— Да ты про танк расскажи, — нетерпеливо требовали товарищи.

Казак охотно продолжал:

— Дело было так. В январе сорок второго наша дивизия вышла в тыл противника. Накромсали мы фашистов видимо-невидимо. Не успеют они, бывало, занять оборону, как мы берем их в клинки. Боялись нас здорово — увидят, кричат: «Козакен, козакен!»

В районе Дудоровского стекольного завода — это в Брянской области — противник бросил против нас танки. Завязались бои, эскадроны спешились. Тут-то я и получил сразу два ранения. Положили меня на сани и в момент доставили в полковой медпункт. А там полно пострадавших. Майор Медунов, его помощник — младший врач и санитар перевязывают бойцов. Глянул на меня Лев Федорович и говорит: «Что, дружище, опять попало? Где же тебя положить?» На полу, на койках, на столе — всюду наш брат солдат. Положил меня на скамейку у окна и начал обрабатывать рану. Боль адская, а я терплю, зубами поскрипываю. Посмотрел в окно и вижу: к дому медленно подходит танк. Вначале подумал, что это наши танкисты везут раненого. Но не тут-то было. Танк подошел ближе к дому, и сразу видны стали на башне черные кресты. «Немцы!» — закричал я, и почти одновременно в комнате раздался страшный треск. Это танк открыл огонь по санчасти…

Мы и не заметили, как командир эскадрона, которому младший врач перевязывал ноги, пополз к двери, распахнул ее и бросил бутылку с горючей смесью, которую принес сюда молодой пехотинец. Жидкость разлилась по танку, и он сразу же вспыхнул как свечка. Все раненые, забыв про свои недуги, похватали бутылки и поползли из хаты. Я тоже взял бутылку, а двинуться не могу. Меня придавил Медунов. Он был ранен, его помощник — тоже. Досталось всем, кто был. Медунов не позволил перевязывать себя, а сразу подошел к командиру эскадрона. Тот лежал на пороге в глубоком обмороке…

Солдат на минуту замолчал. Я обратил внимание на старшую сестру. Широко раскрыв глаза, затаив дыхание, она слушала бесхитростный рассказ.

Дверь внезапно распахнулась, и в дом энергичным шагом вошел майор медицинской службы Медунов. Это был подтянутый, плотный здоровяк лет двадцати пяти.

— Опять мой дружок басни рассказывает, — с улыбкой заметил он.

— Словом, — продолжал боец, — когда танк загорелся, то два танкиста выскочили из машины и, покатавшись по снегу, потушили пламя на одежде. Один из них бросился бежать, но его сразу же подстрелили, а второй, с окровавленной щекой, поднял руки. Подошел поближе, дрожащим голосом кричит: «Я коммунист, я коммунист!» Врешь, думаю. И до того злость меня разобрала, и не помню уж сам, как вырвал я из забора шест с красным крестом и кинулся на него в «атаку». Смешно, понятно, стало, когда остыл, а поначалу удержаться не мог…

Попрощавшись с больными, мы с начальником госпиталя вышли на улицу. Всюду я видел большой порядок и отеческую заботу о раненых. Медунов оказался хорошим хозяйственником. Он умудрился под Ростовом достать несколько сотен железных коек с сетками.

— Для их перевозки вам целый автобат нужен, а у вас всего пять автомашин, — сказал тогда Медунову командующий.

— На это не рассчитываем. Еще за Доном казачий корпус отбил у немцев и подарил нам двадцать пар волов. На них и перевозим все свое имущество.

На окраине села мы зашли в дом, где резмещались раненые немцы. Здесь тоже был образцовый порядок, заботливый уход за больными. Единственный немецкий врач через переводчика поведал нам, как отступающие гитлеровцы бросали свои госпитали.

— Большое-большое спасибо русским, — отрывисто говорил он. — Они быстро навели порядок. Дали нам персонал, лекарства.

На мой вопрос о лечении раздались дружные одобрительные голоса. Больные часто с благодарностью называли доктора Рудницкого.

— Это наш ведущий хирург, — сообщил Медунов. — Делает все сложные операции.

Пожилой немец, показывая на свою единственную ногу, рассказал, что он рабочий из Берлина. Служил ефрейтором и в бою на реке Молочной был ранен в обе ноги. Ранения, по его словам, пустяковые, но запущенные. Сутки подготавливали их госпиталь к эвакуации, а когда началась паника, то про раненых забыли. Еще целые сутки они находились без всякой медицинской помощи.

— Русские пришли и сразу принялись за лечение, — сказал солдат. — Наш «помощник смерти» хотел отрезать у меня обе ноги. Спасибо русскому доктору Рудницкому — одну он все же сохранил. Теперь здоровье мое идет на поправку. Кончится война, вернусь в Германию и русского доктора всегда буду помнить.

Таких людей, как Н. В. Рудницкий, в госпитале было много. С помощью партийной и комсомольской организаций здесь сложился дружный коллектив. Раненые с большой теплотой отзывались о врачах капитанах медицинской службы В. П. Костычевой и Н. В. Логиновой, операционной сестре В. И. Иноземцевой.

Среди работников госпиталя преобладала молодежь. Боевой комсомольский дух царил в нем и в трудные дни на Миусе, и в радостный момент победы на Молочной. Старшая сестра Леля Башкирова умело руководила комсомольской организацией.

Семнадцать лет спустя после войны в Москве, в Большом театре, мне пришлось сидеть рядом с полковником медицинской службы. Белая копна волос на голове, а глаза — светлые, задорные, как у юноши.

— Мы с вами где-то, кажется, встречались? — спросил я соседа.

Полковник посмотрел на меня внимательно:

— Вероятно, в госпитале. Наш брат врач чаще всего там знакомится с людьми… Медунов, может, помните?

Да, рядом со мной сидели бывший начальник полевого госпиталя и его жена. В красивой блондинке я узнал бывшего «начальника штаба» того же госпиталя — Раису Прокофьевну, теперь уже не Ширмаеву, а Медунову.