Лишь сейчас Римма поняла, что совершила непростительную ошибку, надо спасать положение.

— Сами напутаете, а я виновата. Откуда я знала?

— Да говорила же я тебе тысячи раз, — чуть не плача, доказывала ей Нюра. Ну чем забита твоя голова? Скажи, пожалуйста?

— Чего вы на меня вскинулись? Ничего особенного не случилось.

— Не случилось? — Нюра даже привстала от удивления. — Из-за тебя люди остались в кабине, чтобы предупредить аварию. Из-за тебя диск попал в грозу. Ведь приборы не работали. Из-за тебя люди чуть не погибли.

Ого! Это дело посерьезнее. Римма почувствовала непривычное волнение. Да разве так можно клепать на человека? Она не виновата нисколечко. И Римма бросилась в атаку:

— А кто вам позволил законы нарушать? Я еще в профсоюз пожалуюсь.

— Какие законы?

— Обыкновенные. В субботу заставили работать, да еще на два часа задержали.

— Но ведь это особый случай. Срочное испытание.

— А мне какое дело? Очень мне интересно отгуливать в будние дни, когда все на работе.

— Мало ли что тебе неинтересно, — терпеливо разъясняла Нюра. — Но космические лучи…

— А мне все равно… Космические, электрические, — в руках Риммы лениво шевелились спицы, — какие угодно. И нечего рабочего человека прижимать. Все говорят «забота о человеке». А где она, эта забота? Никакой охраны труда. Целую неделю спину гнешь, и нате вам, в субботу отдохнуть не дадут. Поневоле ум за разум зайдет. Не то что банки перепутаешь, отца с матерью не различишь.

Глядя на то, как Римма спокойно нанизывает петли, Нюра еле сдерживалась. Все кипело в ней. Ну еще бы, Римма знает свои права, знает и законы, профсоюз вспомнила, охрану труда. Замучилась от безделья, устала, бедная. И если бы не тайная радость, что все наконец выяснилось, что отказали не новые аккумуляторы, а те, которые и должны были прийти в негодность, то вряд ли Нюра смогла бы сдержаться.

— Все ясно. Тебе были даны новые, хорошие аккумуляторы, а ты их заменила испорченными. Можно сейчас позвонить в институт и проверить, где находятся банки, которые ты взяла из лаборатории. Так и скажу Борису Захаровичу.

Повернувшись к Римме спиной, Нюра медлила, наконец решилась и пошла.

Римма вскочила, удержала ее за платье:

— Но надо, Анна Васильевна! Не говорите. Новые тоже могли испортиться.

Нюра всплеснула руками:

— Какая же ты сквернавка! Слов не нахожу. Ради собственной шкуры готова погубить труд и счастье человека. Он всю жизнь работал над этими аккумуляторами. Да разве ты можешь понять? У… корова!

В это слово Нюра вложила всю глубину ненависти, которой раньше за собой не замечала.

А Римма даже не оскорбилась. Подумаешь, Художественный театр! Пусть себе ругается — все равно никто не слышит. Ей просто завидно, что сама она тощая, в чем только душа держится. Римме, конечно, придется стерпеть и не огрызаться.

Зная Нюрин мягкий характер и душевную теплоту, которую Римма определяла как «бабскую жалостливость», можно было бы на этом сыграть. У мамы такой же характер, и Римма часто пользовалась ее слабостью.

Удивительно сочетались в Римме и ханжеская стыдливость — в музее при виде гипсового Аполлона она всегда отводила глаза — и жесточайший цинизм. Она никогда не позволяла себе поддаться влечению к кому-нибудь из своих друзей. Никто бы из них не смог признаться, что поцеловал ее хоть раз. Никогда не обнимали ее горячие мужские руки. Как и тысячи постоянных посетительниц танцплощадок, она танцевала лишь с подругами, автоматически вышагивая за вечер целые километры. А если и отвечала на приглашение какого-нибудь завсегдатая, то даже в тесной толчее умела сохранять нужное расстояние между собой и партнером.

Она любила смотреть французские фильмы, но, когда там целовались, обязательно опускала ресницы. Чуточку грубоватое словцо, шутливый намек на увлечение пли возможную любовь к Римме, чем грешили летчики, сразу же делали ее недоступной и строгой.

Мать гордилась высокой нравственностью и чистотой дочери и в то же время не понимала, что за всем этим у нее скрывается и высокомерие и ложь, холодное равнодушие и пустота. Мама считала ее несчастной девочкой. В вуз поступить не удалось, балериной она не стала, актрисой тоже. Из секретарш перебросили на производство, ученицей сделали.

А ученица эта, несмотря на свою молодость, прекрасно усвоила те жизненные принципы, которыми столь умело пользовался ее наставник и руководитель Толь Толич Медоваров.

И не будь на свете таких людей, как Нюра, с ее легко ранимой, отзывчивой душой, с ее незащищенностью от колючих ветров, от людей, шагающих по жизни тяжелой поступью, плохо бы пришлось Римме.

— Вы добра людына, Анна Васильевна, — стараясь придать своему голосу искреннее волнение, слезливо заговорила Римма. — Неужели из-за какой-то ошибки вы хотите, чтобы меня уволили? Ну куда я денусь? Ведь у вас специальность, а у меня? Вешаться мне, что ли? — она уткнулась лицом в недовязанный шарф.