Потом нас долго провожали домой. Мы уговаривали друзей идти по домам, и постепенно все разошлись. Остался один Саша Остер, который непременно хотел проводить нас до самого дома. Каким-то образом ключ от нашей комнаты оказался у него, и он торжественно пригласил нас войти. Кровать была застелена великолепным шелковым стеганым одеялом, а поверх лежало платье и белая шляпа. На столе стоял массивный письменный набор для Жени. Это были подарки наших артистов. Тут мы снова прослезились (первый раз, когда нас встречали в театре). Саша сразу исчез.

Женя очень любил мою маму. Ее все любили. А Женя даже говорил, что если бы она была молодой, он развелся бы со мной и женился на ней. Мама была племянницей Микаэла Налбандяна ( 4 ), а я — внучатой племянницей. Уже в детстве его тянуло к книгам, к знаниям. Чтобы никто ему не мешал, он забирался на высокое дерево и целыми днями сидел на нем, читая. Сверху он спускал веревку, и моя бабушка Гаянэ, в честь которой я и была названа, его сестра, подвязывала ему что-нибудь поесть… Бабушка рассказывала, как его арестовали. Пришли ночью несколько жандармов. Он им говорит: «Вы, ребята, не виноваты, вы выполняете приказ. Мать, ты хранила бутылку шампанского на случай моей свадьбы, давай ее сюда. Справим мою помолвку со смертью».

И тут же они распили эту бутылку, и жандармы выпили. Его мать подавала прошение о свидании, давала кому-то большие взятки, наконец, ей было разрешено забрать то, что осталось от ее сына. Его вывезли из ворот Петропавловской крепости — ходить он уже не мог. Ей велено было отвезти его в город Камышин, где он через год и умер. Ему было всего тридцать семь лет.

Женя очень интересовался судьбой Налбандяна и говорил, что напишет о нем повесть, но так и не написал.]

В конце сезона 1920–1921 года мы отыграли последний спектакль. Все разошлись по домам. Декорации разобрали. И только мы, несколько актрис, задержались, болтая о тряпках. С улицы вошел довольно неопрятный мужчина и спросил, где здесь дирекция. Мы довольно пренебрежительно указали ему вверх. Он поднялся по винтовой лестнице, и через несколько минут оттуда свалился директор нашего театра М. С. Горелик:

— К нам пришел Гумилев ( 5 ), он хочет, чтобы мы сыграли ему «Гондлу». Собрать труппу было делом не очень сложным, Ростов тогда был не таким уж большим городом. Мы сами поставили декорации и сыграли «Гондлу». В зале было всего два зрителя — Гумилев и Горелик.

Кажется, Гумилев говорил, что узнал о нашем театре из статьи Мариэтты Шагинян ( 6 ). Постановка ему понравилась, и после окончания спектакля он сказал:

— Спасибо, ребята. Такой театр надо перевозить в Петроград.

Потом он поднялся на сцену и поцеловал Антона в губы, а мне — руку. Никто не придал серьезного значения словам Гумилева, думали, что это просто ритуал вежливости. Но через несколько месяцев пришел вызов. Нас делали Литературным театром при петроградском Доме писателей. Мы погрузили все свои пожитки и декорации в теплушки и отправились в далекий Питер.

Кажется, Горелик выехал раньше нас, на разведку. В Москве он залез к нам в вагон и сказал, что Гумилев расстрелян по Таганцевскому заговору ( 7 ), но что в Петрограде он все устроил, и мы едем дальше.

Другое время — 1921 год. 5 октября во второй половине дня мы приехали в Петроград. Около 4 часов. Нам отвели общежитие — большую комнату на втором этаже дома на углу Невского и Владимирского ( 8 ). Кровати стояли вдоль двух стен. Посредине был проход. Он назывался Бродвеем. Время было голодное, и Рафа Холодов кричал: «Ну, кто бросит на Бродвей». Тогда то один, то другой бросали — кто пряник, кто сухарь, кто что. И они с Шварцем ловили и ели.

Из Ростова все привезли по довольно порядочному бидону с подсолнечным маслом. Каждый день устанавливались дежурства. Приходилось на всех чистить картошку — ведра два — и жарить ее на этом масле. Это была наша основная пища. Посредине комнаты стоял большой стол под белой скатертью, а на нем стоял графин с замерзшей водой. Было ужасно холодно. Ложились спать мы с горячим утюгом, и все равно мерзли…

А в первый же день, как приехали, мы с Женей пошли на «Маскарад» в Акдраму. Я пошла со служебного входа. Ко мне вышел режиссер Панчин ( 9 ). Я стала просить:

— Мы только что приехали из Ростова с театром, будем теперь здесь работать…

— Ты одна, — спросил он.

— Нет, с мужем.

— Ну, давайте, — и он нас повел в директорскую ложу.

В подобных ситуациях всегда действовала я, а Женя тихонько стоял где-нибудь в сторонке. Он стеснялся…

Примерно через месяц-полтора после нашего приезда мы начали свой первый и последний сезон в Петрограде. Помещение нам предоставили на Владимировском, в доме 12. Там, где теперь театр Ленсовета. Открылся театр «Гондлой» или «Пателеном» — не помню точно ( 10 ).

Несколько раз сыграли «Гондлу», «Адвоката Пателена», «Гибель „Надежды“» ( 11 ). Провели несколько репетиций аристофановской комедии «Киклоп» ( 12 ) с Евгением Львовичем в заглавной роли, режиссер — С. Э. Радлов ( 13 ), художница — Е. П. Якунина ( 14 )… Но в театре было не топлено, посещался он плохо, репертуар наш не поощрялся репертуарным комитетом, и театр наш закрыли в конце сезона. Актеры разъехались кто куда. А мы с Женей остались в Петрограде.