Шрифт:
Спокойный голос не протестовал ни единым словом. Он вообще не возражал и не давал оценок. Он говорил только то, что Анжела могла вынести:
— Вы, наверняка, пережили много тяжелого…
— Да…
— И вот появился этот человек… Вы отдали ему всю вашу любовь… А он вас так обидел… И теперь у вас в душе пустота… Страшная пустота…
— Да… Да… — Анжела немного приподнялась, и теперь лишь тихонько всхлипывала. И слова давались ей теперь не с таким трудом: — У меня был только он… Только он… Я знакома со множеством людей, мне приходится знакомиться и видеться со многими — из-за моей профессии… Приходится бывать на всех балах и приемах… Приходится, понимаете? Но что это за жизнь? Балы! Приемы! Вся эта здешняя роскошь… И пустота… Эта пустота в душе… Какую жизнь я веду? — Она уже кричала: — Я не скажу вам, кто я и где живу, а то вы еще поднимете на ноги полицию!
— Клянусь вам, что никогда этого не сделал бы… И я вовсе не хочу знать ваше имя… В самом деле не хочу… Вы несчастны и одиноки… Самоубийство — это же крайняя степень одиночества… Но вы не совсем одиноки…
— Почему это?
— Потому что теперь у вас есть я… Я говорю с вами… Хорошо вас понимаю… Поверьте, я в самом деле хорошо вас понимаю.
— В самом деле?
— Ну конечно… Вы много бываете на людях… Вас вынуждает к этому ваша профессия… Этим людям вы не можете рассказать, что у вас на душе… Не можете рассказать о своем горе, о своих бедах… Перед этими людьми вы должны играть некую роль, носить маску, быть веселой, всегда веселой… Ведь так обстоит дело, правда?
— Да, — удивленно сказала Анжела. — Именно так… Никогда я не могу и виду подать, что у меня внутри… Все здесь считают меня самой веселой и счастливой женщиной в Каннах… Я не имею права жаловаться и стонать… Мне же нужно иметь работу… Заказы… Кого интересует, что творится у меня на душе?
— Меня, — медленно произнес священник. — Меня это интересует. Вот видите, вы уже не одиноки…
— Уже не одинока…
— Многие люди остаются одинокими и покинутыми. Правда, переносят не так болезненно, как вы. Это ужасно — быть вынужденной всегда носить маску, всегда играть какую-то роль. С тем человеком, которого вы любили, вам не приходилось этого делать…
— Нет… С ним я могла открыто говорить обо всем… Он… Этот человек знал все обо мне. А теперь…
— А теперь я знаю все.
— Но вы не знаете, кто я! — воскликнула Анжела.
— А это не имеет значения. Мы разговариваем друг с другом. И это — только начало нашей беседы. Нам надо бы ее продолжить. Почему бы вам не прийти ко мне? Я — священник небольшой русской православной церкви на бульваре Александра Третьего. Я буду ждать вас завтра в первую половину дня… Мы поговорим обо всем.
— Но я протестантка.
— А это вообще не играет никакой роли! Так я вас жду.
— Я не приду… Мне слишком стыдно. Слишком…
— Тогда, может быть, послезавтра. Или позвоните по телефону. Я всегда здесь. В это время я всегда здесь. И в первую половину дня тоже. Я жду вас, не забывайте этого. Помните, что я вас понимаю. Я вас хорошо понимаю…
— Но это… Я не могу этому поверить…
— Это так…
— Я все равно это сделаю! Я спрыгну…
— Я мог бы это понять. На вашем месте я бы, пожалуй, тоже так поступил…
— Но разве самоубийство не грех? В ваших глазах, по вашим заветам?
— Я собираюсь говорить с вами не о грехе… В вашем случае его просто нет. Мы будем говорить о вас, ведь я вас так понимаю. Медленно. Обстоятельно. Я готов посвятить вам все время, сколько у меня еще есть…
Он говорил с Анжелой почти два часа. Телевизионная программа давно закончилась. Темный экран слегка мерцал и переливался яркими точками. Телестанция прекратила передачи. А священник все еще говорил своим бесконечно добрым и ласковым голосом, теперь он уже точно знал все ее обстоятельства. Но и Анжела уже могла говорить связно. Она больше не плакала, голова была ясной, действие виски сказывалось все меньше.
— Вы обязательно придете ко мне, — сказал молодой священник.
— Не знаю…
— Возможно, не завтра. Когда-нибудь. Только помните, что я существую. Человек, которого вы не знаете. Перед которым вам не надо надевать маску. Которому вы все можете рассказать. Всегда. Я всегда готов вас выслушать. И я понимаю вас. Я понимаю вас до конца.
— Спасибо, — выдавила Анжела, вдруг почувствовавшая смертельную усталость. — Спасибо…
Она уронила трубку на рычаг. В следующую секунду она уснула и спала так глубоко и крепко, как никогда. Одетая, она сидела, сжавшись в комочек в кресле, свет везде горел, и все четыре телевизора были включены и смотрели в пространство слепыми экранами, а по террасе барабанил дождь.
30
Промелькнули красные и белые габаритные огни самолета, круто пошедшего на посадку в Ницце. После рассказа Анжелы наступило долгое молчание. Наконец она сказала:
— Когда я проснулась, было девять часов утра. У меня болела каждая косточка. И страшно трещала голова.
— А вы пошли к этому священнику?
Она взглянула на меня. Ее глаза мерцали, отражая свет, падающий из гостиной.
— Нет.
— Почему?
— Мне было слишком стыдно. И я… С тех пор мне больше никогда не приходила мысль покончить с собой.