в городе. Французских мне, естественно, не перечесть, и если других чешских не найдется, я взял бы что-нибудь в этом же роде, но из научной серии «Лайхтер».

Читаю, в общем, не много; деревенская жизнь очень меня устраивает. Главное — такое чувство, словно все неприятности жизни преодолены и ты живешь в каком-то по новым принципам устроенном зоопарке, в котором зверям предоставлена полная свобода, и потом, нет более покойной и, в особенности, более свободной жизни, чем в деревне, — в духовном смысле свободной, минимально задавленной окружающим и предшествующим миром. И попрошу не путать эту жизнь с жизнью в маленьком городке, которая, по всей вероятности, ужасна. Я хотел бы все время жить здесь, но, видимо, в самое ближайшее время поеду в Прагу, и это будет мне тяжело.

Сердечный привет тебе и жене. Сейчас уже двенадцать, я сижу так часов с трех, четыре дня подряд, что плохо отражается как на моем экстерьере, так и на запасе керосина, который очень мал и может понадобиться для чего-то еще, но уж слишком привлекательно именно это, а не что-то еще.

единственно для краткой иллюстрации того впечатления, которое произвели на меня твои лекции, — сегодняшний сон: это было великолепно — то есть не то, как я спал (спал-то я, собственно, очень плохо, как и вообще в последнее время; если я ослабею и профессор заберет меня из Цюрау, — что я буду делать?), и не то, что мне снилось, а твоя деятельность в этом сне.

Мы встретились на улице, я, очевидно, только что приехал в Прагу и очень рад тебя видеть, правда, нахожу тебя каким-то странно худым, нервным и профессорски-вывихнутым (так манерно-расслабленно теребишь ты цепочку своих часов). Ты сообщаешь мне, что идешь в университет, где сейчас должен читать лекцию. Я говорю, что с необычайным удовольствием пойду с тобой, но только должен на минутку забежать в контору, перед которой мы как раз стоим (все происходит где-то в конце Длинной улицы напротив большого тамошнего трактира). Ты обещаешь подождать меня, но в мое отсутствие передумываешь и пишешь мне письмо. Как я его получаю, я уже не помню, но я все еще вижу строки этого письма. В нем, помимо прочего, говорится, что лекция начинается в три часа, что ты не можешь больше ждать, потому что среди слушателей будет профессор Зауэр{185}, которого ты не можешь оскорбить опозданием, и что много девушек и женщин придут к тебе в основном из-за него и если не будет его, то не будет и тысяч других. Поэтому ты должен спешить.

Но я, быстро двинувшись вслед, догнал тебя у дверей подъезда. Какая-то девочка, игравшая с мячиком на заброшенном пустыре перед входом, спросила тебя, что ты теперь будешь делать. Ты ответил, что будешь сейчас читать лекцию, и точно указал, о чем именно, назвав двух авторов, сочинения и номера глав. Это было очень научно, я запомнил одного Гесиода. О втором авторе я знаю только то, что это был не Пиндар, а лишь кто-то, похожий на него, но намного менее знаменитый, и я удивлялся, почему ты не взял «хотя бы» Пиндара.

Мы вошли, когда занятия уже начались; по-видимому, это ты их и начал и только вышел на улицу посмотреть, не иду ли я. Наверху, на подиуме, сидела высокая, сильная, зрелая, некрасивая, одетая в черное девушка с темными глазами и носом картошкой и переводила Гесиода. Я совершенно ничего не понимал. Как я теперь вспоминаю — во сне я даже этого не знал, — это была сестра Оскара, только немного стройнее и намного выше ростом.

Я (очевидно, помня твой сон о Цукеркандле{186}) чувствовал себя совершенным писателем, сравнивал свое незнание с чудовищными познаниями этой девушки и не раз говорил себе: «скудно… скудно!»

Профессора Зауэра я не увидел, но дам было много. Во втором ряду передо мной (дамы там расположились удивительно мудро — спиной к подиуму) сидела госпожа Г., у нее были длинные локоны, и она трясла ими; возле нее сидела дама, которая, как ты мне объяснил, была госпожой Хольцнер{187} (но эта была молодая). В ряду перед нами ты показал мне и других таких владетельных учениц с Господской улицы. То есть все такие учились, стало быть, у тебя. В другой части зала я увидел, среди прочих, и Оттлу, с которой незадолго перед этим спорил о твоих лекциях (именно о ее нежелании приходить на них, но вот, значит, она, к моему удовлетворению, все же пришла, причем очень скоро).

Везде говорили о Гесиоде, даже там, где просто болтали. Меня несколько успокоило то, что при нашем появлении выступавшая усмехнулась и, найдя отклик в аудитории, долго еще не могла справиться со своей смешливостью. При этом, правда, она не прекращала правильно переводить и объяснять.

Когда она закончила свой перевод и ты должен был приступить собственно к чтению лекции, я наклонился к тебе, чтобы тоже почитать в твоей книге, но к моему величайшему изумлению увидел, что перед тобой лежит только какой-то грязный, замусоленный рекламный проспект, и, следовательно, греческим оригиналом ты — Боже правый! — «владеешь». Это выражение пришло мне на помощь из твоего последнего письма. Но тут — возможно, потому, что я понял: при таких обстоятельствах следить за тем, как дело пойдет дальше, я уже не смогу — все сделалось менее отчетливым, ты стал немного походить на одного моего давнишнего соученика (которого я, кстати, очень любил, который потом застрелился и который, как мне теперь пришло в голову, тоже имел небольшое сходство с выступавшей ученицей), то есть ты изменился, и началась новая лекция, менее конкретная, — о музыке; ее читал маленький черноволосый краснощекий молодой человек. Он был похож на одного моего дальнего родственника, химика и, по всей видимости, сумасшедшего (показательно для моего отношения к музыке).

Вот такой был этот сон, все еще далеко не достойный твоих лекций; сейчас иду ложиться, чтобы увидеть, может быть, более убедительный сон о них.

я не выбираю специально таких дней, чтобы писать тебе, и не всегда они такие, но сегодня я снова в полном упадке, неуклюж, тяжелобрюх — и даже хуже, таким я был в разгар дня, а теперь, после общего ужина (Оттла в Праге), пал еще ниже. Ко всему этому я сейчас обнаружил, что после сегодняшней большой уборки, за которую я так благодарил, в стекле лампы снизу образовалась дыра, и даже после того как я закрыл ее деревяшкой, в нее просачивается воздух, и пламя мерцает. Но, может быть, все это как-то располагает к писанию писем.

Деревенская жизнь была и остается прекрасна. Дом Оттлы стоит на рыночной площади, и когда я смотрю в окно, я вижу еще один домишко на другой стороне площади, но за ним — уже чистое поле. Наилучшее место для того, чтобы перевести дыхание — в каком угодно смысле. Что касается меня, то хоть я и продолжаю пыхтеть (во всех смыслах, и менее всего — телесно), но в любом другом месте задохнуться мне было бы проще, каковой процесс, впрочем, может, как мне известно из опыта моей деятельности и бездеятельности, тянуться годами.

Мои связи с людьми здесь так непрочны, словно это вообще уже не земная жизнь. К примеру, встречаю сегодня вечером на темной деревенской улице двоих людей, мужчин ли, женщин или детей — не знаю; они здороваются, я отвечаю; может быть, они узнали меня по очертаниям плаща — я и при свете дня скорей всего не знал бы, кто они, во всяком случае, по голосам я их не узнал (когда люди говорят на диалекте, это, похоже, вообще невозможно). Они уже прошли мимо, но тут один из них поворачивается и кричит: «Господин Герман (так зовут моего зятя, чье имя, таким образом, перешло ко мне), цигареток не имемте?» Я: «К сожалению, нет». И это — всё; слова и ошибки отошедших. Для меня — в том состоянии, в каком я пребываю — ничего лучшего и не может быть.

То, что ты подразумеваешь, говоря о «проникновении» «встречного желания», я, как мне кажется, понимаю; это — из проклятого круга психологических теорий, которых ты не любишь, но на которых ты помешан (и я, очевидно, тоже). Естественные теории неправы так же, как и их психологические сестры. Это, однако, не затрагивает решения вопроса о возможности излечить этот мир, исходя из одной точки.

Лекцию о Шнитцере{188} я бы с удовольствием послушал. То, что ты о нем говоришь, очень верно, но все же таких людей легко недооценить. Он совершенно безыскусен, поэтому замечательно откровенен и поэтому в качестве оратора, писателя, даже мыслителя, то есть там, где у него ничего нет, не то что «несложен», как ты выражаешься, а попросту туп. Но встань напротив него, попробуй окинуть взглядом его — и его воздействие, — попытайся на миг приблизиться к направлению его взгляда, и ты увидишь, что с ним не так просто разделаться.

Моя книга действительно могла бы быть интересна, я тоже хотел бы ее прочесть — она стоит где-то на небесных стеллажах. Но чтобы ее преподносили в дар на 77-летие какой-то 77-летней старухи (разве что ее правнук: «Я маленький, и подарок мой маленький…»), чтобы от этого вскипела кровь рода Клемансо, чтобы гофрат{189} пришел к какому-то окончательному решению, не подняв указующего перста (каковое обстоятельство, кстати, с несомненностью доказывает, сколь глубокое презрение он питает ко всему этому делу) — все это уже слишком, это ошибка. К гофрату я всегда питал особое уважение, и не потому, что я, сколько помнится, очень бледно у него выглядел, а потому, что он, в отличие от других, которые вечно давили на подиум всем весом своей обстоятельности, являл нам лишь чистый, пятью штрихами очерчиваемый контур, то есть, должно быть, скрывал свои глубинные намерения, и перед ними некоторым образом преклонялись.

Три курса? А разве на пол ставки в неделю для них вообще хватит времени? Это слишком много, ведь этого почти хватило бы, чтобы целиком заполнить жизнь преподавателя гимназии. Что думает об этом Макс?

Предложение о чтениях, которое ты сделал старшим школяркам, было, возможно, несколько непедагогичным, то есть попросту пугающим, вот они со всей своей девичьей энергией и сплюснули твою прежде гигантскую фигуру до масштабов «Молодой Германии»{190}, которая и тебе вовсе не так чужда, как ты вынужденно жалуешься. Кстати, со следующего месяца начинает выходить журнал «Молодая Германия», издание Немецкого театра, редактор Корнфельд{191}.

А «Дер Менш»{192}? Хотя объявление несколько косматое и взъерошенное, но тем не менее, может быть, и неплохое дело. Ты о нем совсем не упоминаешь.

Большой привет тебе и жене.

если бы я был тогда в театре, ты определенно должен был бы пойти со мной и, я думаю, получил бы достаточное представление о Цюрау. Но на следующее утро у меня еще были кое-какие дела, потом зашел к Максу, а ты свое истинное лицо там не показывал, и возможности поговорить по-настоящему не было; отправленная накануне телеграмма не позволяла мне задерживаться, внимание мое слишком концентрировалось на обломанном дантистом зубе, да и решимости у меня в Праге не прибавилось, так все это и осталось, и я уехал один. Цюрау меня по-прежнему не разочаровало. Сейчас, правда, не самый подходящий момент, чтобы хвалить его так, как того требует объективность, поскольку я несколько подпортил себе желудок; днем в какое-то до сих пор не установленное время в доме вдруг возникает шум и мешает (с несомненно разумным умыслом) надлежащей ревизии моего содержимого. Я ведь с самого начала привез с собой в эту местность из Праги много дряни и вынужден постоянно это учитывать. Сельскохозяйственное, в известном смысле, мышление здесь всегда будет полезно.

Резкую противоположность здешней жизни составляет твоя домашняя жизнь, поэтому я временами думаю о ней. Она меня ошеломила. Уже твое прежнее жилище было роскошно, но в этом просто чувствуешь тепло гнезда. Какой же, однако, независимостью духа должен ты обладать и как тщательно должен он быть уравновешен, если ты не только без ущерба переносишь это (что я, судя по всему, должен признать), но еще и можешь существовать в этом без всякого внутреннего уединения, принимаешь это — пусть не как свою собственную, но — как дружественную стихию. Видимо, Макс все же прав, ставя тебя на такую высоту, с которой ты видишь только вершины, но уже не замечаешь фундамента этого величественного подобия руин. И все же хочется высказать какое-то предостережение — и не можешь сделать это с полной убежденностью, и остаешься в состоянии отвратительной неопределенности.

Моя поездка в Прагу, кроме прочего, лишила меня половины твоего письма. В порядке возмещения прошу только две вещи; вкратце: с чем связана нерешительность в отношении того развития, которое со временем получит твоя этика, и второе: что с лекциями (Молодая Германия), они ведь тоже — искушения наполовину побежденных демонов твоей жизни.

вот первый крупный недостаток Цюрау: мышиная ночь. Жуткое переживание. Ну, меня самого не тронули, и седины в волосах у меня наутро не прибавилось, но все же это был сам ужас мира. Уже и раньше время от времени — мне приходится поминутно отвлекаться от письма, причину узнаешь позже, — время от времени я слышал в ночи нежный грызущий звук, однажды я даже встал, дрожа, и посмотрел, но он тут же прекратился, однако на сей раз это был просто какой-то бунт. Что за ужасный, тихо шумящий народец! Около двух часов меня разбудил шорох возле моей кровати, и с этого момента он не прекращался до самого утра. По угольному ящику вверх, с угольного ящика вниз, через комнату по диагонали, по комнате кругами, дерево грызут, в тишине тихонько свистят, и при этом постоянное ощущение покоя и тайной работы придавленного, пролетарского народа, которому принадлежит ночь. Чтобы мысленно спастись, я локализовал основной шум у печи, отделив его от себя пространством комнаты, но он был везде; хуже всего было, когда где-то откуда-нибудь спрыгивала одновременно целая куча. Я был совершенно беспомощен, нигде во всем моем существе я не находил опоры; встать и зажечь свет я не решался, единственное, что я попытался сделать, это несколько раз крикнуть, чтобы испугать их. Так прошла ночь; утром от омерзения и тоски я не мог встать и до часу оставался в кровати, напрягая слух, чтобы услышать, как одна какая-то неутомимая все утро заканчивала в ящике ночную работу или подготавливала завтрашнюю. Теперь я взял себе в комнату кошку, которую я с давних пор втайне ненавижу, и вынужден раз за разом отгонять ее, когда она собирается вспрыгнуть ко мне на колени (вот что отвлекает от письма); когда она гадит, мне приходится вызывать девушку с первого этажа, а когда она (кошка) ведет себя хорошо, она ложится у печки, в то время как у окна недвусмысленно скребется какая-нибудь преждевременно проснувшаяся мышь. Все для меня сегодня испорчено, даже славный дух и вкус парного домашнего хлеба кажется мышиным.

Вообще, какая-то неуверенность у меня была еще вчера, когда я ложился. Хотел тебе написать, даже написал две страницы другого письма, но это не пошл'o, не смог серьезно подойти к делу. Может быть, еще и потому, что ты в начале своего письма так несерьезно о себе говоришь, насмехаясь над собой там, где это совершенно невозможно. С такой якобы легкомысленной совестью ты бы наверняка так не состарился, я имею в виду — при прочих равных условиях. И не могу я быть таким, чтобы рядом с «твердой, как скала, верой» уживались «легкомысленные теории», которые ее в принципе устраняют, а рядом с ними — «отточенная мысль», которая, в свою очередь, устраняет их, так что в конечном счете только эта «отточенная мысль» и остается или, вернее, даже ее не остается, поскольку она не может одна воспарить из самой себя. Так что подобным образом ты был бы совершенно счастливо устранен, но, к большему счастью, ты все-таки существуешь, и это прекрасно. Но тебе следовало бы по этому поводу удивляться, восхищаясь этим как духовным завоеванием, то есть солидаризироваться со мной и Максом.

И в остальном ты тоже, вообще говоря, не прав. (Поразительно: она что-то услышала и отважилась прыгнуть в темноту за ящик! Теперь сидит у ящика и стережет. Какое облегчение для меня!) Поверь обладателю крысиной норы, что твоя квартира роскошна, и мешает в ней (не говоря о прочем, что тебе как раз, удивительным образом, не мешает) то, что «избыток пространства» порождает «недостаток времени». Твое время как раз там и лежит — например, как ковер в прихожей. И пусть лежит, оно прекрасно как ковер, оно хорошо как домашний покой, но будущее время должно остаться для тебя и для всех непретворенным.

Как я теперь вижу, мой вопрос об этике был, собственно говоря, просьбой о письменных лекциях, это чудовищно, и я беру его назад. Правда, я тогда уже не знаю, как быть с твоим замечанием о вере и милости и о расхождениях с Максом и даже со мной.

Здоровье мое вполне прилично, в предположении, что мышебоязнь не является симптомом туберкулеза.

Еще интересная подробность военной программы нашего союза на 1918 год: окончание срока моего освобождения — 1. 1. 1918. Тут Гинденбург немножко опоздал.

Сердечный привет тебе и твоей супруге (у которой я со времени той истории с сумкой, к сожалению, больше ничего не забывал){194}.