Прошло немало времени, прежде чем он вернулся на поляну. Развести огонь Матильде так и не удалось. С волдырями на ладонях она, отчаявшись, сидела на корточках перед кучей камней и веток.

– Боже мой, почему тебе ничего нельзя доверить?! – с негодованием воскликнул Арвид.

Выплеснув свою ярость, он легче перенес собственную неудачу. Ничего съедобного он не обнаружил, зайцы разбежались, и его единственной добычей стала маленькая белка. В тот момент, когда камень достиг цели, Арвида захлестнула теплая волна радости. Он тоже может быть охотником, а не только убегать от своих преследователей, как загнанный зверь. Он тоже может убивать, а не быть всего лишь жертвой своих врагов. Однако этот восторг быстро прошел: то, что он убил животное, совершенно не значило, что они с Матильдой уйдут от опасности; это даже не значило, что они избавятся от голода. Мяса на маленькой белке почти не было, а без ножа они не смогут снять с нее шкуру. Грубые слова Арвида испугали девушку. Он присел возле нее и попытался добыть огонь сам, но ему это также не удалось: дерево было слишком сырым.

– Если мы не разведем костер, то не сможем съесть… это. – Матильда с отвращением указала на белку. Казалось, она почти рада этому обстоятельству, хотя в животе у нее тоже урчало.

– Боже правый, как ты избалована! – упрекнул ее Арвид. – Мясо можно есть и в сыром виде!

Ему тоже была противна эта мысль, но Матильде он в этом не признался.

Глаза девушки наполнились слезами, но ни одна из них не покатилась по щеке. Матильда больше не дрожала, а сидела так прямо, как будто уже окоченела. Если он ее не согреет, до наступления завтрашнего дня она умрет от холода.

Арвид подавил в себе злость и смущение, бросил белку на землю и притянул Матильду к себе. Вскоре она заговорила:

– Значит, это правда, что твой отец – норманн?

В другой ситуации Арвид стал бы это отрицать. Но по сравнению с бессилием перед голодом и холодом тот ужас, который вызвал в нем рассказ Гизелы, теперь казался до смешного ничтожным.

– Его звали Тур, – сказал Арвид. – Он изнасиловал мою мать. Почти сразу же после моего рождения она ушла в монастырь и никому не рассказывала о своем прошлом.

Гизела долго не решалась назвать ему это имя и только намекала на то, каким злым, каким безумным был Тур. В монастыре мысль о нем казалась Арвиду невыносимой, а здесь – нет. Здесь злоба и безумие представлялись ему не самыми серьезными опасностями для бессмертной души и ясного рассудка, чего он не мог сказать о всепоглощающем страхе смерти, избавиться от которого злым и безумным людям было, вероятно, легче.

– По крайней мере, тебе известно, кто ты, – пробормотала Матильда. – Я же не знаю имен своих родителей. Мне даже неизвестно, где я появилась на свет. Раньше я думала, что это не важно, ведь, приняв Христа, мы рождаемся заново и оставляем прежнюю жизнь, подобно тому как сбрасываем с себя старые одежды. Но теперь…

«Так радуйся этому! – чуть не вырвалось у Арвида. – Как много бы я отдал за возможность все забыть!»

Но вдруг он засомневался, так ли это на самом деле. Задолго до того как Гизела все ему объяснила, он стал испытывать внутреннее противоречие, а иногда даже думал, что у него две души, и одна из них принадлежит не Богу, а демону, которого радуют необузданность, разрушение и хаос.

– Нам нужно поспать, – коротко сказал Арвид.

Держась за руки, они сели и прислонились к стволу дерева. Девушка застыла, не решаясь прижаться к его телу, но и не отодвинулась. Арвид закрыл глаза. Он больше не чувствовал ни усталости, ни голода, ни страха. Он не мог окунуться в мир приятных снов, но в темном забытьи, в которое он погружался, все звуки становились приглушенными, а воспоминания не имели значения.

Когда Арвид открыл глаза, было раннее утро. Есть хотелось еще больше, холод усилился, а Матильда исчезла.

Арвид громко позвал девушку, хотя еще вчера сам велел ей вести себя тихо.

– Я здесь! Здесь! – откликнулась Матильда.

Поднимаясь, Арвид почувствовал, как затекло его тело. Он не мог поверить, что они пережили эту ночь, но еще больше его удивляло то, что Матильда не побоялась отойти от него. Потом он понял, что ее привлекло журчание ручья – ручья, которого они не замечали раньше. Вода в нем была немного мутноватая, но все же ею можно было утолить жажду. Матильда жадно пила, и Арвид тут же последовал ее примеру.

Девушка умыла лицо, вымыла руки, а потом приподняла рясу, обагренную кровью монахинь, и опустила ноги в воду, насколько это было возможно. Арвид глядел на ее изящные руки, пытаясь вспомнить, когда в последний раз видел неприкрытую женскую плоть. Затем Матильда стала мыть ноги, и Арвид смотрел на ее голени, а потом, когда она немного приспустила рясу, чтобы вымыть шею, его взгляд скользнул по ее слегка обнажившейся груди.

Матильда так увлеклась, что совершенно не замечала его любопытных взглядов. Арвид же просто не мог не представлять себе, что еще скрывает ее одежда. Интересно, кожа на ее бедрах такая же белоснежная? Такая ли упругая у нее грудь, как предвещало то, что он увидел? А живот мягкий, каким он должен быть у девушки? Еще никогда Арвид – не считая Руны, своей приемной матери, – не прикасался к женщине и до сих пор не испытывал подобного желания.

Внезапно к этому желанию добавились другие: сорвать с Матильды одежду, провести руками по ее коже и, упиваясь мягкостью и теплом, увидеть ее испуганный взгляд, ведь, несмотря на страшные события, она осталась невинной. Его же невинность, казалось, покидала его, чем дольше он смотрел на юную послушницу и чем сильнее в нем кипела страсть, пылкая и разрушительная. Арвид смущенно отвернулся.

– Сегодня нам нужно найти еду, – поспешно сказал он. – И сухие ветки.

– А что потом?

Арвид поправил на себе рясу. Увидев кожу Матильды, он забыл о том, что нужно думать только о следующем шаге.