Как и до революции, женщины, промышлявшие торговлей любовью, потребляли наркотики, занимаясь одновременно и их распространением. В конце 1922—начале 1923 г. органы милиции раскрыли целую сеть квартир проституток в районе Рождественских (Советских) улиц, где почти круглые сутки продавали кокаин. Известный исследователь проблем проституции С. Вислоух писал в 1925 г.: «Торговля марафетом… и иными средствами самозабвения почти целиком находится в руках проституток» [169] . Двумя годами позже начальник управления ленинградской милиции, опираясь на агентурные данные, прямо заявлял о том, что наркотики являются «одним из факторов, влияющих на увеличение проституции» [170] .

Даже в 30-х гг., судя по косвенным данным — материалам второго пятилетнего плана, — среди потребителей наркотиков по-прежнему выделялась группа публичных женщин.

Любопытно отметить, что революционные перемены практически не отразились на национальном составе проституирующих женщин в городе на Неве. Иностранные подданные не встречались среди, них уже в начале XX в. В остальном характеристики проституток совпадали с особенностями этнической структуры населения города в целом. Примерно то же можно сказать и о среднем возрасте ленинградских проституток — он, как и до революции, колебался где-то в пределах 23—25 лет.

Таким образом, многое в мире женщин, вынужденных или желавших торговать собой, осталось неизменным. Их занятие, как и до революции, было связано с пьянством, наркоманией, психической неуравновешенностью. Однако условия тоталитаризма придавали особый колорит всем проявлениям человеческой натуры. Проституция в городе на Неве тоже в достаточной мере мимикрировала и обрела не столь специфически петербургские или национально-российские черты, сколь советский, социалистический характер. Это выражалось, в частности, в изменениях социального состава тех, кого, по весьма нечеткой терминологии 20—30-х гг., все относили к числу проституток.

В столице Российской империи основную массу женщин, легально занимавшихся торговлей любовью, составляли крестьянки, впервые приехавшие в город. Тайно промышляли проституцией прежде всего представительницы наименее квалифицированной сферы обслуживания: портнихи, белошвейки, продавщицы и женщины из люмпенизированных слоев. После революции социальная база рынка продажной любви явно расширилась. В 1919 г., по данным Петроградского лагеря принудительных работ, более 40% привлеченных за проституцию женщин составляли низкоквалифицированные работницы, почти 24 — ремесленницы, около 15% — домохозяйки и лица интеллигентного труда. В числе продажных особ крестьянки не дотягивали до 3%.

С началом НЭПа на панель вышли прежде всего безработные служащие, домашняя прислуга, чернорабочие и т. д. Стали встречаться и женщины из ранее привилегированных классов, в том числе дворянки, растерявшие своих родственников в годы гражданской войны и оставшиеся без средств к существованию. Но в целом их количество немногим превышало дореволюционные показатели.

Определенное представление о контингенте петроградских проституток в начале 20-х гг. дают сведения о женщинах, задержанных органами милиции летом 1922 г. Почти все они — 31 человек — подверглись аресту за свой промысел впервые, но шестеро уже привлекались к судебной ответственности за различные уголовные преступления. По профессионально-социальному признаку арестованные подразделялись следующим образом: почти 23% являлись служащими, около 20 — чернорабочими, примерно столько же было портных и переплетчиц и лишь 6,5% работали на фабриках. Крестьянки среди них практически отсутствовали, приток их в город был еще мал. Но в целом приезжие составляли 3/4 проституировавших женщин, что напоминало ситуацию в дореволюционном Петербурге [171] . Там доля иногородних в среде проституток всегда оставалась высокой.

К концу десятилетия социальные характеристики особ, торговавших собой, изменились. Об этом, в частности, свидетельствуют результаты обследования, проведенного в 1928 г. вендиспансером Центрального городского района Ленинграда. Прежде всего, в рядах жриц продажной любви вновь встречаются крестьянки — 43% лечившихся в диспансере проституток были в прошлом деревенскими жителями. По профессиональной принадлежности около 19% являлись домашней прислугой, 17% — лицами без определенных занятий, около 13% — подсобницами, 9% — конторщицами, 6% — белошвейками. Но самую большую группу — почти 25% — составляли фабричные работницы, имевшие постоянное место службы. Такой расклад до революции не наблюдался.

На рубеже 20—30-х гг. доля бывших крестьянок в рядах проституток стала резко возрастать. Обследование 1-го Ленинградского трудового профилактория в 1929 г. показало, что более 50% всех пациенток учреждения — деревенские девушки. Большинство из них приехали в Ленинград из Тверской, Псковской, Новгородской, Витебской областей, и, конечно, не имея никакой специальности, они были лишены возможности получить какую-либо, даже временную, работу в условиях города [172] .

В свете этих данных совершенно нелепым выглядит сугубо пропагандистское заявление члена Президиума ЦИК СССР В. А. Мойровой, сделанное ею в 1931 г. на встрече с иностранными рабочими делегациями. «В то время как за границей, — с уверенностью говорила В. А. Мойрова, — проституция комплектуется главным образом из работниц и дочерей рабочих, из менее обеспеченных слоев, у нас этого сейчас нет. Если сейчас у нас и имеются проститутки, то это исключительно из деклассированных слоев: дочерей бывшей буржуазии, дворянства» [173] . Кстати сказать, эта цитата кочевала из одного советского исследования в другое как доказательство резкого улучшения положения женщины в СССР.