Когда появился Манчини, Бакстер уже спрятал билет в бумажник. Билли предложил позвонить жене. Бакстер заерзал в кресле, сразу сообразив, чего добивается Манчини - бессодержательного, намеренно пустого разговора, в котором обязательно прозвучит фраза: «Приехал бы. Но… Не могу. Ни под каким видом. Работа. Вояки упираются. Не уговаривай». Оба знали, что секретарь подслушивает по отводной трубке и каждый понимал, что не лишнее иметь в ее лице полезного свидетеля, на всякий случай.

Бакстер набрал номер. Салли спала, едва пробудилась, наорала на Хаймена: ни минуты покоя! Даже для проформы не предложила прилететь. Затея рушилась. Бакстер внезапно замолчал. Долгая пауза насторожила Салли.

–  В чем дело?

Бакстер, тяжело дыша, пролепетал: сердце. Салли спохватилась, переменила тон и - деваться некуда - предложила: «Может приедешь на денек-другой? Придешь в себя. Всех денег не заработаешь». В устах Салли слова про все деньги звучали явной издевкой. Бакстер, тяжело вздыхая, попрощался: «Не смогу. Работы невпроворот. Позвоню еще». И швырнул трубку. Манчини ласково смотрел на друга Вес прошло, как по писанному, главное - оба понимали друг друга с полуслова.

Манчини изучал Бакстера, будто видел впервые: внимательно, прощупывая взглядом каждый сантиметр его лица. Хаймен не понимал в чем дело. Манчини отошел в дальний угол, прищурился, покрутил головой, потом сообщил Бакстеру, что труднее всего запомнить человека в сером костюме (это на аэродроме), а в яркий солнечный день лучше всего облачиться в белое и однотонное - никаких ярких пятен. К счастью, съязвил Манчини, внешность у тебя достаточно бесцветная.
– Бакстер даже обидеться не успел.
– Галстук сменим, желтые слоники на синем слишком запоминаются. Да и вообще можно обойтись без галстука.

Бакстер, в который раз, восхитился предусмотрительностью друга и более всего тем, что Билли делает все возможное, чтобы никто никогда не доставил Бакстеру неприятности.

У Хая за ухом краснел небольшой, но глубокий шрам, память о неприступном заборе в детстве. Он дотронулся до глянцево блестевшей кожицы.

–  Может лечь в больницу на иссечение?

Билли несколько раз пробежал по кабинету, промолчал: Бакстер издевается. Хаймену надоело восхищаться дальновидностью Билли и захотелось прибегнуть к отрезвляющему душу. Манчини пресек попытку в корне, вплотную приблизился к Бакстеру и прошипел:

–  Если, что не нравится, можешь поступать, как тебе вздумается. А шрам, между прочим, я бы припудрил.

Игривость вмиг слетела с Бакстера, он зажмурился, подивился гипнотическому дару Манчини, потому что, сам того не желая, представил себя в парфюмерном магазине, выбирающим пудру. Вам какую? Французскую? Итальянскую? Подороже? Подешевле? Хаймен, как ему казалось, безразлично скользнет по миловидному личику продавщицы и смущенно выдавит: «Мне погуще. У дочери прыщи. У «них вечеринка. Чтобы запудрить, чтоб никто не видел. Понятно?»

Неожиданно Бакстер забеспокоился. Вдруг в кабинете запрятан микрофон? Бывает. Сам слышал, что такое случается. Вдруг кто-то наложил лапу на их тайну и только ждет подходящего момента.

Бакстер вспотел, потерянно пролепетал, кивнул на потолок:

–  Думаешь здесь ничего такого нет?

Манчини не удивился. Он хотел показать Бакстеру как близко к сердцу принимает его волнение. Наклонился к другу, потрепал по плечу, улыбнулся так лучезарно, что все страхи Бакстера улетучились в ту же секунду; только совсем в глубине зрачка затаился испуг, детский, наивный, готовый исчезнуть навсегда, если кто-то, кому Бакстер доверяет, скажет хоть слово утешения.

Билли улыбался:

–  Если помнишь, об аренде помещения договаривался я. Перед тем, как въехать я обнюхал здесь каждый дюйм, особенно в наших кабинетах. Может я тебе и не говорил, тут поработали с отменной аппаратурой. Обнаружили бы самого крохотного клопа. Билли кивнул на приемную, где сидела не в меру любопытная секретарь.
– Что касается мисс и трубки, мы специально все предусмотрели, как нужный нам канал утечки. Помнишь? Я лично просил Хартмана прислать толковую девицу с обязательной склонностью к подслушиванию и болтливую. Он еще вылупил бычьи глаза и проскрипел: «Ничему не удивляюсь, найду и такую, «о, право, в нашем мире не соскучишься».

С первого дня Салли Сэйгон загорала. Белая панама надежно скрывала лицо. Жена Бакстера загорала ровно полчаса и отправлялась купаться. Плавала Салли отменно. Каждый раз, входя в воду или выбираясь на песок, замечала неотступные взгляды мужчин: молодых и пожилых, веселых и хмурых, хилых и мощных - разных. Каждый думал о своем, а Салли думала, что здорово, когда на тебя смотрят мужчины, потому что это означает шанс, надежду, ожидание. Значит ты всем интересна. С твоей персоной связывают… Что именно? Время покажет. Она не считала, как многие примитивные натуры, что все мужчины одинаковы. Иногда мысленно она вела монологи с будущими вздыхателями.

–  Вы слишком вялы, Джон…

–  Вы, Тим, своей говорливостью хотите скрыть растерянность. Напрасно, всем все видно…

–  Вы отличный парень, Саймон, но не в моем вкусе. Что это значит? В вашем присутствии я чаще думаю о церкви, чем о постели…

–  Видите ли, Барри, вы ужасный хитрец, но совершенно не следите за фигурой. Нельзя быть таким умным и таким толстым - получается карикатурно…

–  Если честно, Бад, год назад я была бы без ума от вас, но за прошедшие двенадцать месяцев такие как вы перестали меня интересовать…