Как раз на первом земском собрании, на котором мне пришлось присутствовать, группой гласных поставлен был вопрос о возбуждении перед правительством ходатайства об отмене системы классического образования в средних учебных заведениях. В сущности, этот вопрос выходил за пределы компетенции земства и в большинстве земств был бы снят с обсуждения, но орловское земство и его председатель всегда склонны были толковать свои права распространительно. Прения с чисто парламентскими речами развернулись во всю ширь и продолжались два дня. Хоры ломились от публики, шумно аплодировавшей ораторам, говорившим против всем ненавистного классического образования, считавшегося в то время одной из основ реакционного государственного строя. И вдруг, ко всеобщему изумлению, А. А. Нарышкин, считавшийся «либералом», выступил с обстоятельной двухчасовой речью в защиту классицизма. И сразу все почувствовали, что он один говорит с глубоким знанием дела, сняв с него нелепо приставшие к нему политические ярлыки, тогда как другие, более блестящие ораторы, ограничивались общими местами.

Честный, убежденный консерватор, А. А. Нарышкин, как в качестве товарища министра, так и в качестве земского гласного, имел репутацию либерала лишь на фоне официального мракобесия 80-х и 90-х годов. После революции 1905 года, когда в России возникли парламентские учреждения и более четко обозначившиеся политические партии, он, нисколько не меняя своих основных убеждений, сделался одним из лидеров крайней правой Государственного Совета.

Лидером крайней правой оппозиции орловского собрания был брянский гласный В. Э. Ромер. Он систематически выступал против всяких ходатайств, имевших хоть отдаленный политический привкус, а также против всяких новых ассигнований на культурные нужды. Остальные реакционные гласные не умели связно говорить и участвовали лишь в голосованиях. Исключение составлял орловский уездный предводитель дворянства Володимеров. В этом человеке все было карикатурно. Длинный, нескладный, с довольно красивым лицом, казавшимся уродливым благодаря лошадиной форме головы и маленькому, сильно покатому лбу, он говорил совершенно бессвязно, но считал своим долгом выступать с речами по всякому поводу. Любил употреблять кстати и не кстати мудреные и витиеватые слова, вроде «конъюнктура», «абстрагируя» и т. д. Каждая его речь вызывала веселье среди гласных и публики. Часто случалось, что он начинал говорить по вопросу уже законченному. Тогда Стахович останавливал его:

— Гласный Володимеров, вопрос этот проголосован и не подлежит обсуждению.

— Ах, виноват, — говорил тогда Володимеров, стараясь придать язвительную значительность своим словам, и затем, расправив свои длинные усы и приподняв фалдочки сюртука, садился на место под дружный смех всего собрания.

Каково же было мое изумление, когда я узнал, что этот человек сделал блестящую политическую карьеру. Он был избран депутатом в 3-ю Государственную Думу и стал редактором содержавшейся на казенные деньги черносотенной газеты «Земщина». Помню, как во время одного из очередных скандалов, устраивавшихся в Думе крайними правыми, я видел нескладную длинную фигуру Володимерова в одном из первых рядов кресел. Он что-то кричал, показывал язык и делал «нос» левому оратору…

В Орле я близко сошелся с семьей председателя уездной земской управы Ф. В. Татаринова. Семья эта по всему складу своей жизни была пережитком тургеневских времен и в период, когда уже слышались подземные шумы надвигавшейся революции 1905 года, представляла собой милый анахронизм. Ф. В. Татаринов был на 10 лет старше меня. Одаренный блестящими способностями, он в свое время получил широкое гуманитарное образование. Хорошо знал историю, философию и в особенности русскую литературу, цитируя наизусть не только поэтов, но и большие отрывки из Толстого и Тургенева. Вероятно, он мог бы в свое время пойти по научной дороге, но его потянуло к общественной жизни.

Он перебрался в свое имение близ Орла, а затем, избранный уездным и губернским гласным и, последовательно, мировым судьей и председателем уездной земской управы, стал жить в самом Орле. Русская провинциальная жизнь, как помещичья, так и городская, протекала в те времена тихо и медлительно. В имениях хозяйничали приказчики, а помещики поздно вставали, объезжали поля на беговых дрожках и выслушивали их доклады. В городах присутственные места закрывались в 3 часа дня, а летом нередко и в 2 часа. Досуга было много, и люди, по натуре ленивые, окончательно обленивались. Обленился и мой приятель Ф. В. Татаринов. Ходил в управу, проводя там большую часть времени в коллегиальных заседаниях и разговорах деловых и праздных, а дома принимал гостей, а если гостей не было, раскладывал пасьянсы. Книг не читал, за текущей жизнью следил по газетам, и если не опускался умственно, то лишь благодаря приобретенному в юности большому образовательному капиталу, процентов с которого хватало для продолжения умственной жизни. Семья Ф. В. Татаринова состояла из на редкость красивой жены и четырех детей-подростков. Их большое черноземное имение, при плохом управлении, давало доходов немного, было заложено и перезаложено, а жалование председателя управы было небольшое. Поэтому Татариновы вечно нуждались в деньгах. Их орловская квартира была всегда грязна и нуждалась в ремонте, мебель потерта, из кресел и диванов торчал волос. Но художественная прелесть таких старых дворянских гнезд состояла как раз в свободе от норм мещанского бюджета. На рваных креслах всегда сидели гости, которые чувствовали себя уютно, как дома. Некоторые оставались обедать и ужинать. Ели скромно, но всем хватало. А летом, когда семья Татариновых переезжала в свое Хатетово, на праздники и воскресенья к ним съезжались орловские знакомые. Ночевали кто на кроватях, кто на полу, гуляли, пели песни, запоем играли в крокет.

Дом Татариновых в Орле был единственным центром, в котором встречались люди из двух замкнутых кругов — местной «аристократии» и местной «интеллигенции». Бывали у них и земцы из разных политических лагерей, бывали представители третьего элемента — агрономы, статистики, по преимуществу социалисты, студенты, поклонники живой, остроумной и кокетливой хозяйки, гимназические подруги дочерей. Всегда было шумно и весело. Игры молодежи чередовались с музыкой, музыка со спорами на философские, литературные и, в особенности, — на политические темы. Споры чисто русские, безбрежные, тянувшиеся далеко за полночь. «Своими» в доме Татариновых все же были мы, представители «интеллигенции», в большинстве социалисты. Среди нас Татаринов был единственным чистым либералом, и в спорах на политические темы ему чаще приходилось защищаться, чем нападать.

Дружбу с семьей Татариновых я сохранил на всю дальнейшую жизнь. Проезжая мимо Орла, всегда заезжал к ним повидаться и поспорить, а в 1906 году сидел с Ф.В. рядом в 1-ой Государственной Думе. Потом судьба свела нас в Крыму, во время гражданской войны, и наконец, здесь, в эмиграции.

Проведя несколько лет в Болгарии, Ф.В. перевез свою заболевшую раком жену во Францию и поселился под Парижем, в Кламаре, где я часто их навещал. Она в старости, в тяжкой болезни и безысходной материальной нужде, еще сохраняла свою прежнюю милую безалаберность, беззаботную веселость и остроумие. За несколько дней до смерти, в перерыве между мучительными болями, она шутила и смеялась. Ф.В., вышибленный революцией из привычной ему обстановки, как-то растерялся, очень поправел в своих политических взглядах и потерял всякий вкус к общественной деятельности. Ни с кем из прежних своих знакомых (а в Париже их было много) не видался и угрюмо и одиноко доживал свой век. Раскладывал любимые свои пасьянсы, как 35 лет тому назад, но уже сплошь, с утра до вечера. При моих посещениях он по-прежнему пытался спорить со мной на разные темы, но его софизмы уже заржавели от времени, а ум потерял прежнюю изворотливость. Похоронив свою жену на кламарском кладбище, он через три года лег там рядом с нею.

В Орле, как в Смоленске и во Пскове, я сразу сделался «своим» человеком среди местной интеллигенции и принял участие в целом ряде обществ и учреждений культурно-просветительного характера. Как и в других городах, эти учреждения и общества никакой революционной деятельностью не занимались, но, группируя вокруг себя лиц политически неблагонадежных, находились под подозрением у местных властей, которые всячески стесняли их общественную просветительную работу. На этой почве возникала борьба, по существу, бессмысленная и ненужная ни той, ни другой из боровшихся сторон, но вовлекавшая в политику целый ряд совершенно лояльных и мирных культурных работников.