Шрифт:
– Да нет, на этот раз принесла другие шедевры. Их не читают, а разглядывают и восхищаются.
– Ну что ж, пойдем попробуем.
Надо признаться, от Викиного искусства Ирина с Юликом в восторг не пришли. – Девочка способная, – сказала Ирина вежливо. – Но путь тернистый. Выбирать его должен только тот, у кого вопрос о выборе вообще не стоит. По-моему, это не тот случай. [14]
Меня усадили пить чай. Было очевидно, что перед моим приходом хозяева навели обо мне кое-какие справки. Они заинтересованно расспрашивали о папе, о маме, о нашей жизни во время папиного ареста, а я все еще не знала, с кем разговариваю. Тут зазвонил телефон.
14
Тут Ирина ошиблась. Это оказался как раз тот случай, что Ирина и признала всего через несколько лет.
– Юлик, это Наташа Горбаневская из Парижа, – позвала Ирина.
Известную диссидентку Горбаневскую тогда с энтузиазмом проклинали во всех средствах массовой информации.
Я почувствовала себя страшно неловко. Как я не ко времени! Как должно быть неприятно хозяевам, что совершенно чужой человек стал свидетелем такого звонка. Но они ничуть не обеспокоились и непринужденно по очереди болтали с Парижем.
– Извините, – сказал Юлик, вернувшись, – мы вас бросили. Наташа звонила из Парижа. Там сейчас, знаете ли, собралась такая компания… Синявский, Некрасов, Галич, Максимов, Гинзбург, Горбаневская…
От неожиданности и смущения я ляпнула:
– Вы с ними знакомы?!
Юлик глянул на меня изумленно. Ирина бросилась мне на помощь:
– Извините, я вас не познакомила. Это мой муж, Юлий Даниэль.
Юлий Даниэль!!! Я не могла поверить своим ушам и своему счастью. Когда Юлия арестовали и судили, я в муках рожала Викторию и ни в каких акциях протеста не участвовала. И вот теперь у меня появился шанс сказать Юлию, какую важную роль процесс Даниэля-Синявского сыграл в моей жизни, какие камеры внутренней тюрьмы распахнул, какие погнутые стержни распрямил… Ничего этого я не сказала, потому что в доме Даниэлей разговаривали в совсем другой тональности, и бурливший во мне текст на эту музыку не ложился. Но, видимо, все это легко читалось на моей физиономии, потому что Юлик предложил:
– Приходите завтра утром пить кофе, поболтаем, – и я зашлась от радости.
С этого дня началось мое служебное грехопадение. Утром обычно звонили Юлик или Ирина и предлагали забежать. Я забегала и застревала. Мы пили кофе, болтали.
Официально это называлось «писать дома докторскую». Сжав волю в кулак, я вырывала себя из Даниэлевой кухни и отправлялась на работу, с сочувствием поглядывая на прохожих, не пивших по утрам кофе с Даниэлями…
«Конспи'ация, конспи'ация, и еще раз конспи'ация» в семье Даниэлей была поставлена довольно слабо. Едва со мной познакомившись, почти еще меня не зная, они вручили мне ключ от своей начиненной самиздатом квартиры и попросили доставать почту во время их отъезда, а если захочу – приходить сюда работать или читать. Я была на седьмом небе: вот какие люди мне доверяют! У Даниэлей была замечательная библиотека. Большинство книг в ней было с посвящениями авторов.
Искандер, например, писал Юлику так:
Сердце радоваться радоЗа тебя – ты все успел,Что успеть в России надо:Воевал, писал, сидел!Ему вторил Давид Самойлов:
Милый Юлик, сколько пулекПросвистало – ни однаНас с тобой не миновала —Вот об этом «Времена».Я стала часто бывать у Даниэлей, но поначалу страшно зажималась в их присутствии, понимая масштаб собеседников и не умея разгадать, чем заслужила их дружбу. Проницательный Юлик, конечно, это видел.
Однажды, лютым зимним днем, я увидела в окно Юлия, вышедшего во двор в легкой летней рубашонке с короткими рукавами (Даниэли тогда жили в другом подъезде). Он отправился в нашу сторону. Вскоре хлопнула дверь лифта и раздался звонок в дверь.
– У вас нет молотка? Я ужаснулась:
– Вы с ума сошли! Мороз же! Вы что, в своем подъезде не могли попросить молоток?
Юлий обиделся:
– Я что же, по-вашему, похож на человека, который станет у кого попало просить молоток, который ему, кстати, совершенно не нужен?
И мне стало с ним легко и весело.
Когда мы подружились, Юлик с удовольствием изображал в лицах сцену нашей первой, «зощенковской» встречи, каждый раз расцвечивая ее новыми убийственными подробностями, которые тут же на месте выдумывал.
– Почему вы меня тогда так решительно отшили? – спросила я однажды.
– Милый друг, от меня же тогда все шарахались, как от чумы. Заговорить со мной на улице по доброй воле мог только стукач.
– Так я же понятия не имела, кто вы такой!
– А если б имела, подошла бы? – прищурился Юлик.
– Наверное нет, постеснялась бы. Ела бы вас глазами издали. Но уж если, то почитать предложила бы не Зощенко, а Маркса-Энгельса и Ленина-Сталина. Вам бы, я слышала, не повредило…
Освободившись из лагеря, Юлий жил один в ссылке в Калуге. Друзья окружили его великой любовью, приезжали из Москвы каждый день, иногда по нескольку человек, праздновали с ним его освобождение. А он работал на заводе, вставал в шесть утра. Был похож на тень. Праздник освобождения грозил окончиться трагически.