— К чему это у тебя тут всякая всячина насобирана? — удивился отец.

— Нужна бывает, когда какую-нибудь картину пишешь.

— О! Гляди-ка у тебя и лапти есть! — обрадованно поразился Евлампий Назарович.

— А вот обожди, я покажу тебе эти лапти и на картине.

Отец обратил свой взгляд на стену, увешанную картинами, и на первой же, со щемящим теплым чувством в груди, увидел родные берестянские места.

— Гераська! Так это же наш «Каменный ключик»!

— Он самый.

— Родничок-то так и играет. Вода в нем холодающая.

— Как попьешь, зубы ломит. Люблю я это место.

Обозревая картины, отец обрадованно узнавал с детства знакомые родные поля, плотик под вербой на Берестянке, выгон с пасущимися телятами. А перед одной картиной прямо-таки обомлел от восторга:

— Ха-ха-ха! Так это же наши старики у пожарки тары-бары разводят! Хы-хы! Другое правленце! А этот в малахае-то обязательно дедко Петро. Ха-ха-ха! Ты, Гераська, эту картину непременно мне отдай!

Видя этот искренний, глубоко потрясший отца восторг, Герасим сам радостно взволновался, безоговорочно согласился:

— Да, пожалуйста, тятя, возьми, если она тебе по душе пришлась.

Старик ликовал:

— Ты, знаешь, ко мне все Берестяны сбегутся! Давай покурим, — предложил он, вытаскивая кисет и присаживаясь на диван.

Сын поспешил к столу за папиросами и раскрыл перед отцом коробку «Казбека»:

— Давай полегче.

Отец, смеясь, понимающе кивнул на двери:

— Опять проветривать заставит.

Герасим пожал плечами: куда, дескать, денешься.

Попыхивая папиросой, отец еще раз обвел взглядом картины на стенах, среди которых, кроме берестянских, были какие-то стройки, глубокие рудничные карьеры, портрет пожилого доменщика, букет сирени в хрустальной вазе.

— И везде ты бывал?

Сын объяснил, что художникам приходится много ездить, нужно ко многому приглядываться, знать не только свой родной край.

— И живешь широко — оправдывают, значит, тебя эти картинки?

— Пока оправдывают. Надеюсь — хуже не будет, — скромно сказал сын.

Отец обхватил сына рукой за плечи:

— Гляди ж ты, Герасим, что получается. А я ведь долго все это твое занятье за баловство считал, — и взглянул снова на картины. — Ну, а берестянские картины у тебя тоже берут?

— Берут, батя. Нравятся.

Отец горделиво сказал:

— Вот те и Берестяны! А что? — пускай полюбуются, — и, спохватившись, спросил: — Ну, а слышь-ка, мой-то патрет где у тебя?

— Завтра покажу. Взяли его у меня на областную выставку. Обязательно с тобой сходим.

— Меня на выставку? — вскочил пораженный Евлампий Назарович. — Это с какой же стати я туда попал? Ну, у себя, бывало, на Доске почета выставляли, так это туда-сюда. А тут в области! За каки таки проценты? — И вдруг, посерьезнев, озабоченно сказал: — Ты слушай, Герасим, как бы тут промашки не получилось. Колхоз-то наш который год в отстающих тащится, ну, и я, конечно, из передовиков-то слетел. Вожу сейчас председателя на таратайке. Какие уж тут проценты!

Герасим, смеясь над наивными опасениями отца, успокоил его:

— Это, батя, не Доска почета. Выставляются там всякие картины художественные.

— Ну-ну, смотри, чтобы промашки не было. А то из нашего райкома углядят, так нам с тобой хвоста накрутят.

В комнату вошла Дарья Архиповна. Весело сказала:

— Ну, мужики, пора к ужину готовиться. — Самодовольно опросила мужа: — Как тебе, Евлампий, Герасимовы-то картины?

— Да чего скажешь? Красота!

Старуха уточнила:

— Красота-то красота, да еще вон какая доходная. А как мы с тобой опасались — помнишь?

— Так ведь, Дарья, все от необразованности нашей.

— Вот и соображай теперь — каков у нас сынок-то, — похлопала она Герасима по плечу. — Не какой-нибудь там пастух, а вон по радио талантом навеличивали.

Сын смущенно запротестовал:

— Не к чему, мамаша, об этом упоминать.

— Тебе все не к чему. Ни к какой выгоде у тебя толку нету, — мужу пояснила: — Черт его знает, в тебя, что ли, простофилей он издался — все ему стеснительно да неудобно. Мы с Алевтиной все его картинки в свои руки взяли. Пущай свое дело знает — пишет, а насчет цены это уж наш разговор.