Мне пять лет. Мы рисуем за длинным столом. Занятие творческое, увлекательное, отрываться не хочется. А надо. Ох, как надо! И тут меня осеняет. Я роняю карандаш, лезу за ним под стол, подползаю под стул Павлика. Напоминаю вам, Павлик писался.

…Через некоторое время из-под Павликова стула вытекает лужица, но я уже сижу на своем месте. Ирина Владимировна, как всегда, начинает стыдить Павлика, но тот, обычно стоически переносящий заслуженные упреки, вдруг взвивается:

– Это не я! Это не я! Ирина Владимировна, это не я!

Удивленная Ирина Владимировна щупает ему штанишки – они сухие. Тогда она принимается щупать штанишки всем подряд. Очередь доходит до меня…

С тех пор я никогда в жизни не писаю под чужие стулья.

Алеша

С Алешей Блюменфельдом мы познакомились в детском саду и с тех пор не расстаёмся. Время, конечно, накладывало свою печать на наши отношения. Вот уже лет шестьдесят, как Алешка меня не бьет, лет сорок, как перестал дразнить, лет тридцать не приглашает в театр, но если бы у меня был брат, он не мог бы быть мне ближе.

А начало наших отношений безоблачным не назовешь.

Мы с Алешей ходим в один детский сад, потому что его мама и мои родители работают в Академии наук. Алешина мама Олимпиада Петровна – личный секретарь академика Лины Соломоновны Штерн, моя мама – старший научный сотрудник Лининой лаборатории. Лину еще не посадили – это произойдет через три года, и Олимпиада Петровна, рискуя свободой и головой, будет ездить к ней в ссылку. А пока моя мама пишет докторскую диссертацию, а Олимпиада Петровна ее печатает. Это самый первый, черновой вариант, и вечерами мама что-то такое в диссертации правит, вычеркивает, вписывает. Я понимаю это по-своему: видимо, Алешкина мама плохо печатает; печатала бы лучше – моей маме не приходилось бы так много черкать, и у нее оставалось бы хоть немного времени для меня.

– Твоя мама совсем не умеет печатать, – говорю я в саду Алешке. – Твоя печатает, печатает, а моя все черкает и черкает.

Увесистым кулаком Алешка преподносит мне один из первых уроков человеческой этики. Я лечу с лестницы и расшибаю коленку так, что приходится вызвать родителей.

– Он тебе мало дал, – без всякого сочувствия говорит мне папа, пока мама хлопочет над моей коленкой.

Мою ошибку – и этическую, и фактическую – разъясняет мне мама.

С тех пор я стараюсь, елико возможно, не обижать людей.

…Алеша родился в тридцать седьмом году; отец его, крупный шахматист, умер во время войны. Олимпиада Петровна растила сына в жуткой строгости, постоянно боясь, как бы он не сбился с пути, не попал в дурную компанию. Алеша рос исключительно вежливым и воспитанным и безумно меня этим раздражал. Я тогда не понимала, что он и сам мучительно страдает от своей вынужденной вежливости, прекрасно сознавая, как выглядит в глазах обнаглевших сверстников, но отдал себя на добровольное заклание, чтобы не огорчать измученную мать.

Когда я окончила школу, родители впервые отправили меня в Крым. Отпускать меня одну было опасно, и естественный выбор пал на надежного, как скала, Алешу. Родители с обеих сторон очень хотели, чтобы мы подружились. На перроне моя мама давала Алёше последние наставления: следить, чтобы я далеко не заплывала, никуда не отпускать одну – и так далее… Поезд тронулся. Я сказала Алешке: «Если тебе хоть на минуту придет в голову выполнять мамины указания, это последний раз, когда ты меня видишь!»

Алеша молча, неторопливо достал из рукава сигарету, чиркнул спичкой о подметку ботинка, закурил, пустил в потолок купе несколько правильных колец и наконец произнёс равнодушно:

– Да на чёрта ты мне сдалась!

Я слегка адаптирую этот текст – оказалось, Павликовы уроки русской словесности не прошли для Алеши даром.

Меня как громом поразило! Курево, лексика, а тон! Сквозь дым Алешиной сигареты я вдруг увидела совершенно другого человека – твердо оберегающего мать, доброго, верного своим убеждениям и очень близкого. С этого момента мы стали друзьями.

Мы много путешествовали втроём – Алёша, наш общий друг Эрик и я. Эрик потом трагически погиб на Алтае. Меня тогда не было в Москве; когда я вернулась, о гибели Эрика рассказал мне Алёша: «Я подумал, лучше ты узнаешь это от меня…»

Временами мы виделись с ним почти каждый день, временами – с большими перерывами, но когда мне было плохо, Алёша неизменно оказывался рядом. Для меня до сих пор загадка, как он узнавал, или догадывался, что нужен.

Тут, пожалуй, уместно сообщить, что у нас никогда не было романа. Алёшка меня постоянно дразнил: «Ты рыжая, тебя никто замуж не возьмёт», – я, по инфантильности и глупости, верила ему и переживала, и моё первое неудачное замужество, до некоторой степени, Алёшкиных рук дело. Как только один мой однокашник оказался готов опровергнуть Алёшкин тезис, я рванула ему навстречу. Наша регистрация в загсе была назначена на день защиты диплома. Ни Алёше, ни Эрику я ни о чём не рассказывала, предвкушая сенсацию. Накануне защиты Алёшка с Эриком пришли меня проведать и проверить состояние готовности. Мой суженый был в это время у меня. Алёша с Эриком увидели его впервые и очень удивились. Они старательно пытались его пересидеть, но он не подавал никаких признаков ухода, и в конце концов они сдались и вышли. Через минуту раздался звонок в дверь: Алёша.