Единственный человек, к которому Голубев, при всей своей мизантропии, относился с уважением и даже любовью, был мой тесть, В. К. Винберг. С ним вместе он вел в Ялте борьбу с назначенным председателем управы Рыбицким. Эта борьба создала Голубеву в кругах местной администрации репутацию неблагонадежного, и даже раз случилось, что он не был утвержден губернатором в какой-то выборной должности. Это характерное для того времени недоразумение выяснилось в земскую сессию 1904 года, когда ялтинское земство вместе с другими вошло в орбиту политического движения. Голубев резко разошелся со своими прежними друзьями и союзниками. А на выборы больше уже не приезжал, зная, что его забаллотируют. Так окончилась его земская деятельность, которой он увлекался со страстностью, свойственной его натуре. Революция 1905 года еще более озлобила Голубева. «Новое Время», которое он прежде читал от доски до доски, не удовлетворяло больше его потребности в злопыхательстве. Он стал выписывать «Земщину», и каждый день заставлял старую подругу своих дней выслушивать длинные статьи о жидо-масонах, о купленных заграничными банкирами кадетах и т. п., сопровождая их соответственными заключениями в русском лубочном стиле. Разговаривать с ним я уже больше не мог и перестал бывать у Голубевых. Мой тесть через силу продолжал старое знакомство, появляясь в «замке Черномора» в именинные дни, но возвращался оттуда всегда расстроенным неприятными столкновениями с прежним приятелем. Постепенно Голубев своим агрессивным черносотенством оттолкнул от себя большинство старых знакомых, и они с женой зажили еще более одиноко. Он заскучал и внезапно решил в 75 лет возобновить свои научные занятия. Но и тут остался верен себе: упорно отрицал новые общепринятые теории и пытался создать свои собственные. Возил свою работу в Москву на съезд естествоиспытателей, но вернулся с уязвленным самолюбием, т. к. его доклад не вызвал никакого интереса.

Незадолго до войны Голубев стал слепнуть, но продолжал работать, научившись ощупью писать на машинке. Злобное отношение к людям в нем все росло. Он вечно ссорился с татарами, штрафуя их за ничтожные потравы и порубки, своих секретарш и чтиц, без помощи которых не мог уже обходиться, доводил своими ехидными издевательствами до слез и истерик. Одна только старенькая жена продолжала любить своего злобного старика и кротко за ним ухаживала.

Началась революция 1917 года. На южном берегу она вначале проходила мирно, и татары оставались в добрых отношениях со всеми помещиками. Исключение составлял один Голубев. Ненавидевшие его татары перестали платить ему аренду, а скот свой демонстративно гоняли по его обширным владениям. Слепой старик, всю жизнь свою считавший себя народолюбцем, тяжело переживал такое к себе отношение. А тут его еще постигло личное горе: внезапно умерла Надежда Прокофьевна, к которой он был глубоко привязан, хотя и мучил ее всю свою жизнь. Часто ходил он на ее могилу, над крутым обрывом к морю, нащупывая палкой дорогу, и, вероятно, думал о своей и ее бессмысленно загубленной жизни…

В январе 1918 года Крым был занят большевиками. Имение Голубева было превращено в совхоз, а в его доме поселились матросы-комиссары. Добравшись до его подвалов, они пьянствовали и дебоширили, а иногда приходили куражиться над ним. Оказавшись в это время в Крыму, мы с женой решили навестить несчастного старика. Он принял нас так, как будто мы виделись только вчера, хотя со дня нашей последней встречи прошло более 10 лет. Было ему уже за восемьдесят, но он казался еще совсем бодрым, несмотря на слепоту. Большевиков не боялся и ругал их за глаза и в лицо. Жил один на попечении старого кучера, который из жалости его кормил. Большевики отняли у него самый драгоценный ему предмет — пишущую машинку. Так и сидел он целые дни один, устремив мутные слепые глаза в пространство. Мы провели у него около часа, но совершенно ясно почувствовали, что в нашем обществе он не нуждается.

Начался период гражданской войны. При Деникине и Врангеле Голубев вновь становился богатым землевладельцем, и снова появлялись у него чтицы и секретарши, которых он по-прежнему изводил. Потом опять приходили большевики, и он становился нищим. Пишущую машинку ему вернули. Незадолго до его смерти кто-то из знакомых зашел к нему. Он сидел возле своей машинки, а рядом на столе лежал топор. «Это для них, — сказал он злобно, — я решил, что живым не дамся». Но ему пришлось еще долго тянуть свою одинокую жизнь под властью укрепившихся большевиков. Умер он почти 90 лет от роду.

На ялтинском земском собрании я был избран гласным губернского земства и в декабре месяце поехал в Симферополь на губернское земское собрание. В Таврической губернии, не имевшей своего родового дворянства, кроме татарского, значительная часть землевладельцев состояла из разбогатевших крестьян, немецких колонистов и купцов-армян, греков и караимов. В одном только Днепровском уезде дворян было много, и он был главным поставщиком губернских предводителей. Такой состав местного землевладения отражался и на составе губернского земского собрания. Несмотря на земское положение 1890 года, превратившее прежнее всесословное земство в дворянское, таврическое земское собрание осталось всесословным и многоплеменным. Едва ли не половину гласных составляли татары, греки, немцы, армяне. В состав русской половины входило двое крестьян. Это было много по сравнению с другими известными мне земскими собраниями. Сравнительно демократический состав таврического земства отражался и на его политической физиономии. Убежденных реакционеров почти не было. Большинство было в общем настроено либерально. Но гласные по своему общественному положению не принадлежали к влиятельным кругам общества. Поэтому собрание не решалось вступать в открытый бой с местной администрацией, подобно гораздо более консервативному орловскому земству, и было на хорошем счету у правительства. Собрания проходили деловито и тускло, а места для публики обычно пустовали.

Привычка ладить с властями создала особую процедуру открытия сессии, какой мне нигде в других земствах не приходилось наблюдать. На открытие собрания все гласные приезжали во фраках и ехали вереницей по городу на извозчиках, заранее нанятых управой, делать визиты — губернатору, губернскому предводителю дворянства и председателю управы. А заканчивалось собрание торжественными обедами с тостами и речами. Один обед давал губернатор всем гласным, другой — предводитель дворянства, и наконец третий — гласные давали губернатору и предводителю. Эти старые обычаи, конечно, мешали даже либеральным гласным вести резкую оппозицию по отношению к властям. Как, в самом деле, сказать что-либо неприятное губернатору, а затем поехать есть и пить на его счет? Поэтому если возникал какой-нибудь вопрос, неприятный для администрации, то он обычно обсуждался на частном совещании всех гласных и выносился на открытое заседание лишь в виде единогласно принятой резолюции, в которой слишком острые углы тщательно закруглялись.

Была еще одна особенность таврического губернского собрания, особенность, усвоенная от татар. Я имею в виду почет, который оказывался старикам. В собрании было четыре седобородых старика, все совсем разные люди: 1) мой тесть, В. К. Винберг, человек твердых либеральных взглядов, абсолютно бескорыстный и принципиальный человек, к каждому самому мелкому вопросу относившийся со щепетильной добросовестностью. 2) Н. В. Новиков, который тоже был давним гласным. Широко образованный блестящий человек, убежденный либерал, он всегда любил хорошо пожить и отличался неумеренной склонностью к спиртным напиткам. 3) Е. В. Рыков, мелитопольский предводитель дворянства, на вид мрачный и угрюмый старик, белый как лунь. Но наружность его была обманчива. Человек он был исключительно добрый и мягкий, к тому же чрезвычайно благородный, не переносящий никакой неискренности и интриги. 4) Четвертый старик, А. М. Колчаков, председатель днепровской земской управы, был совсем в другом роде. Фигурой он напоминал гоголевского Пацюка. Добродушный на вид толстяк, появляясь на земские собрания, он всегда заключал всех гласных в свои могучие объятия и весело с ними лобызался. Но добродушие это было лишь внешнее. Человек он был себе на уме, ловкий и хитрый. Земское дело искренне любил, но никогда не забывал интересов своего уезда и своих собственных.

Для того, чтобы провести какой-либо вопрос в собрании, необходимо было заранее сговориться с этими четырьмя стариками. Без их благословения всякое предложение было обречено на провал. Даже самый блестящий и даровитый гласный собрания, лучший и, пожалуй, даже единственный его оратор, вкладывавший в дорогое ему земское дело больше всего инициативы, притом человек чрезвычайно умный и честолюбивый, С. С. Крым, не обладая достаточно импозантным возрастным стажем, перед каждым своим выступлением должен был советоваться с четырьмя стариками. Вследствие политической аморфности таврического земства, политика почти не играла роли при выборах, как это имело место в других знакомых мне земствах. Поэтому представители уездов в губернском земском собрании не имели коллективной политической физиономии. Только Ялтинский уезд, где в гласные попадали представители столичной интеллигенции, из которых туберкулез сделал постоянных жителей и землевладельцев южного берега, поставлял в губернские собрания сплоченную левую группу, которая в 1905 году заняла в политических вопросах руководящее положение.