Этот человек, кстати, предпочел далее не скрываться у своего господина и, отказавшись от места, уехал в свои края, в десяти-двенадцати лье от Парижа. Его отец лежал там в тяжелой горячке — и очень обрадовался, что перед смертью может увидеть сына. Бедный, забытый всеми старик попросил подать ему воды. Добрую четверть часа взывал он к своему сыну, пока тот наконец молча не подал ему пару кружек, но потом ему стало лень, и он принес сразу целое ведро, буркнув, что не может постоянно бегать туда-сюда. Это потрясло несчастного, который принялся жалобно упрекать сына в бездушии, а тот вдруг схватил ведро и вылил на отца, еще и присовокупив к этому, что раз у него такая жажда, то пусть и пьет вдосталь.

После этой жестокой выходки он уехал в Париж и на другой же день явился искать счастья во Дворец, где нечаянно толкнул президента Сегье{75}; тот впал в ярость и велел страже бросить наглеца в тюрьму. Тогда было принято допрашивать всех заключенных, и либо его физиономия показалась слишком отталкивающей, либо это Бог наказал его за злодеяние, — но судьи решили отправиться к нему на родину, чтобы узнать побольше о его жизни и делах. Отряженный туда судейский чиновник уже не застал в живых его отца, но тот многим успел рассказать о страшном поступке сына, и не было никого, кто не ополчился бы против него. Соблюдя все формальности, чиновник представил доклад суду, который большинством голосов приговорил виновного к повешению. Перед виселицей он признался в других страшных преступлениях, за которые его бы колесовали живьем, если бы узнали о них раньше.

Вот, несомненно, хороший урок тем, кто думает, будто сможет избежать кары Божией: до досадного случая с Бомоном она щадила этого человека, чтобы затем обречь на гибель из-за пустяка: не толкни он нечаянно президента Сегье — так и ходил бы с высоко поднятой головой, думая, что бояться нечего.

Я, как уже говорил, добился для моего брата чина знаменосца во Французской гвардии; он участвовал в двух или трех осадах последней кампании. Господин кардинал, пожелав узнать, хорошо ли он исполняет свой долг, спросил об этом у маршала де Грамона, приехавшего к нему как-то утром. По словам камердинера, стоявшего у двери, ответ был, что мой брат — славный парень. Я с удовольствием помог бы ему и еще, но мне неловко было обращаться с просьбами слишком часто. К тому же и другой мой брат, превосходно сложенный, уже вошел в возраст, позволявший отправиться на войну. Я представил его господину кардиналу и, как прежде старшего, попросил куда-нибудь определить и этого. Он понравился; господин кардинал с теплотой промолвил: мне повезло, что у меня такой рослый и приятный брат.

— Чин знаменосца Французской гвардии, монсеньор, подошел бы этому дворянину так же, как его брату — чин лейтенанта, — сказал я. — В его роте как раз освободилось место, и заверяю Ваше Преосвященство, что, когда настанет время, он докажет, что у него достаточно и воли, и храбрости.

Кардинал подумал немного и сказал:

— Ты хочешь поссорить меня с господином д’Эперноном. Известно ли тебе, что он не терпит вмешательства в свои должностные обязанности и на днях даже вступил в спор с Королем из-за того, что тот сам назначил капитана в одну из рот Французской гвардии?

— Пусть только попробует возмутиться, монсеньор, — ответил я, смеясь, — нас здесь и так уже трое, а ведь у меня есть и другие братья; когда они вырастут, то смогут постоять за ваши интересы.

— Хорошо, хорошо, — ответил господин кардинал, — найди его и передай от моего имени, что он меня премного обяжет, оказав тебе услугу.

Я не преминул поблагодарить его за эту великую милость и тут же отправился к господину д’Эпернону; тот сразу ответил мне, что для пустяка, о котором идет речь, рекомендации господина кардинала и не надо и что если бы я пришел от себя лично, то и так получил бы место.

Конечно, ничто не могло сравниться с добротой, какую выказывал мне господин кардинал, и главным моим желанием было отблагодарить его за милости. Я изыскивал для этого любые возможности. Как-то раз я веселился в компании, и один англичанин, то ли имевший для того свои тайные причины, то ли из-за вина, ударившего ему в голову, плохо отозвался о кардинале. Я пригрозил, чтобы он не смел говорить так о моем господине, — иначе я за себя не ручаюсь. Однако он не останавливался, так что мое терпение в конце концов лопнуло — и я швырнул ему в голову тарелку. Он схватился за шпагу — но я уже вырвал из ножен свою, да так стремительно, что он и моргнуть не успел. Наши спутники развели нас и попытались примирить. Но его было невозможно сдержать, он вышел с двумя друзьями, а мои приятели предложили мне услуги чести. Я с достоинством поблагодарил, ответив, что ничего не боюсь, но и не стану возражать, если они проводят меня до дома: с тем чтобы силы были равны, если мы встретим тех англичан. Но мы никого не повстречали, хотя шли по прямой.

На следующее утро, когда я еще лежал в постели, слуга доложил, что меня спрашивает некий господин. Я приказал впустить его, не сомневаясь, что продолжается вчерашняя история. Он вошел и сел подле кровати; я сразу узнал его — это действительно был один из тех, кто был с моим врагом. Я дал гостю знак ничего не говорить, пока не уйдет слуга. И так я беседовал с ним о том и о сем, как если бы хорошо его знал, — беседовал до тех пор, пока мой слуга не ушел с поручением. Затем гость заявил, что мною оскорблен его знакомец, весьма достойный человек; оскорбление можно смыть лишь кровью; для этого он будет ждать меня с друзьями — я должен явиться на вызов и тоже привести с собой двух друзей.

В его словах не было ничего, что могло бы меня напугать, — смущало разве что требование втянуть в ссору посторонних. Я не знал, кого выбрать, и долго колебался, — но потом вдруг вспомнил о двух своих братьях, которые, подобно мне, пользовались милостями господина кардинала, и, поскольку речь шла о борьбе за его честь, решил обратиться именно к ним. Для дуэли все было подготовлено; я предупредил братьев и вместе с ними отправился в Булонский лес{76}, где назначили поединок. Там мы слезли с коней, выхватили шпаги и начали драться. Младший из моих братьев сразу получил ранение, но, собравшись с силами, сумел ранить и обезоружить своего противника. Я поступил так же со своим, и оба мы ринулись на помощь нашему третьему брату — соперник проткнул его насквозь, и он упал замертво у его ног. Зрелище это растрогало нас настолько, что мы решили отомстить — кровоточащая рана младшего нас не остановила; в результате враг, которого мы стали теснить, запросил пощады, но я счел, что мы нанесем урон нашей чести, если оставим его в живых.