Нет, этого он не думает, наоборот, в больнице их не меньше, чем в институте.

— Я считаю вас прекрасным хирургом, и, если бы вы согласились оперировать ее у нас, мы были бы за нее спокойны. Вы не должны лишать нас права исполнить наш долг перед ней.

Эти слова смели преграду, разделявшую Андрея Ильича и Студенцова. Нельзя было уже упорствовать во что бы то ни стало. Предложение стоило того, чтобы с ним согласиться, но как уступить человеку, которому не веришь? Не значит ли это поступиться самым дорогим — чувством собственного достоинства?

Сопротивление Сорокина слабело… «Не ошибся ли я, — думал он, — не показалось ли это мне? Возбужденный горем и отчаянием, я мог подавленную скорбь принять за бездушное спокойствие».

— Ваш отказ, Андрей Ильич, — тем же мягким взволнованным голосом продолжал Студенцов, — не меня одного огорчит. Весь коллектив сочтет себя несправедливо обиженным.

Глаза просили, настаивали, предупреждали о том, какую ответственность он берет на себя, пренебрегая поддержкой института.

В кабинет вошел Степанов. Он молча протянул директору заключение гистолога и, как прежде у операционного стола, шепотом произнес: «Канцер».

Словно в этом сообщении ничего неожиданного не было, Студенцов заговорил о другом и между делом пожаловался ординатору:

— Нам отказывают, Мефодий Иванович, в том, чтобы здесь оперировать Елену Петровну, что вы на это скажете?

Степанов понял, кто именно «отказывает», но не выразил удивления. Он вспомнил проведенную сегодня операцию, больную, лишенную душевной поддержки, подавленную искусственным сном, и, сочувственно взглянув на Андрея Ильича, сказал:

— Где бы Елену Петровну ни оперировали, я попрошусь у хирурга ему помогать.

Сорокин с благодарностью взглянул на него и перевел глаза на Студенцова. Во взгляде Андрея Ильича не было прежней предубежденности, глаза светились добротой и признательностью.

Яков Гаврилович встал и, словно стесняясь быть услышанным Степановым, негромко сказал:

— Позвольте и мне вам ассистировать…

Андрей Ильич молча пожал руку тому и другому, некоторое время помолчал и, вспомнив, что не ответил а просьбу Студенцова, торопливо закивал головой:

— Спасибо, Яков Гаврилович, спасибо.

В три часа дня Яков Гаврилович поехал домой обедать. У небольшого каменного дома в тихом, почти безлюдном переулке, выходящем к набережной Волги, машина остановилась. Студентов поднялся на третий втаж, отпер своим ключом дверь и через тесный, полутемный коридор прошел в квартиру. В комнатах царил полумрак. Сквозь плотные занавеси на окнах пробивался слабый свет. Бесшумно ступая по мягкому ковру, положенному поверх толстого войлока, Студенцов вошел в гостиную.

Обширная комната, заставленная мебелью, производила странное впечатление. На мягких диванах, креслах и пуфах лежали, стояли и висели подушечки всех цветов и размеров. Расшитые шелком, в причудливых наволочках, облепленные лентами и бантами, круглые, треугольные и многоугольные, они заполняли всю гостиную. Некоторые висели на тяжелых портьерах, на спинках стульев, а самые крошечные — под фотографическими карточками на столе. Со стен спускались цветистые ковры и ткани, расшитые серебром и золотом. Там, где ковры, портьеры, занавески и подушечки оставляли в стенах или на мебели полоску, не покрытую тканью, по ней яркой змейкой вилась расцвеченная дорожка. В комнатах пахло валерьяновыми каплями, камфарным маслом и апельсиновой коркой.

Из мягкого глубокого кресла поднялась женщина лет сорока пяти, с бледным нездоровым цветом лица. Длинное темное платье из плотной шерстяной материи, облегавшее ее все еще стройную фигуру, и ранняя проседь широкой полосой, как пробором, разделявшая пышные волосы на голове, придавали всему ее облику холодную строгость. Не проронив ни слова, она собрала вышивание, лежавшее у нее на коленях, шепнула что–то вошедшей девушке и прошла в столовую, где был уже сервирован стол. И здесь, как и в гостиной, ковры заглушали шаги, толстые двойные рамы на окнах не пропускали уличного шума. Беззвучны были движения людей, едва слышна речь, только стенным часам дозволялось здесь громко отбивать секунды.

Яков Гаврилович поцеловал руку жены и сел за стол.

— Удивительный человек, — полушепотом произнес он, придвигая ближе тарелку и засовывая себе за ворот салфетку, — беспокойный и строгий. Никому не поверит, все берет на себя. С таким человеком никогда спокойным не будешь.

Его, видимо, здесь понимали, можно было продолжать, не называя имени, высказывать удовольствие и неудовольствие тем же тоном, с каким это говорилось уже тут не раз.

— Какой–то он вялый, без внутренних соков, а послушаешь его в хирургическом обществе, точно котел внутри закипает, не уступишь — взорвется, и конец всему.

Он говорил, не поднимая глаз на жену, словно не ждал от нее вопроса или ответа. Она движением глаз подозвала девушку, легким кивком головы предложила подать второе и опустилась на стул. По спокойному, почти безразличному выражению ее лица трудно было решить, слушает ли она мужа или, уверенная, что его речи не предназначены для нее, занимается собственным делом.

Агния Борисовна шепнула что–то девушке, и на столе появился кофе и маковки — любимое лакомство мужа. Яков Гаврилович все еще выжидал, не скажет ли, не спросит ли его Агния Борисовна, и, с видом человека, давно привыкшего к подобному обхождению, принялся за маковки и кофе.