Когда люди не сознают всей безвыходности своего положения, нужно ли вмешиваться, или нужно просто ждать?

Я думаю, в зависимости от ситуации. С одной стороны, нужно время, человек должен созреть. Мы не можем мерить это созревание. Я помню письмо Феофана Затворника, где он говорит, что самое трудное в жизни – видеть, как человек бьется как рыба об лед, и ничего нельзя сделать для него, потому что не приспело время. Ну, он здесь говорит как духовник, а не как товарищ, то есть у него, конечно, и зрения, и чуткости больше, чем у кого-либо из нас. Но в принципе это так: иногда, даже если человеку дать совет, он его не услышит. Если ему растолковать, он не может это принять, если ему дать в руки, он удержать не может, потому что не готов к тому.

А есть моменты, когда наше дело – обострить внутренний конфликт, то есть его превратить из туманности во что-то другое, потому что в тумане человек может блуждать до смерти, так же как в пустыне, окруженный маревом. Конечно, этим не надо играть, но иногда чувствуешь: теперь пора. Тогда поставь вопрос серьезно, обостри. Пусть человек поймет, что конфликт в нем самом, не откуда-то навеян, но в нем самом. Тогда ему можно уже сказать: разбери данные этого конфликта и посмотри: если ты хочешь оставаться в этом конфликте – можешь. Или ты можешь выйти из него, но не для удобства, а потому что это будет ответственное, творческое разрешение конфликта.

И это замечательно. Каждый из нас ответствен за другого, и мы должны эту заботливость проявлять. Не обязательно в каком-то проповедническом плане; можно помочь человеку и не влезая ему в душу, и не выражаясь специфически цитатами из Священного Писания. Можно ему помочь выправиться, найти путь, расчистить дорожку; и нам это поручено, потому что мы товарищи по земной жизни, мы спутники по земной жизни.

То есть мы виноваты будем, если не поможем?

Я думаю, что не следует брать на себя такую ответственность: мы не поможем, и человек, может быть, никогда не услышит слово на пользу. Я сейчас оставляю чисто практическую ситуацию, когда дать ответ невозможно по другим причинам, а говорю о внутренней стороне. Людям некогда ждать, чтобы вы стали святыми и тогда они что-нибудь услышат о Боге. Иногда от грешника тоже можно услышать что-то путное. Причем мы должны говорить то, что сами знаем. Когда мы не знаем чего-нибудь, надо искренне это признать, и это проблемы для людей не составляет. В моем опыте, например, когда бывают вопросы и ответы после лекций на Западе, иногда приходится говорить: я не знаю того или другого – и это люди больше ценят, чем если вы дадите какой-то корявый ответ, просто чтобы доказать, что на все можете ответить.

Но когда мы говорим о вере, мне кажется, надо помнить, что мы не одинаково знаем все, о чем можем свидетельствовать. Есть вещи, которые мы знаем из собственного, личного опыта, – о них мы можем говорить с полной силой и убедительностью, потому что говорим о том, что знаем достоверно. Есть другие вещи – они нам известны, потому что мы принадлежим обществу людей, которые об этом знают, скажем, приходу, или Православной Церкви, или какому-то человеческому обществу; любой из нас о Боге знает что-то, чего другой не знает, в складчину мы все знаем больше, чем каждый отдельно. Если нам поставят вопрос, мы можем сказать не только то, чего лично дознались, но и то, что узнали от других. Но тут надо говорить так, чтобы было ясно, где кончается наш личный опыт и где начинается наше коллективное, потому что человек на слух узнает, если мы говорим о чем-то, о чем у нас понятие только понаслышке. Мы должны говорить предельно честно. Скажем, апостолы, как пишет Иоанн Богослов, говорили о том, что видели их очи, слышали их уши, осязали их руки; это – прямое свидетельство. Но вместе с тем из поколения в поколение мы говорим больше, чем наши руки, наши уши, наш слух нам дали.

И, наконец, есть третья область, может быть – самая центральная в нашей вере: есть вещи, которых мы сами не знаем, о них нам сказал Господь Иисус Христос: Бога никто никогда не видел, но Сын, находящийся в недрах Отчих, Тот явил нам (Ин 1:18). Тут мы принимаем свидетельство Самого Христа – потому что у нас есть данные Ему верить, то есть это относится к нашему внутреннему опыту. Мы повторяем слова Христа, потому что в Церкви Его познали как Сына Божия и каждый из нас как член Церкви, отчасти лично, отчасти вместе с другими, знает Его как Сына Божия, Который может свидетельствовать о Боге то, чего мы не знаем лично.

И вот, если принимать в учет эти три зоны: мое личное, то, что я знаю вместе с другими, и то, что я знаю только по свидетельству Самого Бога, – если каждую из них оттенить достаточно, то слушающий может принять мое свидетельство.

А относительно риска сказать что-нибудь «не то» – если мы осторожны, если мы говорим: знаешь, мне это так представляется, лучше я выразить не могу, – риск очень мал. Во всяком случае, мне кажется, что гораздо меньше вреда в том, чтобы мы объяснили человеку своими словами и «не так» или, во всяком случае, «не очень так», чем просто молчали бы и отказались от свидетельства.

Раньше вы говорили о неверующем, но чутком человеке. Таких единицы все-таки. Почему?

Я не могу на это ответить, не знаю. У меня есть как бы подозрение о чем-то. Я думаю, что есть люди, которые должны остаться богоискателями, что это их призвание на земле. И есть люди, которым Бог Себя открывает, чтобы они были свидетелями Живого Бога на земле. Я не знаю и не понимаю, как это укладывается, но знаю, что всякий человек, делающий добро, дорог Богу, всякий ищущий, рано или поздно, хоть на смертном одре, хоть по ту сторону могилы, станет перед Ним, и, как говорил один из русских священников, умерший на Западе, нет такого человека, который, встретивши Христа в вечности, не падет к Его ногам и не скажет: «Тебя, Господи, я всю жизнь искал!»