(…) Письмо Вашего сиятельства от 31 января только недавно здесь, в Варшаве, получено мною. Оно долго пролежало в Калуге, из которой я сюда был вызван вовсе неожиданно для сотрудничества в обновленном князем Голицыным [419] «Варшавском дневнике» [420] . Не имевши никогда ни малейшей наклонности к срочной и спешной газетной работе, я поехал сюда единственно в ожидании обещанного мне весьма положительно цензорского места в Москве, но до сих пор вакансия не открывается, и я начинаю иногда подозревать (может быть, и ошибочно), что и тут не замешалось ли то неудовольствие на мою литературную деятельность, о которой Вы мне говорили. Пусть будет воля Божия! Видно, нужно писать не то, что думаешь даже и в самом консервативном духе! Каяться, разумеется, грех в этом, когда защищаешь Святыню. Лучше претерпеть за это от людей, которым эпитета настоящего я не позволю себе дать в письме к Вашему сиятельству, потому что он должен быть слишком груб. (…)

Публикуется по автографу (ЦГАЛИ).

(…) Я сердцем все забыл и люблю Вас из моего прекрасного далека (как говорит Гоголь, Вы ведь ничего чужого не читаете, может быть, и Гоголя забыли), но… понимаете… но… Согласитесь, что двум таким характерам, как наши, трудно быть в бесцеремонных отношениях. Другой раз может выйти еще хуже, гораздо хуже, верьте. Признаюсь Вам, что я не могу выносить даже и шуточных Ваших некоторых замечаний, они меня коробят донельзя, и если я в жизни моей обнаружил пример исполинского терпения во имя высокой цели, то это с Вами, поверьте. Но Вы видели — не раз еще и прежде последнего дня, что и этому терпению есть предел!

Отношения наши очень своеобразны, я это понимаю, уж так странно сложилось. Вы и нас с Машей, и Кудиново любите и верите нам, как никому, мы Вам платим оба тем же. Но никто зато так и не перечил из знакомых наших всем нашим вкусам, привычкам, как Вы. Судьба! Что делать.

Желаю Вам всего лучшего.

К. Леонтьев.

Публикуется по автографу (ГЛМ).

(…) Я приехал в мае домой к своим именинам из Москвы больной и простуженный до того, что до половины июля из своего флигеля не выходил. Не успел я прийти в себя от этого, как Людмила очень опасно занемогла. Она была у нас, в Кудинове, приехала дня на два, и вдруг заразилась дизентерией, на которую было в это время поветрие, и осталась у нас почти на месяц в постели. Это поставило весь дом вверх дном; родные ее и мы делили издержки пополам, из Калуги нарочно приезжал доктор для консультации со мною. Совещаясь с другим, потому что болезнь была непроста и с разными тонкими и опасными осложнениями, я вынужден был следить за лечением сам и в то же почти время писал те возражения Достоевскому, которые Вы читали в «Варшавском дневнике». Верьте, мне стоил этот труд больших усилий; Вы это поймете: вообразите только себе совпадение серьезного труда мысли — и труда срочного — с заботами о дорогом человеке, с ответственностью за жизнь его, лежащею прямо и почти исключительно на Вас!

Едва-едва мы ее подняли и отправили домой; я в первый раз в жизни был рад, что она уехала — до того я был измучен!

Только что я отдохнул от этого, вдруг ответ от князя Голицына: «К сожалению, не могу даже и срока назначить, когда вышлю Вам деньги!» Весь июль и половину августа мы все в ожидании его денег жили в долг, заживали аренду вперед и т. п. Можете опять себе вообразить наше положение! К счастью еще, что, уплативши вовремя долг свой в один из калужских банков, я сохранил себе там кредит, и мне дали еще 350 рублей на девять месяцев; я заплатил все, что нужно была, слугам и в щелкановские лавки и с самым небольшим остатком уехал сюда и поселился по прежним примерам в скиту и даже в келье самого покойного о. Климента и пишу на том столе, на котором и он писал. Успокоение сердца моего началось только со вчерашнего дня, здесь, в скиту (до вчерашнего дня было тысячу вещественных неудобств и терзаний, неизбежных каждый раз при том переломе, который совершается при изменении помещичьей независимости и хозяйской власти на монастырское подчинение). Что будет дальше — не знаю, предпочитаю даже и не думать, ибо денег у меня только до октября и ничего в виду, кроме милости Божией… Около месяца по получении княжеской телеграммы я, каюсь, был в таком унынии, что объявил всем окружающим — Марье Владимировне, Николаю, Варе и т. д., - что я ничего не знаю и знать не хочу, и пусть они сами обо всем — и в том числе обо мне заботятся… Не писал с тех пор — ни в Кудинове, ни здесь, на гостинице, а только молился и шлялся… Не писал не только повестей для Каткова или статей, но даже самых пустых писем, и постоянно завидовал одной здоровой черной свинье, которую я видел проездом в ту минуту, когда она с таким восторгом чесалась об угол сруба. Я не шучу!.. Уверяю Вас, что я не шучу… Дело, наконец, не в одних деньгах, но во многом, во многом и прежде всего в том, что самый «Варшавский дневник» гибнет без поддержки и утехи…И это после всех тех слов, которые я слышал в Москве и Петербурге. Я не князя осуждаю, ни минуты я его, бедного, не осуждал, а русскую подлость… И это не мое только, пристрастное, быть может, суждение. Эта история «Варшавского дневника», о которой один из здешних очень умных иеромонахов воскликнул: «Нет! Это отвратительно! У англичан этого бы не случилось… Сколько слов и никакой поддержки!» Я надеюсь, что Вы меня за этот месяц нравственной и умственной «нирваны» не осудите. Вы согласитесь, что есть предел всякому даже и моему в литературных делах терпению! Дело это поднял не я!.. Даже и не Вы (Вам я благодарен), а судьба. Вы были правы, вызвав меня… Но Россия! Эта говенная интеллигенция? Эти единомышленники, имеющие имя, деньги, власть? Отдельно взятые, они все окажутся словно и правыми. Но в совокупности, что же это за слабость и за предательство?

Не довольно ли об этом?

Вот уже около 20 дней жду решения моей судьбы Лорис-Меликовым [421] . Хотя, разумеется, жизнь цензора [422] я считаю чем-то вроде жизни той свиньи, которая обеспечена и чешется об угол сруба; но тем-то она и хороша… Покойнее, чем положение литературного Икара (Вы знаете миф о Дедале и Икаре, летевших с острова Крит через море?). Не знаю, почему нет до сих пор решительных вестей… За Ваше «неоставление» насчет варшавского места тоже искренно благодарю: приму все, что придется, с удовольствием… Но заметить надо, что варшавское место лучше даже московского, но в том лишь случае, если… «Дневник» решатся, наконец, поддержать так или иначе.

Вы интересуетесь моими домашними делами. Спрашиваете про Варю и Николая [423] . Извольте. Многое переменилось с весны и зимы. Переменились и они. Варя переменилась, впрочем, не [нрзб.]. Вдруг развилась умом, ужасно поумнела, стала даже слишком много понимать; со мной держит себя прекрасно, совершенно как добрая и откровенная дочь. Учится шить, читать, писать, усердно молится и превосходно, с чувством пляшет. Но упряма и горда по-прежнему. С Николаем они почти совсем разошлись. Он, по обычаю, поветреничал весной, вдруг ни с того ни с сего стал с ней до грубости сух, вероятно вообразил, что она будет счастлива одним титулом его невесты. Однако нет! Она решительно теперь за это не хочет за него замуж, и я ее в этом поддерживаю, а он все настаивает и обижается, оправдывается.

Теперь, когда их характеры больше выразились и созрели, ясно, что это «коса на камень»; они друг другу не годятся, а я очень рад, что она нисколько к нему не привязана и даже любит посмеяться над его фанфаронством. Он мне и всему окружающему все так же предан и все так же ветрен и неспособен, все. так же благороден, умен и все так же меня бесит. Раз я его уже и отпустил летом, но он на другом месте так без меня тосковал, что я решился возвратить его для пробы; но едва ли мы уживемся: мне покой и аккуратность теперь гораздо нужнее любви. Переезд в Москву решит это дело так или иначе.

Но я все пишу и пишу Вам, а о главной новости не сказал еще. Лизавета Павловна вернулась около месяца тому назад… Теперь я нанимаю ей хорошенькую скромную квартирку в Козельске и даю ей на пропитание мою пенсию… При ней Варя и мать Николая. В каком она виде приехала в Кудиново, позвольте не писать. Не могу! Скажу Вам только, что она по причинам, нам неизвестным и о которых мы даже и не спрашиваем, впала в слабоумие и в какое-то полудетское бесстрастие. Ее кормят, поят, прогуливают, следят за ней, она молится, меня очень боится, слушается даже Варю охотно и вообще тиха и безвредна. Стыдится при мне есть и больше все сидит по углам молча и с работой. В лице ужасно и не по годам постарела!