И сейчас, сидя на песке, Оля перебирала в памяти неудачи и горести этого скверного дня. Ей казалось, что выхода нет. Она еще раз посмотрела на реку и содрогнулась. Серый полдень переходил в мглистый вечер, река становилась шире и холодней. Оля устало закрыла глаза. Все тело ее ныло, в голове шумело, мысли путались. Она недолго боролась с внезапно охватившим ее сном, потом привалилась головой к чемодану и раскинула на нем руки. Но спать так было трудно, тело само искало более удобного ложа. Оля не слышала голосов, не видела, как над нею наклонилась женщина, охранявшая свой тюк.

— Господи, молоденькая какая! — бормотала женщина, жалостливо всматриваясь в Олино лицо и посиневшие подергивающиеся губы. — Дите, впрямь дите, как таких пускают одних в дорогу!

Она пыталась поднять Олину голову, потом стащила с себя верхнее меховое пальто. Скоро все тело Оли наполнила теплота. Оля распрямилась, перестала дрожать, на лице ее появился румянец.

— Мотя, чего ты с девкой возжаешься? — крикнул мужчина. — Иди посторожи, я в город сбегаю — может, чего достану.

Он подошел к Оле и тоже наклонился над ней. Оля улыбнулась ему сонной блаженной улыбкой. Мужчина сердито засопел и отвернулся.

— Не жрамши заснула, — сказал он, с ненавистью всматриваясь в реку. — Вот до чего людей доводят!

Оля спала недолго. На лицо упали холодные капли дождя, и она вскочила. Чемодана не было, люди разбрелись, она одна лежала на влажном песке у самой воды. Со сна она даже не заметила накрывавшего ее пальто. Потрясенная, она шарила рукой вокруг себя, словно чемодан мог затеряться в песке. Это новое несчастье было тяжелей, чем прежние, — в чемодане лежали книги, платье, белье, фотографии подруг, письма умершей матери — все, что казалось ей сейчас единственно дорогим в жизни.

— Иди сюда, девонька! — окликнула Олю женщина. — И дощку мою прихвати, а чемоданчик твой у нас.

Только сейчас Оля увидела, что она была накрыта овчинной шубой, мех еще сохранил теплоту ее тела — видимо, от этого ей так удобно спалось. Пристыженная, она подняла пальто и хорошенько встряхнула его. Ей было стыдно, что еще недавно она плохо думала об этой женщине. Она пробормотала благодарность.

— Вот он, твой чемоданчик, у Павла, — сказала женщина. Мужчина лежал на песке, положив голову на чемодан, как на подушку, тюк защищал его спину от ветра. — Тебя как звать-то? Оля? Поешь, Оленька, картошки, мужик мой с базара притащил.

Она протянула Оле чугунок с остатками картошки. От чугунка пахло так вкусно, что у Оли вдруг что-то заболело внутри. Она любила жареный лук — картошка была обильно сдобрена им. Оля с трудом отвела взгляд от еды. Нет, нет, она совсем не голодна. Кроме того, у нее нет денег. Женщина нахмурилась.

— Ешь, говорю, какие там деньги!

Павел тоже сказал:

— Ешь, не кочевряжься!

Оля ела, поглядывая на обоих. Женщина рассказывала. Они едут в Игарку, на лесопильный завод, там у них свояк, пишет — ничего, жить можно. Павел, муж ее, вернулся с фронта, семь месяцев валялся в госпитале, думали, уж не жилец на свете, нет, вывернулся. А сейчас нужно искать работу полегче, чтоб нутро не перетруждать, вот они и надумали податься на север, собрали барахлишко и поехали. А в Красноярске застряли. Главное — неизвестно, когда будут пароходы. У них еще горе — вещей много, тяжесть страшная, а Павел не хочет понимать, что прежней силы нету, — никого на подмогу не просит. Если пароход появится, другие сядут, а им пропадать на берегу.

— Хватит, Мотя! — недовольно сказал Павел. — За подмогу сотенных три выложить, а они на улице не валяются.

Оля несмело поддержала Мотю. Да, без помощи такой тюк не погрузить. Она подсобит им, если они разрешат. Это ничего, что она худенькая, сил у нее много. Оля говорила горячо. Ей хотелось чем-нибудь отблагодарить этих людей. Павел хмуро взглянул на ее раскрасневшееся лицо и усмехнулся.

— Сиди уж, — сказал он невесело. — Не такой я слабый: в грузчики не пойду, а добро свое потащу, когда припрет. — И, продолжая бесконечный спор с женой, он сказал: — Баба ты, Мотя, сути не понимаешь. Разве я скуплюсь? Да ведь кого наймешь? Дать кому деньжата, а в нужный момент — где он? Вот чего боюсь.

Они продолжали обсуждать возможности отъезда. И хоть сам разговор был нерадостен, Оле с каждой минутой делалось легче. От вкусной и сытной еды ей стало теплее. Час назад она чувствовала себя одинокой, а сейчас все словно менялось к лучшему. Оля твердо знала, что нового было только одно — ее приласкали чужие люди, остальное осталось таким же скверным. Но в ней уже не было прежнего отчаяния и неудачи не казались невыносимыми, в конце концов время военное, все теперь страдают.

— Ага, усталая девочка проснулась! — сказал кто-то весело. — Крепко же вы спали, сударыня!

К ним подошел высокий мужчина лет тридцати. Он был одет непохоже на других: в американских военных ботинках, в овчинной дохе внакидку, открывавшей летние желтые брючишки, в хорошей цигейковой шапке. Он бесцеремонно присел около Оли и взглянул ей в лицо. Глаза его, быстрые и ласковые, обежали ее всю, словно руки слепого, — Оля ощущала прикосновение этих глаз. Смущенная, она отодвинулась. Он громко рассмеялся.

— Испугались, девочка? Не бойтесь, я уже не кусаюсь, зубы выпали, — он показал на верхнюю челюсть: там не хватало, двух передних зубов, и продолжал еще веселее: — Вы, конечно, удивляетесь — зачем пристаю? Просто поражен! Вы единственная, кому удалось заснуть на сыром месте, да еще под ветром, да еще в час, когда мимо пристани проходил лихтер с баржами. Я хотел разбудить вас, чтоб не простудились, да очень уж хорошо вы спали. А потом чья-то добрая душа пожертвовала вам шубу. Вы хоть выяснили, кто это?