Я с огромным наслаждением провел время за чайным столом в беседе с умным и образованным «хозяином» и с миловидной хозяйкой, сидевшей за самоваром. Мы расходились в политических взглядах, но очень приятно было в разговорах с «барчуком» отвлечься от окружавшей нас убогой жизни…

«Барчук»-Прюссинг является в моем повествовании вводным персонажем, оригинальным, но совершенно не типичным для описываемого мною захолустья. Для него гораздо характернее гоголевские типы, у двоих из которых — у Плюшкина и Ноздрева — мне пришлось побывать.

Я ехал описывать довольно большое имение. По окладному листу в нем значилось 1500 десятин земли, но я знал, что владелец его кроме того имеет столько же земли в соседнем уезде.

— Скоро доедем? — спросил я везшего меня молодого парня.

— А вот на горе самое село видать («селами» в этих местах назывались помещичьи усадьбы), — ответил он, указав на хохолок березовой рощи, среди которой можно было рассмотреть очертания большого дома.

— А вы этого барина знаете? — спросил меня мой возница с иронической улыбкой.

— Нет, не знаю. А что?

— Вот увидите, что за барин. Вы таких господ, верно, и не видывали. Наши мужики, когда в лес по дрова ходят, норовят что похуже из одежи надеть, да и то постыдились бы на улице показаться так, как барин этот ходит.

Мы переехали через насыпь строившейся тогда Петербурго-киевской железной дороги и, поднявшись на пригорок, въехали в усадьбу.

Я увидел двор, густо заросший травой и окаймленный ветхими деревянными постройками. Налево от ворот — просторный, но тоже ветхий дом с мезонином и с примыкающей к нему березовой рощей.

Стук колес моей телеги не привлек ничьего внимания. Не только людей не было видно на этом дворе, но даже животных и домашней птицы. Казалось, что мы въехали в мертвое царство.

Подъехали к крыльцу, не парадному, а так называемому «черному».

— Дайте, барин, я вас проведу, — предложил мне ямщик.

Он улыбался во весь рот, уловив на моем лице смущение от вида этой мертвой усадьбы, и с видимым удовольствием демонстрировал мне местные достопримечательности.

Взяв мою папку с бумагами, он вбежал на крыльцо и вошел в сени. Я последовал за ним. В сенях было темно и плохо пахло. Тщетно стучали мы в запертую дверь. Наконец сами открыли ее и вошли в комнату, совершенно лишенную мебели. Опять оказались перед закрытой дверью. Я закашлял, застучал ногами, чтобы привлечь чье-нибудь внимание… Никто не откликнулся.

Вошли в следующую комнату. Она уже носила следы жилья. Стоял потертый кожаный диван, перед ним стол, а на стене застекленная полка с несколькими стаканами.

Я опять прокашлялся, но опять напрасно.

Тут даже ямщик смутился, нерешительно поглядывая на новую закрытую дверь. Распахнув ее, я остановился на пороге, пораженный представшей перед моими глазами картиной.

Среди большой комнаты, некогда служившей чем-то вроде зала, лежала огромная куча картофеля, занимавшая добрую ее половину; с одной стороны этой кучи стоял большой стол, заваленный всякой рухлядью, а с другой стороны — старинный рояль. Между роялем и картофельной кучей, профилем ко мне, в глубоком кресле сидел старик со всклокоченными седыми волосами и щетинившейся от редкого бритья бородой. На нем был грязный халат из грубого крестьянского холста, из-под которого виднелись сухие, желтые старческие ноги, всунутые в туфли-шлепанцы. Неподвижным взглядом смотрел он на возвышавшуюся перед ним кучу картофеля и не сразу заметил мое появление.

Я подошел к нему, отрекомендовался и объяснил цель моего приезда. Старик засуетился и быстро заговорил хриплым старческим голосом, ежась и запахивая полы халата:

— Извините, пожалуйста, что вас так принимаю. Мы здесь, в глуши, по-деревенски живем, совсем попросту… Я сейчас переоденусь и буду к вашим услугам. А пока сестра с вами посидит.

— Анна Петровна, — позвал он, — займи гостя, пока я оденусь, да кстати и самоварчик вели поставить.

— Сейчас, Сергей Петрович, — послышался голос из-за ширмы, стоявшей в глубине комнаты.

Через минуту оттуда появилась старушка, в противоположность совершенно легко одетому брату — в рваной ватной кофте и теплом пледе.

— Милости просим, садитесь, — обратилась она ко мне.

Мы уселись около стола с рухлядью.

Не зная, о чем с ней беседовать, я заговорил о строящейся рядом с их усадьбой линии железной дороги.

— И не говорите мне про эту железную дорогу, — замахала она на меня руками, — я ведь из-за нее даже языка лишилась.

Заметив недоумение на моем лице, она продолжала:

— Как же, просто беда. Вот как весной приехали сюда анженеры, да как начали рубить мою любимую рощу, — я увидала, ахнула и ни слова сказать не могу — язык отнялся. Теперь ничего, отошло, а то думала, что помру.

Действительно, было заметно, что она говорила с некоторым затруднением.

— А вы откуда к нам приехали, из Пскова?

— Да, из Пскова.

— Вы там служите?

— Да.

— А скажите, вы наверное с университетским образованием?

— Да, я был в университете.