— Да, — меланхолично проговорил Студенцов, — я остался мечтателем, за жар–птицей всю жизнь гоняюсь. Далеко мне, Самсон Иванович, до тебя.

— Хорош мечтатель, — лукаво посмеивается Ванин, — люди по его милости в плевральной области оперируют, окно, можно сказать, прорубил в организм, по ту сторону плевры, как в брюхе, хозяйничает… А как мы в тебе, Якушка, ошибались! Увидели, что ты пареньком в военной форме щеголяешь, в Медицинскую академию поступил, и порешили: быть тебе начальником, а нам твоей милости козырять. Смотрим: нет, из академии перешел в хирургическую клинику, опять, значит, не то. Когда наши специалисты тебя, молодца, в Москву послали столичным свое искусство показывать, решили мы про себя, что быть тебе московским ученым. Нет, вернулся, среди своих осел, чтобы вырасти большим человеком… Как не вырасти, ты вагусом своим владеешь, а кто укротил свой блуждающий нерв, сам в жизни блуждать не будет.

Любовь и восхищение лишили Самсона Ивановича чувства меры, он наделял своего друга такими эпитетами, как «прославленный», «знаменитый», «маститый», восторгался его прошлым и настоящим, утверждал, что такие люди украшают человечество и науку. Искренность и уверенность, с какими это говорилось, не оставляли в сердце Студенцова сомнений в том, что друг его прав. Собрать бы сюда его врагов и завистников, пусть послушают правду о Студенцове. Самсон Иванович не утаит от них ни хорошего, ни дурного. Благословенна их дружба, она наполняет его верой в себя, придает ему силы одолевать и великие и малые печали.

Яков Гаврилович был снова спокоен, его душа наконец обрела мир, тот самый, за которым он сюда приехал. Откуда только приходит это исцеление? От соснового ли бора, приютившего в свое лоно больничку, от фруктового ли сада, или от доброго сердца друга?

Даже себе не мог он признаться, что не чары природы или фруктового сада, а неуемные похвалы и восторги друга утверждают в нем веру в себя, в свои заслуги перед наукой.

Возвращаясь со скотного и птичьего дворов, Ванин предложил пройти к нему домой.

В самом конце сада, там, где вишневые деревца сливаются с сосновой порослью, стоит на высоком каменном фундаменте огромный рубленый дом с мезонином. Заросшие дорожки, почерневшая на крыше дрань и заколоченные наглухо ставни придают дому нежилой вид. Они проходят через крыльцо и длинные сени в обширную столовую. В квартире три большие неуютные комнаты с огромными окнами, с дощатыми крашеными полами. Массивная дубовая мебель, крепко сбитая, как забор и ворота больницы, внушительных размеров шкафы, тяжелые столы, неуклюжие стулья и диваны придавали жилищу неуютный вид.

— Я прикажу чайку с медом подать, — сказал хозяин, — а сам тем временем переоденусь. В этаком одеянии негоже принимать гостей.

На столе появились большой самовар, чашки, тарелка с медом и в плетеной корзинке ломти белого и черного хлеба. Вскоре вернулся и Самсон Иванович. На нем был широкий старомодный костюм, чистенький и аккуратно выглаженный, такой же, каким он был пятнадцать лет тому назад, когда портной его принес, и черные хромовые ботинки со скрипом.

— Совсем жених, — весело проговорил Яков Гаврилович, — хоть ступай под венец. Жениться бы тебе, Ва-< нин, пока не поздно.

Самсон Иванович туже затянул галстук, пригладил седеющие волосы и лукаво усмехнулся:

— Опоздал, Якушка, и не я, а ты. Твой друг уже с полгода как женат. Надо бы раньше, да лучше поздно, чем никогда.

На лице Якова Гавриловича отразилась улыбка, которую в институте называли «ничейной». Ее можно было как угодно понимать: «Вот и хорошо», или: «Ни за что не поверю», или: «Право, это мне глубоко безразлично».

— Старый ты, неисправимый холостяк, — неопределенным тоном произнес Студенцов.

— Верное слово, женился, — ухмылялся Ванин.

— Где же она?

— Ишь какой, — притворно сердился он, — ему вынь да подай. Жена сама по себе, а я сам по себе.

В комнату постучались, и вошла пожилая женщина в больничном халате. Она поздоровалась и, смущенная тем, что пришла некстати, встала молча у дверей.

— Что там у тебя, Феклуша, говори, — глазами указывая ей на стул, спросил Ванин.

— Федор мой взбушевался, — не трогаясь с места, дрожащим голосом проговорила она, — десятку, что вы вычли, спрашивает. Сюда грозился прийти.

— Что ж, мы с Якушкой тебя отстоим, не правда ли? — обернувшись к гостю, спросил он. — Хорошую санитарку надо поддержать.

Студенцов с недоумением взглянул на Самсона Ивановича и пожал плечами.

— А ты ему, Феклуша, не говорила, что мы эти деньги тебе отдали?

— Нет, не говорила.

— Ну и ладно, иди. С ним мы договоримся.

Вскоре послышались тяжелые шаги, и вошел тот самый Федор, о котором рассказывала Феклуша. Высокий, плечистый, с широкой спиной и бочкообразной грудью, он выглядел богатырем. Белый халат на нем не блистал свежестью, небритое лицо казалось давно не мытым. Не здороваясь, он остановился посреди комнаты и, дерзко глядя в глаза Ванину, сказал: