Шрифт:
Под названием «Ноев ковчег» шли рифмованные строки:
Нет здесь «чистых» и «нечистых», Все сдружились с высотой, Самолет несется быстро Над тридцатой широтой.— Вообще, неплохо, золотко: мысль о дружном коллективе ясна, поощрительно резюмировал Медоваров. — Только насчет широты надо проверить. А может, она тридцать вторая?
— Но ведь тридцатая тоже, наверное, была?
— «Наверное, наверное»… — передразнил Медоваров. — Наука, золотко, требует точности.
— Конечно. — Аскольдик скорчил обиженную рожицу. — Только ведь это не наука, а вроде поэзии.
— Вот именно «вроде». Нет уж, золотко, не спорь. В научном коллективе точность обязательна.
— Ну хорошо, — согласился Аскольдик. — Напишем: «Над какой-то широтой».
— Пожалуйста. Тут уж не ошибешься. — И Медоваров продолжал читать:
И для нас совсем не ново, Что с Поярковым сидя, Наша Нюра Мингалева Презирает всех и вся. Он талантлив, спора нет, И дождется большей славы, Но какой бывает вред Льнуть к тому, кто самый «главный».Передавая «молнию» Аскольдику, Медоваров похвалил:
— Молодец, комсомол. Демократично. Критика правильная, не взирая на лица. Можешь вывешивать, золотко. Кнопки-то захватил?
— Обязательно, Анатолий Анатольевич.
Людям было скучно. Все сгрудились возле «молнии». Кто-то хихикая, поглядывая назад, где сидели Поярков и Нюра. Кто-то удивленно пожимал плечами.
Римма уже успела посмотреть «молнию» в руках у Толь Толича, и ей захотелось увидеть, какое впечатление произведет на Анну Васильевну критическое выступление стенной печати. Сама-то Римма привыкла к этому. Ее рисовали в разных видах, то с одной прической, то с другой, дразнили «стилягой», чем она даже гордилась: завидуют, мол, вот и рисуют.
Заложив руки в карманы узких модных брюк, Римма подошла к Нюре.
— И вас намалевали. Вредюги.
Неверной походкой — самолет слегка покачивало — Нюра приблизилась к двери в кабину летчиков, где был приколот раскрашенный лист, прочитала и молча опустила голову.
— Не журитесь, Анна Васильевна, — чувствуя неладное, утешала ее Римма. Це «дружеский шарж». Бачите, що написано?
Пробежав через весь самолет, Нюра бросилась в кресло и закрыла лицо руками.
Поярков спросил, что случилось, но, понимая ее состояние, вскочил и сам поспешил выяснить причину.
— Пошляки! — он протянул было руку к размалеванному листу, но Медоваров предупредил:
— Опомнитесь, Серафим Михайлович, Вы же знаете, что за это бывает? Это стенная пресса.
— Какая там к черту пресса? Грязные пасквилянты.
Медоваров встал и внушительно произнес:
— Мы не позволим так относиться к критике. Да и потом, я не пойму, в чем дело? О вас написано очень уважительно…
— Признается ваш талант, — пискнул из-за спины Толь Толича перепуганный Аскольдик.
Отодвинув в сторону Медоварова, Поярков оказался рядом с Аскольдиком, автором, художником и редактором злополучного листка.
— Бросьте вы о таланте. Когда всякие мокроносые мальчишки выносят на посмешище самое… Когда… — Поярков не мог продолжать, не хватало воздуха.
Подбежал Марк Миронович и усадил его в кресло.
— Если хотите знать мое мнение, — сказал он, обращаясь к Медоварову, — то в старое время за такие дела мальчикам уши драли.
— Старики, конечно, глуповаты, — будто про себя сказал Аскольдик. — Но что поделаешь, история им простит.
Столь откровенная наглость возмутила даже Медоварова. Однако, стараясь замять неприятный инцидент, он мягко пожурил Аскольдика, оправдывая его банальными словами, что-то вроде «молодо-зелено», затем, повинуясь настоянию Марка Мироновича и с молчаливого всеобщего одобрения, приказал снять «молнию».
— Но это в виде исключения, — не преминул заметить Толь Толич. — Так сказать, по требованию врача. Он отвечает за состояние здоровья и товарища Пояркова и всех других членов экспедиции.
— Простите, Марк Миронович, — прошептал Поярков, силясь подняться.
Марк Миронович удержал его за плечи.
— Сидите, пожалуйста. И не прощу. Никогда не прощу. Если из-за каждого дурака мы будем за сердце хвататься, то эдак и до пятидесяти не доживешь. — Он подергал свою седую бородку и, глядя вслед Аскольдику, пробормотал: — Ох, и устроил бы я ему Аскольдову могилу!..