Чиб выговаривает нараспев слова пароля; дверь открывается.

Свет вспыхивает, желтоватый с примесью красного, собственная выдумка Старика. Заглядывая в овальную вогнутую дверь, ты словно заглядываешь сквозь зрачок в глазное яблоко душевнобольной личности. Старик в центре комнаты, его белая борода почти достигает колен, а белые волосы ниспадают чуть ниже подколенных впадин. Борода и длинная шевелюра скрывают его наготу; сейчас он не на людях, но все равно Старик надел шорты. Он немного старомоден, что простительно для человека, видевшего кончину двенадцати десятилетий.

У него один глаз, как у Рекса Лускуса. Улыбаясь, он показывает ряд натуральных зубов, вживленных ему тридцать лет назад. В уголке полных губ он пожевывает толстую зеленую сигару. Нос у Старика широкий и примятый, как будто Время наступило на него тяжелым сапогом. Лоб и щеки широкие, что объясняется, наверно, тем, что в его венах есть примесь крови индейцев оджибву, хотя родился Старик Виннеганом; он даже потеет по-кельтски, источая характерный запах виски. Он держит голову высоко, и голубовато-серый глаз похож на озерцо — остаток растаявшего ледника на дне первозданно-дикой котловины.

В общем, лицо Старика — это лик Одина, когда тот возвращается из колодца Мимир, раздумывая, не слишком ли большую цену он заплатил. Или же это исхлестанное ветрами, иссеченное песками лицо Сфинкса в Гизе.

— Сорок веков истории смотрят на вас, если перефразировать Наполеона, — говорит Старик. — Головоломка всех времен: что есть Человек? — вопрошает Новый Сфинкс, когда Эдип разгадал загадку Старого Сфинкса, ничего этим не решив, поскольку к тому моменту Он — вернее, это Она! — уже породила себе подобного отпрыска, дерзкую штучку, и на Ее вопрос пока что никто не смог ответить. Возможно, на него и вообще нет ответа.

— Ты забавно говоришь, — замечает Чиб. — Но мне нравится.

Он широко улыбается Старику, так высказывая свою любовь.

— Ты прокрадываешься сюда каждый день не столько из-за любви ко мне, сколько для того, чтобы приобрести знание и понять суть вещей. Я все видел, я все слышал, я вынес для себя кое-какие мысли. Я много странствовал, прежде чем эта комната стала моим убежищем четверть века назад. Но все же самой большой одиссеей стало это мое заключение.

— Так я называю себя. Плод мудрости, замаринованный в рассоле перечеркнутого цинизма и слишком долгой жизни.

— У тебя такая улыбка, словно ты только что поимел женщину, — подшучивает Чиб.

— Какие там женщины. Мой шомпол потерял свою упругость тридцать лет назад. И я благодарю Бога за это, поскольку теперь я не страдаю от искушения совершить прелюбодеяние, не говоря уже о мастурбации. Однако во мне остались другие силы и, соответственно, благодатная среда для других грехов, и они куда посерьезнее. Помимо сексуальных прегрешений, которым, как ни странно, сопутствует грех семенных извержений, у меня были другие причины не обращаться к этим целителям от Древней Черной Магии, чтобы они взбодрили мои жизненные соки до прежнего уровня парой уколов. Я был слишком стар; если бы что-то и привлекло ко мне юных девиц, так только деньги. И во мне было слишком много от поэта, ценителя красоты, чтобы обрастать морщинами и плешинами своего поколения или нескольких поколений до меня. Теперь ты понимаешь, сынок: я словно колокол, внутри которого язык болтается бесполо. Дин-дон, дин-дон. Все больше дон, чем дин.

Старик смеется раскатистым смехом, это львиный рык с ноткой голубиного воркования.

— Я всего лишь оракул, через который доносится голос вымерших народов, я — адвокатишка, отстаивающий интересы давно умерших клиентов. Явитесь, но не класть во гроб, а вознести хвалу и, вразумившись моему голосу разума, тоже признать ошибки прошлого. Я — странный, согбенный старик, запертый, словно Мерлин, в дупле дерева, мне не упорхнуть. Я — Самолксис, фракийское божество в обличье медведя, пережидающее зиму в своей берлоге. Последний из семьи, из спящего сонма Заколдованного царства.

Старик подходит к тонкой гибкой трубке, свисающей с потолка, и притягивает к себе складные ручки перископа.

— Аксипитер ходит кругами вокруг нашего дома. Он чует какую-то падаль на Четырнадцатом горизонте Беверли Хиллз. Неужели он не умер, тот Виннеган, неужели опять ускользнул победителем? Дядя Сэм — словно диплодок, которому дали пинка под зад. Проходит двадцать пять лет, прежде чем сигнал доходит до его мозгов.

Слезы выступают на глазах Чиба. Он говорит:

— Не дай Бог, если с тобой что-нибудь случится, Старик, я не хочу этого.

— Что может случиться с человеком, которому сто двадцать лет, разве что отключится мозг или откажут почки.

— Нужно отдать должное, твоя телега скрипит и не ломается, — говорит Чиб.

— Называй меня мельницей Ида, — просит Старик. — Ид — зародыш, передающий наследственные качества; из муки, которую мелет мельница, выпекается хлеб в причудливой печи моей души — или наполовину выпекается, если тебе угодно.

Чиб улыбается сквозь слезы и говорит:

— В школе меня учили, что все время каламбурить — дешевая поза и вульгарность.