А потом началась посадка. В строгом порядке, обеспечивающем контроль за каждым деревом. Этой работой заправляла Эя.

Под высокими прозрачными куполами из “земли” торчали саженцы, которые должны стать первой рощей на планете: тоненькие, голые. Приживутся ли, зазеленеют? Оправдают ли надежды? Ждать надо, терпеливо ждать! Ничего пока не известно – никто еще не сажал леса на других планетах.

... Саженцы долго не проявляли никаких признаков того, что оживают. Казалось, холод космоса добрался до них в спецкамеры корабля и проморозил намертво. Но приборы, зорко и непрерывно следившие за каждым из них, говорили, что это не так. Просто, не сразу проходило действие обработки, позволившей сохранить их. Деконсерватор медленно, но верно проникал во все сосуды, клетки. Терпение – и еще раз терпение! Все пока идет нормально, и если ничего особого не случится, они распустятся, зазеленеют. Тогда насаждение лесов, озеленение планеты станет основным занятием пришельцев.

Деревья пробуждались. На нескольких топольках набухли почки.

И вот: первый листочек. Маленький, ярко зеленый, нежный, блестящий, липкий. Пахнет как!

Они осторожно приближали к нему носы, нюхали, ахали. И никак не могли отойти от него. Первая победа: листочек тополя!

“Ты молодой листок тополя весной!” Эя улыбается – счастливо, легко: впервые за долгое время. Почти год прошел.

Они уже успели ко многому привыкнуть: к планете, которую даже в мыслях называли Землей, ее голым ландшафтам, своей пещере. К небу, исключительно редко не закрытому облаками, и слишком частым дождям; к трем лунам, двигающимся по небу в считанные ясные ночи.

Привыкли, примирились с тем, что с ними нет Лала: это пришло не сразу – и что в их существовании было весьма мало радости.

Но в тот день смех впервые прозвучал за их столом, и Дан уселся за оркестрион. Было близко еще одно радостное событие – пуск оксигенизатора: менее чем через неделю. Они чувствовали себя полными надежд.

И в тот день Дан рискнул спросить:

– Не пора ли нам сотворить ребенка, Эя?

И сразу все опять стало тягостно напряженным, лицо Эи нахмурилось:

– Зачем ты возвращаешься к этому?

– Почему ты так говоришь?

– Лала больше нет. Я готова была сделать это для него. А мертвым нужна только память о них – и больше ничего.

– А его идеи? То, что он говорил? Оно тоже умерло вместе с ним? Ты так думаешь, да? В таком случае ты ошибаешься: пока жив я – и для меня живо все, что он сказал! Его идеи – величайшие идеи: Лал, наш учитель – добрый гений человечества, в котором как в фокусе линзы сошлось все, созданное человеческой мыслью, чтобы родить мечту о возрождении справедливости и счастья.

– Мы просто слишком любили нашего Лала – поэтому верили во все, что считал правильным он. Не знаю, Дан, но я не раз снова думала о том, что он говорил. Слишком много сомнений. Главное: уверен ли ты, что будущая жизнь неполноценных, какой ее хотел сделать Лал, будет счастливей нынешней, когда они, не понимая своего положения, не чувствуют себя ущемленными по сравнению с другими?

– Уверен, что она будет более достойной человеческих существ. И понимаю, что у человечества нет другого выхода. К чему мы двигаемся? К полной дегуманизации.

– Можно ли это утверждать так категорически?

– Да! То, что происходит на Земле, ужасно! Чем мы лучше рабовладельцев? Намного ли отстали в бесчеловечности от римлян с их высочайшими строительным и инженерным искусством, правом, науками, поэзией – и гладиаторскими боями?

Она продолжала держать голову опущенной вниз.

– Это наш долг: пойми! Он погиб, не успев сделать задуманное – но живы мы: ты и я, самые близкие ему люди. Если есть в тебе сомнения, то пока просто поверь – уже не ему, а мне: я прожил очень долгую жизнь, я понимаю, что он прав, наш Лал. Он был величайшим мыслителем, превзошедшим всех своих современников и прозорливостью и величием души: он первый восстал против вновь проникшего неравноправия. И мы должны – нет, обязаны сделать задуманное им за него, если не хотим предать его. Именно, предать! Слышишь, Эя?! – он почти кричал, сжав кулаки. И ненавидел ее в эту минуту.

Но она только подняла голову и спокойно покачала её:

– Нет, Дан. Это страшная планета, и гибель все время подстерегает нас. Здесь страшно давать жизнь ребенку. Разве мало жертвы, которую мы принесли за появление на ней?

– Эя...

– Как в древней легенде, которую он рассказывал: грозные боги неведомого мира потребовали от путников кровавой человеческой жертвы и, получив ее, умилостивились и дали им успех и удачу. – Она – не кричала: говорила тихо, ровным голосом.

Дан с отчаянием чувствовал, что ее не убедишь. И ушел к себе.

Эя отлично понимала, что он ее не оставит в покое. Всю жизнь ради науки он не щадил себя – сейчас не пощадит и ее, раз считает это необходимым: он будет добиваться своего.

Ей будет очень трудно: сегодня она одержала верх, но дальше... Ведь это Дан, самый великий ученый Земли – также и для нее. И не только это: он самый близкий и дорогой ей человек. Единственный: Лала нет больше. Лал и Дан – ближе их никого не было никогда для нее; она готова была для них на что угодно. Но ребенок, здесь?