Будь я там, мне нетрудно было бы опровергнуть эту ложь, однако прокурор и свидетели, обязавшиеся передо мной сделать все, как хотела маркиза, решили, будто такие показания призваны обелить обвиняемого, елико возможно. Таким образом, они пренебрегли защитой моих интересов и присудили меня к уплате судебных издержек: компенсации в пользу невинно оклеветанного, а кроме того и к возмещению барышнику суммы в четыреста пятьдесят ливров — цены лошади на тот день, когда я ее купил. Нечего сказать, достойная награда и тому, на чьей стороне была правда, и вору, по которому плакала виселица. Но это еще не все! Барышник потребовал, чтобы его судебный залог был выплачен из вмененной мне суммы, поскольку именно в это время ему пришлось оплатить несколько векселей, и даже опротестовав один из них, он сидел без денег и без друзей, способных его поддержать. Мне трудно говорить об этом без негодования против мадам де Л’Эгль, чья подлость и стала причиной всех бед; признаюсь, что, узнав обо всем, готов был уже отомстить ей, не останавливаясь ни перед чем, как если бы имел дело с мужчиной. Завершая этот печальный рассказ, добавлю, что, предъявив пресловутое требование и не дождавшись его удовлетворения, барышник сутки спустя настоял на конфискации мебели и товара у поручившегося за меня человека, а затем и отвез все это добро на площадь, где обычно продавали имущество несостоятельных должников. Можно представить, как был поражен поручитель: ему не оставалось ничего иного, как потребовать от меня ответа, а не дождавшись его, опротестовать все выплаты и проценты.

Когда все это произошло, я был в пути и даже ни о чем не подозревал, ибо просил не писать мне, пока не приеду в Барботан. Хотя мне и отправили несколько писем в те города, где я останавливался по дороге, но, не получая таковые, я, разумеется, не мог на них ответить. Странное дело: среди множества людей, наперебой и ежедневно клявшихся мне в дружбе, не нашлось ни одного, кто пожертвовал бы пятьдесят пистолей ради прекращения этого бесчинства. А они, что и говорить, очень обязали бы меня и спасли бы от поношения человека, которому, в свою очередь, был обязан я. У сословия торговцев, к которому он принадлежал, никогда не бывает по одному кредитору — и вот вместе с барышником к нему подступили и другие, а он, не имея возможности заплатить даже такую ничтожную сумму, думал, что совсем пропал. В один день он потерял все нажитое, хуже того — приобретенное в кредит. Когда я прибыл-таки в Барботан, меня дожидалось множество писем, посланных им мне вдогонку, — увы, они слишком запоздали. Не стану говорить о ярости, овладевшей мной, — она была неописуема. Я помышлял только о мести: когда она запала мне в душу, я уже не мог поступить иначе, чем поступил.

Столь далекое путешествие я предпринял, как уже говорил, с намерением поправить здоровье, но вместо того чтобы, по крайней мере, раз уж приехал, испробовать целебные воды, я немедля собрался в обратный путь, решив действовать, не дожидаясь худших последствий. Мне, как уже упоминалось, стало известно, что камердинер прежде промышлял на большой дороге; тогда я невзначай осведомился, какие есть тому доказательства, и узнал достаточно, чтобы его погубить. Где можно его найти, я уже не сомневался: это оказалось не так трудно, как представлялось сначала. Я велел одному из лакеев снять ливрею моих цветов, отправиться к маркизу де Л’Эглю, якобы наняться на службу и поступить к нему в дом — нормандец не преминет воспользоваться этим, лишь бы новый слуга не требовал большого жалованья. Действительно, тот согласился, ибо никогда не упускал своей выгоды, благо таковая подвернется.

Убедившись, что мой лазутчик принят, я стал ковать железо пока горячо, поскольку вознамерился воздать по заслугам не только семейке маркиза, но, для вящего позора, и самому мошеннику-камердинеру. Все заранее приготовив, я предусмотрительно призвал на помощь тридцать полицейских, дабы не получить отпор, — на рассвете мой лакей отворил им дверь, и, войдя в дом, они взяли вора еще в постели. Маркиз де Л’Эгль, услышав громкий шум, выбежал взглянуть, что происходит. С ним вышла и жена и начала грозить полицейским расправой за то, что те осмелились вторгнуться в дом столь знатной особы. Однако ей тотчас пришлось убедиться, что им нет дела ни до ее пола, ни до титула: один даже наставил на нее мушкетон и, возможно, не ограничился бы этим, если б его не удержал комиссар, который, впрочем, отнюдь не собирался защищать ее — он заявил только, что маркиза заслужила такое обращение, дерзнув угрожать слугам закона, и это ей припомнят в суде. Такое оскорбление заставило знатную даму вспыхнуть от ярости, но ей пришлось его проглотить, равно как и дерзость первого полицейского. Она догадалась, что слуга схвачен по моему наущению, а так как вместе с мужем знала суть прошлого судебного разбирательства не хуже прокурора, то решила, будто я пытаюсь опротестовать вынесенный оправдательный приговор. Но какие бы новые обстоятельства ни открылись, человека нельзя судить вновь, если однажды он уже был оправдан, так что он мог лишь посмеяться над такими потугами. Это немного успокоило оскорбленных супругов — они уселись в карету с видом поруганной чести, чтобы самолично сопровождать арестованного в тюрьму. Сколь же велико было их удивление, когда выяснилось, что заведено совсем другое дело: оказалось, они, не таясь, покровительствовали душегубу с большой дороги! Теперь, спасая его, им пришлось действовать исподволь и просить помощи у друзей, однако никто не обладал таким влиянием, чтобы избавить от наказания преступника, чья вина ясна как божий день. Он был приговорен к колесованию, и единственное, чего им удалось добиться — чтобы его прежде удавили, а не колесовали живьем, как полагается для убийц.

Занятый своей местью, я не позабыл и о торговце, который поручился за меня и, как говорилось выше, жестоко за то поплатился. Он требовал возмещения своих убытков, и было справедливо не только вернуть ему все имущество, но и вознаградить. Конечно, мне не пристало корить себя в том, что он наделал столько долгов, но ведь это по моей вине с ним случились все вышеназванные неприятности. Я предложил ему две тысячи франков, а потом и тысячу экю, но, отвергнув их с оскорбленным видом, он заявил, будто потерял раз в пять или шесть больше, и пояснил: его товары ушли менее чем за полцены, и только это обязывает меня возместить свыше четырех тысяч экю. Кроме того, из-за меня он продал свою лавку, ежедневно приносившую недурной доход, и я должен понять, что ему не только нужно открыть новую, но и возвратить кредит, срок которого как раз приближается; вот каковы его убытки и нужды, и, коль скоро я оставлю его на произвол судьбы, он погибнет, а жена и дети пойдут по миру. Как бы он ни настаивал, — не было сомнений, что просимая сумма явно завышена, так что я, хоть и против желания, был вынужден судиться с ним. Дело окончилось в мою пользу: вместо пресловутой тысячи экю меня обязали выплатить лишь половину, но ради прежних добрых чувств между нами я не стал скупиться и вручил ему первоначально предложенную сумму.

Вот так завершается моя история, которую я назвал бы не слишком благополучной, не доказывай она липший раз, что все мы в этом мире обречены горестям. Итак, рассудив, что жизнь полна печали и скорби, я в конце концов сделал тот шаг, на который должен был решиться давным-давно, — удалился в монастырь, где в немощи, неизбежной для столь преклонных лет, ныне ожидаю часа, когда Господу будет угодно призвать меня к себе{425}.

«Выбросьте реальность в окошко, и она войдет через дверь» — так называется одна из статей о современной французской литературе, опубликованная в газете «Le Monde» 20 января 2012 года. И правда — что может быть интереснее реальной жизни? Ведь подчас она предлагает сюжеты, которые ни в одном сне не приснятся, какие никогда не выдумает даже самая богатая фантазия! Наша эпоха конца XX — начала XXI века тому яркое подтверждение. В литературе доминирует «авто» и «био» — правда, мимикрирующая под вымысел, или вымысел — под правду о себе или о другом; роман черпает вдохновение из происшествия, вырастает из подлинной жизни известного человека, автор беззастенчиво делает героем самого себя, ибо нет ничего загадочнее и интереснее реального, умело преподнесенного факта.

Но оговоримся сразу: и это не ново под Солнцем! Вся многовековая история литературы колеблется между «картой» и «территорией», стремлением творчески преобразовать действительность или вымерить ее линейкой и циркулем, дать живописное полотно или точную фотографическую копию, которая, однако, никогда не будет воплощением территории. Ибо карта, по меткому замечанию А. Коржибски, не есть территория. Карта без территории — чистый вымысел, территория без карты — необозримая реальность, стремление понять которую и приводит к неизбежному появлению карты, способной уместить на одном листке огромные пространства.