Наука Плоского мира. Книга 3. Часы Дарвина

Аннотация

Важно не только читать хорошие книги, но и писать таковые… Из-за нарушения этого правила волшебники Незримого университета вынуждены вновь спасать несчастную вселенную Круглого мира.

XIX век, Англия. Некий человек по имени Чарльз Дарвин пишет книгу «Теология видов», которая не только становится бестселлером, но и тормозит научный прогресс более чем на век, что неизбежно вызовет новый ледниковый период в ближайшие столетия. Ну и как тут не вмешаться аркканцлеру Чудакулли и его коллегам?

Третья книга научно-популярного цикла, созданного Терри Пратчеттом в соавторстве с Йеном Стюартом и Джеком Коэном, рассказывает читателю о теории эволюции и ее влиянии на развитие всего человечества.

Впервые на русском языке!

Terry Pratchett, Ian Stewart, Jack Cohen THE SCIENCE OF DISCWORLD, BOOK 3: DARWIN'S WATCH Copyright © Terry Pratchett; Jack Cohen; Joat Enterprises, 2005. This edition published by arrangement with Colin Smythe Limited and Synopsis Literary Agency Cover artwork copyright © 1998 by Paul Kidby, www.paulkidby.net * * * О Круглом мире Плоский мир существует. Он устроен именно так, как и должны быть устроены миры. Как известно, он имеет форму диска и плывет по космическому пространству на спинах четырех слонов, которые стоят на панцире гигантской черепахи. Но рассмотрим же альтернативные варианты. Например, мир в форме шара, который занимает лишь тонкую корку над преисподней, состоящей из плавленого камня и железа. Возникший в результате случайного столкновения звезд и ставший родным домом для жизни, которую тем не менее отнюдь не по-домашнему стирают с его поверхности льды, газы, потопы или летящие со скоростью 20 000 миль в час камни. Этот неидеальный мир вместе с окружающим его космосом на самом деле был создан совершенно случайно волшебниками Незримого Университета [1] . Декан случайно задел сырой небосвод, в результате чего, по-видимому, и появилось убеждение, что мир сотворил некто с бородой, – если, конечно, воспоминания могут передаваться из поколения в поколение на уровне субсубсубсубатомных частиц. 1 Это величайшая школа магии в Плоском мире. Но вам же это и так прекрасно известно, правда? Бесконечная изнутри, но всего в фут в диаметре снаружи, вселенная Круглого мира сейчас хранится в стеклянном шаре в Незримом Университете и является предметом высокого интереса и озабоченности. Причем больше озабоченности, чем интереса. Отчасти по той причине, что в ней нет рассказия. Рассказий – это не совсем обычный элемент. Это свойство всех остальных элементов, сверхъестественным образом превращающее их в молекулы. Железо состоит не только из железа, но и из истории железа, благодаря которой оно неизменно продолжает быть железом и делать свою железную работу, а не превращаться, например, в сыр. Без рассказия у вселенной нет ни истории, ни цели, ни назначения . Тем не менее согласно древнему правилу «Что Наверху, то и Внизу» несчастная вселенная Круглого мира на определенном этапе пытается создать собственный рассказий. Железо тянется к железу. Все вращается. В отсутствие богов, способных сотворить жизнь, она вопреки всему умудрилась создать саму себя. А люди, эволюционировавшие на планете, в глубине души верят в богов, магию, вселенский замысел и то, что шанс один к миллиону выпадает в девяти случаях из десяти. Они ищут истории в мире, который, к сожалению, не умеет их рассказать. Волшебники, чувствуя себя в этом виноватыми, несколько раз вмешивались в историю Круглого мира, когда им казалось, что он движется не в том направлении. Они побудили рыб (или рыбоподобные создания) выйти из воды, навестили представителей протоцивилизаций потомков динозавров и крабов, отчаялись, увидев, как часто лед и кометы уничтожали высшие формы жизни, и, наконец, обнаружили одержимых сексом обезьян, которые поддавались обучению – особенно если оно имело отношение к сексу (а это можно было устроить, если проявить незаурядную изобретательность). И волшебники снова вмешались, разъяснив им, что нельзя спариваться с огнем, и в итоге привели к тому, чтобы они смогли покинуть планету перед следующей великой катастрофой. При этом они руководствовались помощью Гекса, волшебной мыслительной машины Незримого Университета. Тот и так обладал безмерной мощностью, а в Круглом мире, который с его точки зрения был не более чем подпрограммой Плоского мира, стал практически богоподобным, хотя и более снисходительным. Теперь волшебники думают, что все уладили. Обезьяны узнали об опасностях, которые постоянно угрожают их миру, и благодаря такой техномантии, как Наука, имеют все шансы избежать ледяной гибели. И все же… Одна из особенностей блестящих планов состоит в том, что они нечасто терпят провалы. Иногда , конечно, терпят, но нечасто – ведь они, как указано выше, блестящие. А планы волшебников, которые заваливаются без приглашения, поднимают шум, пытаются разрешить все до обеда и надеются на лучшее… ну, их планы почти всегда идут наперекосяк. Если присмотреться повнимательнее, можно заметить, что и в Круглом мире все же есть рассказий. В Плоском мире рассказий говорит рыбе, что она была, есть и будет рыбой. А в Круглом – что-то внутри рыбы говорит ей, что она была и есть рыба… а потом может стать кем-то еще… …возможно. Глава 1 Прочие вопросы Шел дождь. Разумеется, это было приятно для червей. Чарльз Дарвин смотрел на сад сквозь струи, которые скатывались по оконному стеклу. Тысячи червей в саду под теплым дождем превращали зимние детриты в суглинок, тем самым образуя почву. Как же это… удобно. Пахари Божьи, подумал он и содрогнулся. Но сейчас эти Господни рыхлители ему досаждали. Удивительно, как шум дождя похож на человеческий шепот… В какой-то момент он заметил жука, напоминавшего своим сине-зеленым окрасом тропический драгоценный камешек. Он карабкался вверх по внутренней стороне окна. Чуть выше был еще один – тот тщетно бился об оконное стекло. И он приземлился Дарвину на голову. Воздух наполнило жужжание и хлопанье крыльев. Завороженный, Дарвин обернулся к сияющему облаку в углу комнаты. Оно обретало форму… Любой университет желал бы иметь Очень Большую Штуковину. Она занимает младших сотрудников, на радость старшим (особенно если ОБШ установлена на определенном расстоянии от учебного корпуса), а также проедает деньги, которые в противном случае просто валялись бы без дела или были бы потрачены кафедрой социологии, а может, и то, и другое. Кроме того, она способна расширять границы, не важно, какие именно – любой исследователь скажет, что здесь главное не границы, а сам факт их расширения. А еще хорошо, если ваша ОБШ больше всех остальных штуковин, и особенно – в случае Незримого Университета, величайшего в мире университета магии, – больше, чем та, с которой возятся эти негодяи из Коксфорда. – Вообще-то, – сказал Думминг Тупс, глава кафедры нецелесообразной прикладной магии, – их штуковина – это всего лишь ДБШ, то есть Довольно Большая Штуковина. И вдобавок, они с ней столько намучились, что это вообще, наверное, просто БШ! Старшие волшебники с довольным видом закивали. – Так ты уверен, что наша больше, да? – спросил главный философ. – О да, – ответил Тупс. – Насколько я могу судить из общения с сотрудниками Коксфорда, наша может в два раза расширить границы втрое быстрее, чем их. – Надеюсь, ты им этого не сообщил? – сказал профессор современного руносложения. – Мы же не хотим, чтобы они начали строить… э-э… ЕБШ! – Что, сэр? – вежливо переспросил Думминг, хотя его тон говорил: «Я все знаю об этих особенных штуковинах и не хотел бы, чтобы вы делали вид, будто тоже в них разбираетесь». – Ну… Еще Б'oльшую Штуковину? – сказал профессор, чувствуя, что ступает на неизведанную территорию. – Нет, сэр, – мягко ответил Думминг. – Следующий уровень – это Гигантская Большая Штуковина, сэр. Считается, что если мы сумели бы построить ГБШ, мы познали бы разум Создателя. Волшебники замолчали. Какое-то время муха жужжала у высокого многосводчатого окна с витражным изображением аркканцлера Сломана, придумывающего специальную теорию слуда, а затем, оставив мушиное пятнышко на его носу, аккуратно вылетела в крошечное отверстие в стекле, которое еще два века назад пробил камешек, вылетевший из-под колес проезжавшей телеги. Сначала его не заделывали потому, что никому не было до этого дела, а теперь – потому, что так того требует традиция. Муха родилась в Незримом Университете и под влиянием высокомагического поля стала гораздо умнее среднестатистической мухи. Но на волшебников, что удивительно, это поле никогда не производило подобного эффекта – вероятно, ввиду того, что большинство из них и так было умнее мух. – Но мы же не собираемся ее строить, да? – спросил Чудакулли. – Это могли бы счесть невежливым, – заметил заведующий кафедрой беспредметных изысканий. – А насколько большой была бы Гигантская Большая Штуковина? – спросил главный философ. – Точно такого же размера, как вселенная, сэр, – ответил Думминг. – По сути, в ней была бы смоделирована каждая ее частица. – Значит, довольно большая… – Да, сэр. – И я представляю, как трудно было бы найти место, чтобы ее поставить. – Несомненно, сэр, – согласился Думминг, давно оставивший попытки объяснить членам старшего преподавательского состава принципы Большой Магии. – Ну и прекрасно, – сказал аркканцлер Чудакулли. – Спасибо за доклад, мистер Тупс. – Он фыркнул. – Он восхитителен. Итак, следующий пункт: прочие вопросы. – Он обвел присутствовавших пристальным взглядом. – И поскольку вопросов больше нет … – Э-э… Произнесенное в данный момент «э-э» не сулило ничего хорошего. Чудакулли не любил, когда на совещаниях задавали вопросы. И вообще не любил пункт «прочие вопросы». – Чего тебе, Ринсвинд? – Он бросил строгий взгляд через весь стол. – Эмм… – произнес Ринсвинд. – Кажется, все-таки профессор Ринсвинд, не так ли? – Конечно, профессор, – сказал Чудакулли. – Говорите, а то мы уже пропустили раннее чаепитие. – С миром что-то не так, аркканцлер. Волшебники все как один повернулись к аркканцлеру Сломану, придумывающему специальную теорию слуда, пытаясь разглядеть что-либо сквозь него. – Не валяй дурака, приятель, – сказал Чудакулли. – Солнце же светит! Сегодня прекрасный день! – Не с этим миром, сэр, – уточнил Ринсвинд. – С другим. – Каким еще другим? – спросил Чудакулли, и тут выражение его лица переменилось. – Только не… – начал он. – Да, сэр, – сказал Ринсвинд. – С тем. С ним что-то не так. Опять. Каждой организации необходим человек для выполнения работы, которую никто не хочет делать или которую, по негласному мнению, не нужно делать. Ринсвинд в настоящее время занимал девятнадцать таких должностей, включая ответственного за нормы гигиены и технику безопасности [2] . 2 Племя н'туитифов Очудноземья придумало должность ответственного за нормы гигиены и технику безопасности даже раньше, чем знахарей, и еще раньше, чем овладело огнем и изобрело копье. На охоте они просто дожидаются, пока животные сами упадут замертво, а потом едят их сырыми. А будучи профессором жестокой и необычной географии, он отвечал за Глобус, который лежал на его столе в темном коридоре подземелья, в последнее время ставшем рабочим местом Ринсвинда. Работа его преимущественно состояла в ожидании, пока кто-то принесет ему какой-нибудь образец жестокой и необычной географии. – Вопрос первый, – сказал Чудакулли, когда члены старшего преподавательского состава быстро шагали по влажным плитам. – Почему ты работаешь здесь? Что случилось с твоим кабинетом? – Там слишком жарко, – ответил Ринсвинд. – Но ты же все время жаловался, что тебе холодно! – Да, сэр. Зимой так и есть. На стенах образуется лед, сэр. – Ты же получаешь достаточно угля, разве нет? – Более чем, сэр. По ведерку за каждую должность в день – согласно традиции. И в этом, собственно, проблема. Я не могу вразумить разносчиков. Они могут приносить либо все ведерца, либо ни одного. Поэтому чтобы оставаться в тепле зимой, мне приходится топить все лето, и от этого там так жарко, что невозможно работать… Не открывайте, сэр! Чудакулли, едва приоткрыв дверь, сразу же захлопнул ее обратно и вытер лицо платком. – Очень уютно, – сказал он, жмурясь от пота, заливавшего глаза. Затем он повернулся к маленькому шару, лежавшему на столе перед ним. Диаметром он был около фута – по крайней мере, так казалось снаружи. Изнутри он был бесконечен; большинству волшебников осознание подобных фактов давалось без труда. Он содержал всё – при заданном значении «содержания всего», но по умолчанию фокусировался на крошечной частичке всего содержащегося, небольшой планете, которую в настоящий момент покрывал лед. Думминг Тупс повернул омнископ, прикрепленный к основанию стеклянного купола, и принялся наблюдать за маленьким замерзшим миром. – На экваторе одни руины, – доложил он. – Они так и не построили штуку, которая подняла их в небо и позволила покинуть планету [3] . Должно быть, мы что-то упустили. – Этого не может быть, мы же все уладили, – возразил Чудакулли. – Помните? Все люди убрались оттуда до того, как планета оледенела. – Да, аркканцлер, – признал Тупс. – И в то же время нет. 3 См. книгу «Наука Плоского мира» (Эксмо, 2015). – Если я попрошу тебя это объяснить, ты сможешь сделать это словами, которые я смогу понять? – сказал Чудакулли. Некоторое время Думминг смотрел на стену, и его губы шевелились, будто он подбирал слова. – Да, – наконец заключил он. – Мы изменили историю мира, направив его так, чтобы в будущем люди смогли покинуть планету до ее замерзания. Но, судя по всему, затем произошло нечто, изменившее его обратно. – Опять? В последний раз это были эльфы! [4] 4 См. книгу «Наука Плоского мира 2: Глобус» (Эксмо, 2015). – Я не думаю, что они попытались сделать это снова, сэр. – Но мы же знаем , что люди спаслись до того, как все замерзло, – сказал профессор современного руносложения. Оглядев лица присутствовавших, он неуверенно добавил: – Или нет? – Раньше мы так считали, – мрачно проговорил декан. – В некотором роде да, сэр, – сказал Думминг. – Но вселенная Круглого мира несколько… неустойчива и изменчива. Даже несмотря на то, что мы можем видеть, что произойдет в будущем, прошлое может измениться так, что, с точки зрения обитателей Круглого мира, этого никогда не произойдет. Это как… взять последнюю страницу книги и вставить новую. Старую по-прежнему можно прочитать, но, с точки зрения персонажей, концовка изменилась… а может быть, и нет. Чудакулли похлопал его по спине. – Прекрасно, мистер Тупс! Вы даже ни разу не упомянули кванты, – похвалил он. – Тем не менее у меня есть подозрение, что они тоже могут иметь к этому отношение, – вздохнул Думминг. Глава 2 Часы Пейли Библейский пояс США [5] , несколько лет назад. Идет разговорная радиопередача. Ведущий принимает звонки слушателей. Речь идет о ненавистной для любого набожного южанина-фундаменталиста эволюции. Беседа идет в следующем ключе: 5 Библейским поясом США называют протестантские юго-восточные штаты. ( Прим. переводчика .) Ведущий : Итак, Джерри, что ты думаешь об эволюции? Стоит ли нам принимать теории Дарвина? Джерри : Этому Дарвину никогда не вручали Нобелевскую премию, да? Раз уж он был таким великим, то почему он ее не получил? Ведущий : Пожалуй, это ты верно подметил, Джерри. Такой разговор действительно имел место, и в словах ведущего не было иронии. Но довод Джерри не так неоспорим, как ему кажется. Чарльз Роберт Дарвин умер в 1882 году. Первая Нобелевская премия была вручена в 1901-м. Конечно, люди часто без злого умысла упускают незначительные исторические факты, и едва ли стоит их в этом упрекать. Зато их стоит упрекнуть в другом: ведущий и его гость попросту не включили мозги. Почему они вообще подняли эту тему? Потому что всякому набожному южанину-фундаменталисту известно: каждый ученый относит Дарвина к числу самых выдающихся людей всех времен. Не является секретом и то, что в присуждении Нобелевской премии (в науке) значительную роль играют отзывы самих ученых. А они, как мы уже знаем, всецело придерживались мнения, что место Дарвина – где-то в районе вершины древа науки. Поэтому он не мог не получить премию из-за того, что комитет не счел его заслуги достойными (как, вероятно, подумали слушатели). Причина была иная: Нобелевская премия не досталась Дарвину главным образом потому, что его не было в живых, когда ее начали вручать. Из этой истории видно, что вопрос эволюции по-прежнему не сходит с уст в Библейском поясе. Там ее также называют «дьяволюцией» и, как правило, считают происками нечистого. Более искушенные верующие – особенно европейцы во главе с Папой – давным-давно решили, что она ничем не угрожает религии, а просто описывает деяния Божьи, а именно процесс создания живых существ. Однако жители Библейского пояса в своей неискушенной фундаменталистской манере видят в ней опасность, и они правы. Попытки решить разногласия между эволюцией и Богом сводятся лишь к хрупкому компромиссу. Почему? Потому что эволюция образует огромную дыру в том, что могло бы стать лучшим из когда-либо приведенных аргументов в пользу существования Бога – в «аргументе творения по замыслу» [6] . 6 Он назван так потому, что отталкивается от феномена замысла и подразумевает существование вселенского творца. Масштабы и сложность вселенной приводят в изумление. Каждая ее часть четко подогнана к любой другой ее части. Взять, к примеру, муравья, муравьеда и львиный зев. Каждый из них безупречен в своей роли (или «назначении»). Муравей существует, чтобы стать пищей муравьеда, муравьед – чтобы съесть муравья, а львиный зев… ну, он нравится пчелам, что уже неплохо. Свидетельство «замысла» видно в каждом существе, будто оно намеренно было создано ради своего назначения. Муравьи имеют самые подходящие размеры для того, чтобы муравьеду было удобно слизывать их языком, а муравьеды – длинные языки, позволяющие проникать в муравьиные гнезда. У львиного зева, в свою очередь, наилучшая форма для опыления пчелами. Так что если здесь имеет место замысел, значит, и творец должен быть где-то неподалеку. Многие находят этот аргумент убедительным, особенно если он приводится в расширенном виде и во всех подробностях, а творец пишется с заглавной «Т». Но «опасная идея Дарвина», как ее назвал в своей одноименной книге Дэниел Деннет, ставит в концепцию вселенского замысла очень толстые палки. Она представляет альтернативный, весьма правдоподобный и, очевидно, несложный процесс, в котором не находится места для умысла и легко можно обойтись без творца. Дарвин называл его «естественным отбором», мы же сегодня зовем его «эволюцией». Многие аспекты эволюции по сей день остаются за пределами понимания ученых. Некоторые тонкости теории Дарвина по-прежнему ждут своих объяснений, и каждый год приносит очередные новшества, возникающие, когда ученые пытаются в них разобраться. Жители Библейского пояса смыслят в эволюции еще меньше и чаще всего неверно воспринимают ее как карикатурный «слепой случай». Им вовсе не интересно совершенствовать свои знания, но они гораздо лучше избалованных европейцев понимают, что теория эволюции чревата для психологии религиозных убеждений. Не содержанием (ведь какие бы открытия ни совершились благодаря науке, их всегда можно приписать Богу и рассматривать как механизм, посредством которого Он проводит сопутствующие мероприятия), а отношением. Стоит убрать Бога из повседневной жизни планеты и поставить где-то за биохимией и вторым законом термодинамики, и Его фундаментальное значение для жизни людей будет уже не таким очевидным. В принципе веских причин верить, будто Он вообще имеет какое-то влияние на наши жизни, или желать в это верить нет, так что проповедники-фундаменталисты вполне могли бы остаться без работы. Но как бы то ни было, отсутствие Нобелевской премии у Дарвина все равно может стать предметом обсуждения на американском радио. Точно так же эволюционировало мышление самого Дарвина: он начал взрослую жизнь как студент-теолог, но в итоге стал измученным агностиком. Со стороны – и еще сильнее изнутри – процесс научного исследования кажется сумбурным и запутанным. Это наводит на мысль, что ученые и сами сумбурны и запутанны. В некотором смысле так и есть – этого требует суть их исследований. Если вы понимаете, что делаете, значит, то, чем вы занимаетесь, нельзя назвать исследованием. Но это всего лишь оправдание, и полагаться на этот сумбур и ценить его стоит и по другим причинам. Лучшая из них состоит в том, что с его помощью весьма действенно можно понять мир и обрести полную уверенность в том, что это понимание верно. Философ Сьюзен Хаек в своей книге «Защищая науку – в разумных пределах» проливает свет на беспорядочность жизни с помощью ее простого сравнения с кроссвордом. Любители их разгадывать знают, как беспорядочно это занятие. Его нельзя полностью решить, отвечая на вопросы по порядку и вписывая их в соответствующие клетки, – если, конечно, это не быстрый кроссворд, а вы не эксперт по их части. Вместо этого вы вписываете ответы вразнобой, руководствуясь лишь неуловимым чувством, которое помогает вам выбирать вопросы полегче (кое-кто, например, спокойно справляется с анаграммами, хотя другие их ненавидят). Затем проверяете ответы, сопоставляя их, чтобы убедиться, что все они подходят. Если находите ошибки, то стираете их и вписываете верные буквы. Может, это и не похоже на рациональный процесс, но его итог совершенно рационален, а проверки того, вяжутся ли ответы с вопросами и подходят ли буквы своим клеткам, проходят со всей строгостью. Пара ошибок все равно может закрасться там, где одинаково подходят разные ответы, но такое случается редко (их даже можно не считать ошибками – ведь это просто неоднозначность, которую допустил составитель). Хаек утверждает, что процесс научного исследования очень напоминает решение кроссворда. Ответы на загадки природы возникают беспорядочно и фрагментарно. Они не всегда выдерживают сверку с ответами на другие вопросы, и тогда приходится что-то менять. Даже признанные теории могут оказаться бессмыслицей и уйти в небытие. В объяснении происхождения звезд, которое несколько лет назад считалось лучшим, была маленькая трещинка: она подразумевала, что звезды появились раньше, чем вселенная, в которой они находятся. В каждый отдельно взятый момент одни научные ответы кажутся вполне правдивыми, другие – более-менее правдоподобными, третьи – сомнительными, а некоторые… явно неверными. И все же, пусть это не похоже на рациональный процесс, зато ведет к рациональному результату . Все эти проверки, расчеты и поправки на самом деле укрепляют нашу уверенность в результате. При этом нельзя забывать, что ничто не гарантировано в полной мере, ничто не является окончательным . Критики часто используют запутанный и запутывающий процесс открытия, чтобы выставить науку в дурном свете. Этим бестолковым ученым не по силам даже договориться между собой, они то и дело меняют свое мнение, говорят лишь условностями – почему вообще кто-то должен верить этим помешанным? Тем самым они искажают сильнейшую сторону ученых и представляют ее как слабость. Рационалисты всегда должны быть готовыми изменить свое мнение, если того потребуют очевидные свидетельства. В науке не бывает незыблемых утверждений. Конечно, отдельные ученые часто об этом забывают – ведь они всего лишь люди. Иногда в мысленном тупике оказываются целые научные школы, обреченные стать отринутыми. Впрочем, в большинстве своем ошибки рано или поздно выходят наружу – но уже благодаря другим ученым. Естественные науки – не единственная область знаний, которая развивается по столь гибкому пути. Гуманитарные дисциплины делают то же самое – по-своему. Но они применяют такой подход более жестко, системно и действенно, чем при любом другом стиле мышления. И ставят опыты для проверки реальности. Религии, культы и псевдонаучные движения ведут себя иначе. Духовные лидеры крайне редко меняют свое мнение о том, что уже записано в их священных книгах. Если ваши убеждения подаются как истина, полученная из Божьих уст, признавать ошибки становится непросто. Поэтому стоит с большим уважением относиться к католикам, которые еще при жизни Галилея признали, что ошибались, считая Землю центром вселенной, а не так давно даже согласились, что заблуждались насчет эволюции. Религии, культы и псевдонаучные движения преследуют иные цели, нежели наука. Последняя – в лучшем своем проявлении – открыта для новых задач. Наука не прекращает искать варианты проверки старых теорий, даже если те кажутся устоявшимися. Она не заявляет, что возраст Земли составляет сто миллионов лет или более лишь на основе геологического разреза Гранд-Каньона. Она проводит перекрестную сверку, уже с учетом новых сведений. С открытием радиоактивности появилась возможность получать более точные даты геологических событий и сравнивать их с наблюдаемыми признаками отложения горных пород. После этого были скорректированы многие даты. Когда ученые внезапно узнали о континентальном дрейфе, появились и быстро нашли применение совершенно новые способы определения этих дат. И изменилось еще большее количество дат. Говоря в собирательном смысле, ученые хотят находить свои ошибки и исправлять их. Религии, культы и псевдонаучные движения стремятся пресекать любые новшества. Они хотят, чтобы их последователи перестали задавать вопросы и просто приняли их систему верований. Разница очевидна. Предположим на минуту, будто ученые пришли к убеждению, что теории Эриха фон Дэникена о причастности инопланетян к строительству древних сооружений нужно воспринимать всерьез. Тогда они начали бы задаваться вопросами. Откуда прибыли эти инопланетяне? На каких кораблях прилетели? Что им здесь нужно? Принадлежали ли они к одному виду или к нескольким? Была ли у их визитов какая-либо закономерность? Сторонникам теорий фон Дэникена вполне достаточно считать, что это были самые обычные инопланетяне, и они не задают лишних вопросов. Древние сооружения построены инопланетянами – и все тут, спорить не о чем. Точно так же думали сторонники как ранней теории божественного замысла, так и ее современных воплощений – креационизма и «разумного замысла», новейшей квазирелигиозной фантазии: если мы знаем, что все живые существа были созданы (не важно, Богом ли, пришельцем или другим неведомым разумным творцом), значит, вопрос решен и больше над ним не стоит и размышлять. Мы не пытаемся искать доказательств, которые могли бы опровергнуть наши убеждения. Мы ищем только подтверждения. Примите на веру, что вам говорят, и не задавайте вопросов. Ах да, наука тоже не поощряет лишних вопросов, говорят последователи культов и религий. Вы не принимаете всерьез наши взгляды, вы не допускаете подобных вопросов. В школах на уроках естественных наук вы не даете нам показывать наши идеи как альтернативу вашим взглядам на мир. Отчасти это действительно так – особенно что касается школьных уроков. Но ведь речь идет об уроках естественных наук , значит, на них должны учить наукам. А притязания культистов, креационистов и закоснелых теистов, придерживающихся теории разумного замысла, к науке не относятся. Креационизм – это лишь несложная теистическая система убеждений, не подкрепленная каким бы то ни было достоверным научным обоснованием. Посещения Земли инопланетянами имеют под собой лишь слабые и несвязные свидетельства, и большинство из них легко объясняются самыми простыми особенностями древней культуры. Теория разумного замысла заявляет о доказательствах, но те рассыпаются на части даже под поверхностным рассмотрением с точки зрения науки – это описано в книгах «Почему разумный замысел терпит крах?» под редакцией Мэтта Янга и Танера Идиса и «Споры о замысле» Уильяма Дембски и Майкла Руса (обе вышли в 2004 году). И когда люди (просим заметить, не из перечисленных выше) утверждают, будто Гранд-Каньон свидетельствует о Всемирном потопе – печально известном событии, случившемся сравнительно недавно, – доказать их неправоту не составляет труда. Принцип свободы слова предполагает, что их взгляды нельзя ущемлять, но это не значит, что их нужно включать в школьную программу, как не нужно и освещать отношение науки к идее существования Бога в воскресной проповеди. Если вы хотите, чтобы ваши взгляды на мир попали в школьную программу, вам нужно научно ее обосновать. Но поскольку культы, религии и альтернативные системы верований не разрешают людям задавать неудобные вопросы, получить необходимых доводов они, соответственно, не могут. Слепым бывает не только случай. Научное восприятие нашей планеты как единственного дома для нас и для созданий, с которыми мы делим ее и окружающую вселенную, вырабатывалось многие тысячи лет. Развитие науки – это пошаговый процесс, озеро понимания, которое непрерывно наполняется неисчислимым множеством мелких капель. Как и озерная вода, наше понимание может испариться: то, что нам понятно сегодня, завтра, может быть, объявят бессмыслицей, равно как и то, что мы понимали вчера, но сегодня считаем бессмыслицей. Мы говорим «понимание», а не «знание», потому что наука – это одновременно и нечто большее, и нечто меньшее, чем собрание непреложных фактов. Большее – потому что включает организационные положения, объясняющие, почему мы так склонны верить фактам: странные траектории планет дают все основания полагать, что они движутся под воздействием гравитации, обусловленной математическими законами. Меньшее – потому что то, что кажется фактом сегодня, завтра может оказаться ложной трактовкой чего-нибудь другого. В Плоском мире, где очевидное, как правило, оказывается правдой, мелкое и незначительное Солнце действительно вращается вокруг большого и значительного мира людей. Мы когда-то считали, что наш мир устроен точно так же – долгие столетия это считалось «фактом», причем весьма очевидным. К крупным организационным положениям науки относятся теории – связные системы идей, объясняющих огромное количество фактов, которые иначе не имели бы связи между собой и которые выдержали серьезные испытания, созданные умышленно, чтобы их опровергнуть в случае, если они не согласуются с действительностью. На веру их приняли просто так: ученые пытались доказать их ошибочность, но это им до сих пор не удалось. Их неудачи не доказывают истинность теории – ведь всегда есть источники для возможных нестыковок. Теория гравитации Исаака Ньютона в сочетании с его же законами движения служила – и по-прежнему служит – точным и подробным объяснением движения планет, астероидов и прочих тел в Солнечной системе. Но в ряде контекстов, – например в случае с черными дырами, – ее заменила собой теория общей относительности Альберта Эйнштейна. Подождите пару десятилетий, и какая-нибудь новая теория сменит и ее. Можно выделить кучу признаков того, что в передовой физике сегодня ладится не все. Когда космологи вынужденно вводят понятие странной «темной материи», чтобы показать, почему галактики не подчиняются известным законам гравитации, а затем отбрасывают еще более странную «темную энергию», объясняющую, почему галактики удаляются друг от друга с возрастающей скоростью, при том что существование этих двух темных сил не имеет под собой почти никаких доказательств, – тогда предстоящая смена парадигмы буквально висит в воздухе . Наука по большей части развивается пошагово, но случаются в ней и резкие события. Так, теория Ньютона была одним из величайших научных прорывов – не дождем, взволновавшим поверхность озера, но мысленным штормом, поднявшим бушующие потоки. Однако «Часы Дарвина» посвящены другому мысленному шторму – теории эволюции. Дарвин сыграл для биологии роль, сопоставимую с ролью Ньютона для физики, но сыграл ее по-своему. Ньютон вывел математические уравнения, позволившие физикам выполнять расчеты и проверять их с точностью до множества чисел после запятой; это была количественная теория. А идея Дарвина выражена словами, а не уравнением, и имела качественный, а не числовой характер. Несмотря на это, она стала не менее, а возможно, и более влиятельной, чем теория Ньютона. Дарвиновский поток бушует и по сей день. Итак, эволюция – это теория, причем одна из самых влиятельных, масштабных и важных из всех, что когда-либо были придуманы. Здесь стоит заметить, что слово «теория», зачастую применяемое в совершенно другом значении, в данном случае означает идею, предложенную для проверки. Строго говоря, ее было бы логичнее назвать «гипотезой», но этого вычурного, педантично звучащего слова обычно стараются избегать даже ученые, которые разбираются в подобных вещах. «Я придумал теорию», – утверждают они. Нет, ты придумал гипотезу. Нужны годы, а может, и столетия самых суровых испытаний, чтобы она превратилась в теорию. Теория эволюции была гипотезой раньше – сейчас она по праву стала теорией. Злые языки придираются к этому слову, забывая о его втором значении. « Всего лишь теория», – говорят они с пренебрежением. Но истинной теорией, выдержавшей тщательную проверку, нельзя просто так пренебречь. Отсюда возникает еще больше причин принимать всерьез теорию эволюции, а не альтернативные объяснения, основанные, скажем, на религиозных убеждениях – ведь религия не предусматривает обоснования этих убеждений. В этом смысле теории оказываются самыми стойкими и правдоподобными элементами науки. В общем и целом, они также внушают больше доверия, чем большинство других продуктов человеческого разума. Поэтому то, о чем люди думают в момент своих песнопений, на самом деле должно называться «всего лишь гипотезой». В первое время после появления теории эволюции такую позицию еще можно было обосновать, но сейчас она попросту неразумна. Если что-либо можно считать фактом в принципе , то это эволюция. О ней можно сделать вывод, основываясь на подсказках, обнаруженных при анализе горных пород, и позднее сравнивая цепочки ДНК разных организмов. Ее нельзя увидеть невооруженным взглядом в реальном времени, но сделать логическое заключение можно и без этого, исходя из свидетельств. А доказательства из множества независимых источников (таких, как окаменелости и ДНК) более чем убедительны. Эволюция укоренилась настолько прочно, что без нее наша планета кажется совершенно бессмысленной. Живые создания могут изменяться с течением времени – и так они и делают. Исследования окаменелостей показывают, что за длительный период времени они претерпели такие существенные перемены, что можно говорить о возникновении новых видов. Сейчас можно наблюдать менее масштабные изменения, которые протекают в более короткие периоды – например за год или, в случае бактерий, за день. Эволюция идет . Актуальным, особенно для ученых, остается вопрос: как она идет? Научные теории и сами эволюционируют, приспосабливаясь к результатам новых исследований, новым открытиям и новым толкованиям старых открытий. Теории не записаны на каменных скрижалях. Величайшая сила науки состоит в том, что ученые, имея достаточно оснований, меняют свое мнение. Пусть и не все – ведь ученые тоже люди и имеют те же слабости, что и остальные из нас, главное, что среди них достаточно таких, благодаря которым наука способна развиваться дальше. Даже сегодня встречаются упрямцы, полностью отрицающие эволюцию, – несмотря на то, что вокруг них всегда много шума, они не составляют большинство, но тем не менее их меньшинство имеет определенный вес. В основном они живут в Америке, потому что история (вкупе со своеобразным налоговым законодательством) распорядилась так, чтобы эволюция стала самой обсуждаемой темой в образовательном процессе в США. Там противостояние между последователями и противниками Дарвина ведется не только в плане интеллектуального превосходства. Оно ведется и в плане долларов с центами, и в плане влияния на сердца и умы следующего поколения. Эта борьба пытается казаться религиозной или научной, но сама имеет политическую основу. В 1920-х законы четырех штатов (Арканзаса, Миссисипи, Оклахомы и Теннесси) запретили преподавать детям эволюцию в средних школах. Они были в силе около полувека, пока Верховный суд их не отменил в 1968 году. Это не остановило сторонников «науки о сотворении», которые и дальше пытались обойти это решение и даже добиться его отмены. Однако они сдали многие позиции, отчасти потому, что «наука» о сотворении не была «наукой»: она не имеет строгости мышления и не выдерживает объективных испытаний, а иногда просто кажется безумной. Можно утверждать, что Землю сотворил Господь, и никто не докажет, что вы не правы. В этом смысле такая вера вполне обоснованна. Ученые, очевидно, считают, что такое «обоснование» слабо помогает что-либо понять, но это их личная проблема – всем остальным можно без труда доказать, что все было именно так. Однако едва ли разумно верить в сотворение мира в 4004 году до нашей эры и библейскую хронологию англо-ирландского прелата Джеймса Ашшера – есть же неопровержимые доказательства того, что наша планета гораздо старше этого возраста и ей 4,5 миллиарда лет, а не 6000. Либо Бог отчаянно пытается нас запутать (что вполне возможно, хотя и слабо сочетается с привычными религиозными проповедями и легко может оказаться ересью), либо мы живем на действительно старой каменной громадине. Утверждается, что половина американцев верит в то, что Земля появилась менее 10 000 лет назад, и если это правда, то это весьма печальный показатель для самой дорогой системы образования в мире. Америка по-прежнему ведет борьбу, которая в Европе уже столетие как завершилась. Там она закончилась компромиссом: Папа Пий XII в целом признал истинность эволюции в 1950 году, но это не стало полной победой науки [7] . В 1981-м его преемник Иоанн Павел II осторожно заметил, что «Библия… желает учить не как были сделаны небеса, но как каждый идет на небеса». Наука отстояла свое – ведь теория эволюции была принята целиком, – однако религиозные люди все равно сохранили за собой право считать, что все живые существа были созданы Богом. Дарвину это решение представлялось весьма удачным, ведь все были счастливы и никто ни с кем не спорил. Креационисты, напротив, не были согласны с тем, что, привязав свои религиозные убеждения к 6000-летнему возрасту планеты, они не только не делают для себя ничего хорошего, но и ставят себя в безвыходное положение. 7 Айзек Азимов писал, что самую показательную и впечатляющую победу над религией наука одержала в XVII веке, когда на церквах начали устанавливать молниеотводы. «Часы Дарвина» – это книга о Викторианской эпохе, которой никогда не было – то есть была, но как только вмешались волшебники, ее не стало. Это не то общество, которое до сих пор пытаются построить креационисты и которое было бы гораздо более «фундаменталистским» и полным лицемеров, раздающих всем указания и подавляющих всякое проявление истинной изобретательности. Настоящая Викторианская эпоха была парадоксальным временем – это было время общества с очень сильной, но гибкой религиозной основой, которое воспринимало существование Бога как должное, но и породило целый ряд крупных интеллектуальных революций, благодаря которым непосредственно и сложилось нынешнее западное общество. Давайте не будем забывать, что даже в США власть штата и церкви разграничена Конституцией. (На удивление, в Великобритании, которая на практике является одним из наиболее светских государств в мире – церкви посещают разве что на крестины, свадьбы и похороны, – есть собственная государственная религия и монарх, назначенный Богом. В отличие от Плоского, Круглому миру не обязательно иметь смысл.) Так или иначе, люди Викторианской эпохи были народом богобоязненным, но при этом их общество воодушевило раскольников вроде Дарвина, которые своим нешаблонным мышлением повлекли далеко идущие последствия. Тема часовых механизмов проходит красной нитью по всему метафорическому ландшафту науки. Описанную Ньютоном Солнечную систему, подчиняющуюся точным математическим «законам», часто называют «заводной вселенной». Этот образ не плох, а планетарии – модели Солнечной системы, в которых шестерни заставляют крошечные планетки вращаться словно по-настоящему, – в самом деле напоминают часовые механизмы. В XVII и XVIII веках часы были одними их самых сложных и, вероятно, самых надежных механизмов. Даже сегодня мы говорим: «работает как часы», и нам еще предстоит довести их до того, чтобы это выражение означало «атомную точность». К началу Викторианской эпохи образчиком надежности стали считаться карманные часы. Идеи Дарвина тесно связаны с часами, опять же воплощающими символ механического совершенства. Впервые их представил священник Уильям Пейли, умерший через три года после рождения Дарвина. Они появляются в первом абзаце его знаменитого труда «Естественная теология», опубликованного в 1802 году. Ход его суждений легко можно понять, если обратиться к его же словам: Допустим, пересекая вересковую пустошь, я споткнулся о камень, и меня спросили, как этот камень там оказался; я мог бы ответить, что, насколько мне известно, он лежал там всегда: пожалуй, доказать абсурдность такого ответа было бы непросто. Но если предположить, что я нашел на земле часы и меня спросили, как они там очутились, едва ли я мог бы дать тот же ответ. Так почему же он не подойдет в случае с часами так же, как с камнем? Почему же он не может быть столь же удовлетворительным? А по той причине (но не по какой-либо еще), что их детали изготовлены и установлены с определенной целью – к примеру, они приспособлены для движения, настроенного таким образом, чтобы показывать время; а имей эти детали иную форму, или иной размер, или же были бы иначе расположены, механизм вообще не приходил бы в движение либо просто не мог бы выполнять задачу, для которой он предназначен. Пейли продолжает описывать детали часового механизма, приводя к основной мысли своего аргумента: В рассматриваемом механизме… вмешательство, по нашему мнению, неизбежно; у часов должен быть творец; то есть некогда должен был существовать мастер или мастера, создавшие его ради цели, которой, как мы видим, они следуют теперь. Те, кто понимали их устройство и придумали, как их использовать. Далее следует длинный ряд пронумерованных пунктов, в которых Пейли более точно определяет свой аргумент, распространяя его на случаи, когда, например, отсутствуют некоторые детали часов, а также отвечает на критические замечания своим суждениям. Во второй главе приводится история, описывающая гипотетические «часы», которые способны самовоспроизводиться, – такое предвосхищение понятия машины фон Неймана, появившегося в XX веке, воистину поразительно. Пейли утверждает, что предположения о существовании «изобретателя» совершенно обоснованны; и если уж на то пошло, восхищение перед талантом изобретателя должно лишь усиливаться. Более того, разумный наблюдатель задумался бы, что лежащие перед ним часы в некотором смысле представляют собой создателя, изготовившего их своими руками, но, к примеру, плотник и изготовленный им стул представляются в совершенно ином свете. Продолжая развивать эту мысль, Пейли отбрасывает один из возможных вариантов – что часы, как и камень, тоже могли существовать всегда, насколько ему было известно. Возможно, существовала некая цепь часовых механизмов, каждый из которых создавался предыдущим, и она уходила в прошлое до бесконечности, из-за чего самых первых часов никогда не существовало. Однако, пишет он, часы существенно отличаются от камня: их кто-то придумал. Камни, вероятно, существовали всегда: кто знает? Но часы – нет. Иначе у нас была бы «выдумка без выдумщика» или «свидетельства замысла без творца». Пейли отвергает это предположение, основываясь на метафизике, и констатирует: При первом осмотре часов, их работы, устройства и движения можно заключить, что у их конструкции должен был быть автор – мастер, понявший их механизм и придумавший им применение. Это заключение неопровержимо. Повторный осмотр приносит нам новое открытие. Оказывается, в процессе движения часы создают другие часы, точно такие же, и не только, но мы воспринимаем их как систему или структуру, намеренно рассчитанную для этой цели. Как это открытие должно повлиять на наш прошлый вывод? Так, как уже было сказано, это должно безмерно возвысить наше восхищение талантом, благодаря которому была создана такая машина! Что ж, мы прекрасно видим, к чему ведет преподобный, и в третьей главе он приходит к своей цели. Забудем о часах, рассмотрим глаз. Он не лежит в пустоши, а находится в живом существе, которое, быть может, и лежит в пустоши. Он говорит нам: сравните глаз с телескопом. В них так много общего, что мы вынуждены признать: глаз, равно как и телескоп, был «создан, чтобы видеть». Около тридцати страниц анатомического описания подкрепляют утверждение, что глаз должен был быть придуман с этой целью. Но глаз – это лишь один из примеров: подумайте о птице, рыбе, черве или пауке. Теперь Пейли, наконец, заявляет о том, что все его читатели предвкушали еще с первой страницы: Даже если бы во всем мире единственным примером замысла был глаз, уже этого было бы достаточно, чтобы вывести заключение, к которому мы приходим, а именно неизбежное существование разумного Творца. Вот она, ореховая скорлупа. Живые создания настолько сложны, функционируют настолько эффективно и сочетаются друг с другом так идеально, что могли быть созданы лишь в результате замысла. Но замысел подразумевает творца. А значит, Бог существует, и это именно Он создал все великолепное многообразие жизни на Земле. Что тут можно добавить? Что и требовалось доказать. Глава 3 Теология видов Тремя часами позднее… Старшие волшебники шагали по корпусу высокоэнергетической магии с предельной осторожностью – отчасти потому, что это место не было их естественной средой обитания, а еще потому, что студенты, постоянно его посещавшие, использовали здешний пол как картотечный ящик и – к всеобщей досаде – как кладовую. А оторвать пиццу от ступни та еще задачка, особенно если она была с сыром. На заднем плане, как всегда, находился Гекс, университетская мыслительная машина. Иногда его части могли перемещаться. Думминг Тупс давно перестал пытаться понять, как он работал. По всей видимости, Гекс был единственной сущностью в университете, которая могла это понять. Где-то внутри машины творилась магия. Он раскладывал заклинания не на волшебные палочки и слова, составляющие их, а на то, что они действительно означали . И проделывал это так быстро, что этого нельзя было разглядеть – и, судя по всему, понять тоже. Думминг был уверен лишь в том, что в нем все-таки теплилась жизнь. Когда Гекс глубоко задумывался, из ульев, расположенных вдоль его задней стенки, прорези в которых давали ему доступ к внешнему миру, доносилось жужжание. К тому же ничего не работало без муравьиной колонии, жившей в большом стеклянном лабиринте в сердце машины. Думминг установил волшебный фонарь, приготовившись показывать презентацию. Ему это нравилось. Презентации были короткими мгновениями в хаосе вселенной, когда все выглядело ровно так же, как было задумано. – Гекс сравнил историю Круглого мира с историей его последней копии, – объявил он, когда волшебники расселись по местам. – И обнаружил существенные различия, которые начали появляться с XIX века. Ринсвинд, перелистни слайд, пожалуйста. Из-за фонаря донеслось приглушенное ворчание, и на экране возник портрет пухлой немолодой дамы. – Это королева Виктория, правительница Британской империи. – Почему она вверх ногами? – спросил декан. – Скорее всего потому, что у шара, по сути, нет ни верха, ни низа, – ответил Думминг. – Но все же рискну предположить, что ее просто неправильно вставили. Следующий слайд, пожалуйста. Только повнимательнее. Ворчание, щелчок. – Ага, а это паровой двигатель. Правление Виктории примечательно выдающимися успехами в науке и инженерном деле. Это был захватывающий период. За исключением… Следующий слайд, пожалуйста. Ворчание, щелчок. – Не тот слайд, приятель, – сказал Чудакулли. – Тут ничего нет. – Нет-нет, сэр, – торжествующе возразил Думминг. – Этим динамичным приемом я хотел показать, что описанного мною периода на самом деле не было. Он должен был быть, но его не было. В этой версии Глобуса Британская империя не стала достаточно мощной, и ее развитие затормозилось. Великая волна открытий захлебнулась. Наступил период мира и стабильности. – Как по мне, звучит неплохо, – сказал аркканцлер, вызвав хор поддакиваний остальных волшебников. – Да, аркканцлер, – согласился Думминг. – И в то же время нет . Они же должны покинуть планету, помните? Через пятьсот лет наступит большое оледенение. Все формы жизни крупнее таракана погибнут. – И никто из них этим не обеспокоился? – спросил Чудакулли. – Когда обеспокоились, было слишком поздно, сэр. В том мире, в котором мы их оставили, люди побывали на Луне уже спустя семьдесят лет после того, как научились летать. Думминг оглядел их непроницаемые лица. – Что было хорошим достижением, – добавил он. – Почему? У нас это тоже получилось, – сказал декан. Думминг вздохнул. – На шаре все по-другому, сэр. Там нет ни летающих метел, ни волшебных ковров, и для того чтобы попасть на Луну, недостаточно просто спрыгнуть с края света и избежать столкновения с черепахой. – Тогда как они это сделали? – спросил декан. – С помощью ракет, сэр. – Этих штук, которые взлетают и взрываются с разноцветными огоньками? – Сначала так и было, сэр, но, к счастью, люди придумали, как сделать так, чтобы они не взрывались. Следующий слайд, пожалуйста… На экране возникло изображение каких-то старомодных панталон. – А вот и наша старая знакомая – штанина времени. Как мы все знаем, это место, куда вы попадаете, когда история идет двумя путями. Сейчас нам необходимо выяснить, почему они разделились. Это значит, мне придется… – Ты сейчас будешь говорить о квантах? – тут же перебил его Чудакулли. – Боюсь, этого не избежать, сэр. Аркканцлер поднялся и подобрал полы своей мантии. – Кажется, я слышал звонок к ужину, джентльмены. Это очень кстати. Взошла луна. В полночь Думминг Тупс прочитал записи Гекса, прошелся по влажному газону к библиотеке, разбудил библиотекаря и попросил у него экземпляр книги под названием «Происхождение видов». Двумя часами позже вернулся, снова разбудил библиотекаря и попросил «Теологию видов». Уходя, он услышал из-за спины, как дверь заперли на ключ. Затем он наконец уснул лицом в холодной пицце. На столе перед ним были раскрыты обе книги с множеством закладок и кусочков анчоусов. Позади него зажужжал письменный стол Гекса. Двадцать перьев метались туда-сюда, вращаясь на пружинках, отчего стол напоминал небольшую компанию пауков, перевернутых на спины. Новые листки бумаги ежеминутно падали на стопку, образовавшуюся рядом на полу… В своем обрывочном сне Думминг видел динозавров, которые учились летать, но каждый раз разбивались, падая на дно ущелья. Он проснулся в половине девятого, просмотрел скопившиеся бумаги и негромко вскрикнул. Все хорошо, все хорошо, думал он. Торопиться , собственно, некуда. Мы можем изменить все, как только захотим, в любую минуту. Ведь именно в этом вся суть путешествий во времени. Но несмотря на то, что думает мозг, паническая железа никогда ему не доверяет. Схватив книги и столько записок, сколько мог унести, Думминг выбежал из комнаты. Да, приходилось нам слышать, как бьет полночь [8] , писал классик. Но волшебники не слышали не только как бьет полночь, но и час, два и три часа ночи. Да и в половине девятого они определенно не желали ничего слушать. За столами в Главном зале находился только аркканцлер Чудакулли, любивший устраивать себе нездоровые завтраки после ранних утренних пробежек. Кроме него, в зале никого не было. 8 Из пьесы Уильяма Шекспира «Генрих IV (Часть II)». Перевод Зинаиды Венгеровой. ( Прим. переводчика. ) – Нашел! – с явным волнением и торжеством провозгласил Думминг, бросая перед изумленным волшебником две книги. – Что нашел? – спросил аркканцлер. – И смотри, куда кладешь вещи, приятель! Ты чуть не перевернул мне тарелку с беконом! – Я понял, отчего образовались штаны времени! – возвестил Думминг. – Молодец! – похвалил его Чудакулли и взял чашку с коричневым соусом. – Расскажешь мне об этом после завтрака, хорошо? – Это из-за книги, сэр! Даже из-за двух! Он написал не ту книгу! Смотрите! Чудакулли вздохнул. От энтузиазма волшебников не существовало защиты. Он сощурился и прочитал название книги, которую Думминг Тупс держал в руках: – «Теология видов». Ну и что? – Аркканцлер, ее написал Чарльз Дарвин, и ее публикация вызвала много шума, потому что в ней описан механизм эволюции, который противоречил распространенным тогда убеждениям. Заинтересованные круги выступили против этой книги, но она одержала верх и оказала значительное влияние на историю. Только… это было нехорошее влияние. – Почему? О чем она? – спросил Чудакулли, осторожно снимая верхушку скорлупы вареного яйца. – Я лишь успел пролистать ее, аркканцлер, но, похоже, она описывает процесс эволюции как проявление непрерывного вмешательства всемогущего божества. – И? – Чудакулли выбрал кусочек тоста и начал нарезать его. – В Круглом мире такого не бывает, – сдержанно пояснил Думминг. – Но так бывает здесь, более или менее. У нас есть бог, который приглядывает за такими вещами. – Да, сэр. Но, я уверен, вы помните, – сказал Думминг, хотя это прозвучало как «я вижу, вы забыли», – мы не обнаружили никаких признаков присутствия богорода в Круглом мире. – Ах да, точно, – согласился Чудакулли. – Но я все равно не понимаю, почему эту книгу нельзя было писать. С виду так вполне хорошая, солидная книга. И я уверен, дает немало пищи для размышлений. – Да, сэр, – сказал Думминг. – Только вместо нее должна была быть написана эта. Он с тяжелым стуком положил на стол еще один том. Чудакулли поднял его. Обложка была ярче, чем у «Теологии…», а название гласило: К вопросу о Дарвине ПРОИСХОЖДЕНИЕ ВИДОВ преп. Ричард Докинз – Сэр, думаю, я могу доказать, что мир попал не в ту штанину времени, а человечество не смогло покинуть планету перед оледенением из-за того, что Дарвин написал не ту книгу, – сказал Думминг, держась подальше от аркканцлера. – Зачем же он тогда это сделал? – спросил озадаченный Чудакулли. – Не знаю, сэр. Мне известно лишь, что Чарльз Дарвин написал книгу, в которой говорилось, что эволюция произошла естественным образом, без участия бога, но несколько дней назад все изменилось. Теперь оказывается, он этого не писал. Вместо этого он написал книгу, в которой утверждается, что все происходит по божьей воле. – А кто этот другой паренек, Докинз? – Он считал, что Дарвин более-менее прав во всем, кроме того, что касается бога. Он писал, что бог здесь не нужен. – Бог не нужен? Но здесь же написано, что он вроде как священник! – Э-э… вроде как, сэр. В истории того мира, где Чарльз Дарвин написал «Теологию видов», для поступления в университет нужно было обязательно сначала получить духовный сан. Докинз считал, что эволюция произошла сама по себе. Он закрыл глаза. Разговаривать с Чудакулли наедине было гораздо легче, чем со всем старшим преподавательским составом, которому удавалось превращать взаимное непонимание в настоящее искусство. Но аркканцлер был практичным, рассудительным человеком и находил Круглый мир слишком сложным. Это место было трудным для понимания. – Ты меня совсем запутал. Как это только могло произойти? – спросил Чудакулли. – В этом нет никакого смысла, если никто не понимает, что происходит. Должна же быть причина . – Совершенно верно, сэр. Но это Круглый мир, – ответил Думминг. – Помните? – А этот второй парень, Докинз, все исправил? – аркканцлер пытался докопаться до истины. – Ты же сказал, что это правильная книга. – Но она появилась в неправильном времени. Тогда было уже слишком поздно, сэр. Он не написал своей книги через сто с лишним лет. Она вызвала бурные споры… – Полагаю, она была не религиозна, – весело заметил Чудакулли, макая тост в яйцо. – Ха-ха, сэр, да. Но было слишком поздно. Человечество к тому времени уже стояло на пути к вымиранию. Чудакулли взял «Теологию…» и повертел в руках, оставляя на ней масляные следы. – А выглядит вполне невинно, – сказал он. – Все случается благодаря богам… ну, таково общепринятое мнение, – он поднял руку. – Знаю, знаю, это Круглый мир. Я в курсе. Но там, где есть что-то такое же сложное, как часы, должен быть и часовщик. – Именно так сказал тот Дарвин, который написал «Теологию…», сэр, только он утверждал, что часовщик сам был частью часов, – заметил Думминг. – Смазывал их маслом и все такое? – лукаво поинтересовался Чудакулли. – Вроде того, сэр. В переносном смысле. – Ха! – сказал аркканцлер. – Неудивительно, что они стали спорить. Священники такого не любят. Их всегда передергивает, когда им попадается что-то загадочное. – Священники? Им, наоборот, понравилось, – сказал Думминг. – Что? По-моему, ты сказал, заинтересованные круги были против! – Да, сэр. Я имел в виду философов и ученых, – сказал Думминг Тупс. – Техномантов. Но они проиграли. Глава 4 Онтология Пейли Метафора часов Пейли, упомянутая аркканцлером Чудакулли, до сих пор не утратила своей силы. Она настолько сильна, что Ричард Докинз опубликовал в 1986 году свой неодарвинистский ответ на нее под названием «Слепой часовщик». Докинз [9] дал понять, что вместе с многими другими эволюционными биологами последних пятидесяти лет он, в отличие от Пейли, не верит в существование часовщика, создавшего живые организмы: «Аргумент Пейли приводится со страстной искренностью и принимает во внимание лучшие в свое время познания в области биологии, но он ложен – целиком и полностью ложен». Однако, пишет Докинз, если мы будем вынуждены дать кому-нибудь роль часовщика, то им должен стать процесс естественного отбора, описанный Дарвином. В таком случае часовщик не будет ощущать цели: он слеп. Это лаконичное название легко может сбить с толку и дает повод для возражений, таких как недавняя книга Уильяма Дембски «Насколько слеп часовщик?». Дембски защищает теорию «разумного замысла», современное воплощение аргумента Пейли, усовершенствованного биологией и повторяющего старые ошибки в новом контексте [10] . 9 Имеется в виду Ричард Докинз из нашей штанины времени, у которого, конечно, нет духовного сана. 10 Более подробные и содержательные опровержения основных положений, отстаиваемых сторонниками теории разумного замысла, а также некоторые ответы на эти опровержения читайте в книгах Мэтта Янга и Танера Идиса «Почему разумный замысел терпит крах?» («Why Intelligent Design Fails», Rutgers University Press, 2004) и «Споры о замысле» Уильяма Дембски и Майкла Руса («Debating Design», Cambridge University Press, 2004). Также полагаем, что со временем кто-нибудь обязательно напишет книгу под названием «Насколько разумен творец?». Если бы вы в самом деле нашли часы в пустоши, вы первым делом, скорее всего, подумали бы не об их создателе, а о владельце . Попытались бы вернуть ему утерянную вещь или же виновато оглянулись, чтобы убедиться, что его нет поблизости и никто не увидит, как вы заберете их себе. Пейли утверждает, что если мы, например, найдем на тропе паука, то будем вынуждены признать существование его создателя, но он не считает необходимым признавать, что у этого паука есть владелец. Так почему же одна социальная роль человека четко обозначена, а другая замалчивается? Кроме того, предназначение часов нам известно , и это знание влияет на ход наших мыслей. А если допустить, что наш викторианский скиталец из пустоши наткнулся бы на мобильный телефон, оставленный каким-нибудь рассеянным путешественником во времени. Наверное, он бы все равно предположил существование замысла исходя из его затейливой формы… но как же быть с предназначением? Какое применение можно было найти мобильному телефону в XIX веке, когда не было ни сетей, ни вышек сотовой связи? Тогда по одному взгляду на телефон нельзя было понять, для чего он предназначен. А если у него уже села батарея, то он вообще ни для чего не пригодился бы. А если найти на тропе компьютерную микросхему – например бортовой компьютер автомобиля, – то в нем нельзя было бы даже увидеть результат замысла: наш скиталец мог бы принять его за какую-нибудь странную кристаллическую породу. Химический анализ показал бы, что ее основу составляет кремний. Конечно, мы знаем, что у этих вещей есть творец, но, не понимая четкого их назначения, скиталец, описанный Пейли, едва ли пришел бы к такому выводу. Короче говоря, на логику Пейли существенно влияет то, что человеку известно о связи между часами и их творцом. Но если принять во внимание другие свойства часов, его аналогия распадается на куски. А раз она не годится даже в известном нам случае с часами, значит, применять ее к организмам, о которых мы до сих пор многого не знаем, вовсе нет смысла. А еще Пейли несправедлив к камням. Некоторые из древнейших камней в мире обнаружены в Гренландии, в 25-мильном пласте, известном как супракрустальный пояс Исуа. Это самые ранние известные горные породы из тех, что составляет поверхность Земли, а не поднялись из мантии. Им около 3,8 миллиарда лет – пока их анализ не позволяет дать более точную оценку, иначе нам пришлось бы уже отбросить и свидетельства вселенского замысла, и свидетельства этих пород. Мы узнали их возраст благодаря содержащимся в них крошечным кристаллам циркона. Вспомнить о них мы решили, чтобы показать, как легкомысленно Пейли обошелся с «камнями» и насколько неправомерным было его небрежное заключение о том, что тот камень «находился там всегда». Его истинная структура далеко не так проста, как считал Пейли. На самом деле она может быть не менее сложной, чем у организма, хотя и не так явно «организованной». У каждого камня есть своя история. И циркон не исключение. Цирконий является 40-м элементом периодической таблицы, а циркон – это его силикат. Он встречается во многих горных породах, но, как правило, в таких мелких количествах, что его просто игнорируют. Он чрезвычайно тверд – хоть и уступает алмазу, но превосходит по твердости даже самую прочную сталь. Ювелиры иногда используют его как алмазозаменитель. Циркон присутствует в составе большинства пород, но для нас важнее всего то, что он содержится в граните – магматической породе, которая поднимается из расплавленных слоев из-под земной коры, проложив себе путь сквозь осадочные породы, отложившиеся под воздействием ветра и воды. Циркон образуется в граните, затвердевающем на глубине 20 километров. Его кристаллы и вправду очень малы – их диаметр в среднем составляет всего 1/10000 дюйма (2 микрона). За последние несколько десятилетий мы узнали, что наша, казалось бы, стабильная планета на самом деле весьма изменчива. Материки перемещаются по поверхности на гигантских «тектонических плитах» толщиной в 100 километров, плавающих в жидкой мантии. И иногда сталкиваются друг с другом. В среднем они передвигаются примерно на 2 сантиметра в год, а по геологическим меркам это большая скорость. Северо-запад Шотландии был частью Северной Америки, пока Северо-Американская плита не столкнулась с Евразийской; при их разделении часть Америки осталась, сформировав Мойнский надвиг. При столкновении плиты наезжают друг на друга, что зачастую приводит к образованию гор. Самые высокие на сегодня горы на Земле, Гималаи, образовались, когда Индия столкнулась с материковой Азией. Они продолжают расти и в наше время на 1,3 сантиметра в год – правда, выветриваются еще быстрее, – так как Индия по-прежнему дрейфует на север. Как бы то ни было, гранит, залегающий в глубине Земли, может подняться наверх при столкновении континентальных плит, чтобы появиться на поверхности в виде горной гряды. Благодаря своей твердости он сохраняется, когда выветриваются более мягкие осадочные породы, которые его окружают. Но в конечном итоге выветривается даже гранит, и тогда горы разрушаются. Кристаллы циркона еще тверже и не поддаются воздействию атмосферных условий, а отделяются от гранита и, попадая на берег благодаря рекам и ручьям, откладываются на песчаных пляжах, чтобы включиться в следующий слой осадочных пород. Циркон же отличается не только высокой твердостью, но и химической устойчивостью – как правило, он не вступает в химические реакции. Когда образуется осадочное отложение, кристалл циркона погружается в формирующуюся породу и становится сравнительно невосприимчивым к повышению температуры и давления. Даже когда порода сильно нагревается и меняет свою химическую структуру, кристалл циркония сохраняется. В качестве своей единственной уступки экстремальной окружающей среде он создает на своей поверхности новый слой – что-то вроде кожицы. Эта «кайма», как ее называют, имеет примерно тот же возраст, что и окружающая ее порода, внутреннее же ядро гораздо старше. Затем процесс может повториться. Ядро циркона с новой каймой может выдавить на поверхность вместе с окружающей его породой, и в итоге образуется новая горная гряда. Когда эти горы выветрятся, циркон может вернуться в глубь Земли, покрывшись новой каймой. А затем третьей, четвертой… если возраст дерева можно определить по кольцам, то по кайме циркона можно проследить за процессами горообразования и эрозии. Отличаются они тем, что кольцо в разрезе ствола дерева соответствует одному году, а кайма кристалла циркона – геологическому циклу, который обычно длится сотни миллионов лет. Но если по ширине годичного кольца можно узнать климат соответствующего ему года, то и цирконовая кайма сообщает нам об условиях геологического цикла. Благодаря одному такому удачному совпадению – которое Пейли расценил бы как деяние десницы Божьей, а мы сейчас воспринимаем как неизбежное следствие истинного богатства вселенной (да, мы в курсе, что и он мог бы прийти к такому выводу), – атом циркония имеет такой же электрический заряд и примерно такой же размер, что и атом урана. Поэтому урановые примеси легко могут попасть в кристалл циркона. Для науки это хорошо – ведь уран радиоактивен. Со временем он распадается, превращаясь в свинец. Измерив соотношение урана и свинца, мы можем оценить, сколько времени прошло после образования той или иной части кристалла циркона. Таким образом, мы имеем мощный измерительный инструмент – геологический секундомер. А также простое предсказание, подтверждающее гипотезу о том, что кристаллы циркона образуются в несколько этапов – то есть что ядро является его старейшей частью, а следующие друг за другом каймы, соответственно, моложе в порядке отдаленности от ядра. Скажем, типичный кристалл имеет четыре слоя. Возраст ядра составляет 3,7 миллиарда лет, второго слоя – 3,6 миллиарда, третьего – 2,6 миллиарда, а четвертого – 2,3 миллиарда. Таким образом, в обычном «камне» мы обнаруживаем свидетельства геологических циклов продолжительностью от 100 миллионов до миллиарда лет. Их хронология согласуется с порядком, в котором, предположительно, происходили отложения кристалла. Если общий сценарий, намеченный геологами, ошибочен, то для его опровержения хватит одной-единственной песчинки. Конечно, это еще не доказывает существование огромных геологических циклов: такие выводы делаются на основе других доказательств. Наука – она как кроссворд. Но цирконы могут поведать нам кое-что еще. Считается, что соотношение двух изотопов углерода, углерода-12 и углерода-13, позволяет различить органические источники углерода от неорганических. Углерод содержится и в формации Исуа, и данное соотношение позволяет предположить, что жизнь могла существовать 3,8 миллиарда лет назад – спустя удивительно малое время после затвердения поверхности Земли. Но этот вывод имеет спорный характер, и многие ученые не считают, что можно отвергать другие варианты объяснений. Как бы то ни было, о цирконах Исуа нам известно, что они не могли «находиться там всегда». Камни гораздо интереснее, чем могут казаться, и любой, кто умеет читать по породам, способен многое извлечь из их истории. Пейли верил, что вывод о существовании Бога можно сделать, основываясь на сложности глаза. Мы не можем вывести существование Бога из циркона, зато можем узнать о крупных геологических циклах горообразования и эрозии… и, вполне вероятно, получить свидетельство древнейших форм жизни. Нельзя недооценивать даже самый заурядный камень. Вдруг это не камень, а замаскированные часы. По мнению Пейли, то, что мы видим, и то, что существует, – одно и то же. Явление есть реальность. Это подтверждает название его труда – «Естественная теология», а подзаголовок едва ли мог быть более откровенным на этот счет [11] . Нам кажется, будто живые организмы созданы по замыслу, потому что они созданы по замыслу – Богом. Нам кажется, будто они имеют предназначение, потому что они имеют предназначение – данное Богом. Куда бы Пейли ни посмотрел, он во всем видит деяния Божьи; все вокруг свидетельствует ему о существовании Творца. 11 Полное название книги звучит как «Естественная теология, или Свидетельства существования и атрибутов Бога. Собрано из явлений природы» (Natural Theology: or, Evidences of the Existence and Attributes of the Deity; Collected from the Appearances of Nature). ( Прим. переводчика .) Подобные «свидетельства» существуют в таком изобилии, что, для того чтобы подобрать несколько примеров, не нужно прилагать особых усилий. У Пейли основным примером стал глаз. Он отметил его сходство с телескопом и заключил, что раз телескоп был создан по замыслу, значит, то же должно касаться и глаза. Фотоаппаратов в его время не было [12] , иначе он нашел бы еще больше сходств. У глаза есть хрусталик – как линза в телескопе или фотоаппарате, – который фокусирует попадающий на нее свет, выстраивая изображение. А также сетчатка, получающая это изображение – в то время как у телескопа есть наблюдатель или экран, на который его изображение проецируется. 12 Была только камера-обскура, представлявшая собой помещение с отверстием в стене. Пейли впервые написал о глазе в 1802 году, тогда как полноценные фотографии появились лишь в 1826-м. От хрусталика нет никакого толку без сетчатки, и наоборот. Нельзя собрать глаз по частям – он либо должен быть целостным, либо вообще не будет работать. Позже сторонники теистической теории о происхождении жизни превратили тонкий аргумент Пейли в более простой девиз: «Есть ли польза от половины глаза?» Сомневаться в объяснении «замысла» по Пейли стоит уже потому, что с научной точки зрения то, что вы видите, и то, что действительно существует, совпадает крайне редко. Природа далеко не очевидна. Кажется, будто волны путешествуют по океану, но на самом деле вода в основном движется небольшими кругами (иначе Земля очень быстро оказалась бы затоплена). Кажется, будто Солнце вращается по орбите вокруг Земли, но на самом деле все происходит наоборот. Горы, с виду крепкие и устойчивые, образуются и разрушаются в геологическом масштабе времени. Материки движутся. Звезды взрываются. Поэтому объяснение «кажется, что это создано по замыслу, потому что оно создано по замыслу» слишком банально, слишком очевидно и слишком поверхностно. Это не значит, что оно ошибочно, но все же дает повод задуматься. Дарвин принадлежал к избранному числу людей, которые осознавали, что такое объяснение может быть не единственным. Удивительная структура организмов могла быть создана не вселенским творцом, а просто сама по себе. Точнее, неизбежным следствием природы жизни и ее взаимодействия с окружающей средой. Живые создания, по мнению Дарвина, – это не продукт замысла, а то, что мы сейчас называем «эволюцией» – процессом, при котором происходят медленные, постепенные изменения, практически незаметные между представителями двух последовательных поколений, но способные накапливаться за длительные периоды времени. Эволюция следует из трех условий. Первое – это способность живых существ передавать некоторые свои черты потомкам. Второе – неустойчивость этой способности: они передают точные копии крайне редко, хотя, как правило, очень близки к оригиналу. Третье – это «естественный отбор» – потомство оставляют те животные, которым лучше удается выживать и передавать свои способности к выживанию. Естественный отбор – медленный процесс. Подробно изучив курс геологии (викторианской полевой геологии, которая подразумевает блуждание по местности в попытках понять, что за камень лежит у вас под ногами или там, на полпути к соседней горе, и как он здесь оказался), Дарвин прекрасно знал, насколько бездонны пропасти геологического времени. Анализ горных пород убедительно свидетельствовал о весьма и весьма значительном возрасте Земли – десятках, сотнях миллионов лет, а то и больше. Современная оценка в 4,5 миллиарда лет превышает те, что осмеливались дать геологи Викторианской эпохи, но едва ли она бы их удивила. Даже несколько миллионов лет – это очень долго. Мелкие изменения могут достичь значительных величин за этот срок. Представьте себе вид червя длиной 10 сантиметров, представители которого с каждым годом становятся длиннее на 1/1000 %, так что за один год даже самые точные измерения не выявят каких-либо изменений. Через сто миллионов лет потомки этих червей будут достигать 10 метров в длину. Из кольчатого червя в анаконды. Самый длинный современный червь имеет длину 50 метров, но он морской – Lineus longissimus . Он обитает в Северном море, и во время отлива его можно обнаружить под камнями. Земляные черви гораздо короче – однако австралийский Megascolecid способен достигать в длину 3 метров, что также весьма внушительно. Мы не утверждаем, что эволюция происходит просто и размеренно, но масштабы геологического времени, несомненно, позволяют незаметно воплощать значительные изменения. Большинство из них, как правило, проходит гораздо быстрее. Наблюдения за «дарвиновыми вьюрками» – тринадцатью видами птиц, обитающих на Галапагосских островах, – показывают ежегодные изменения, которые можно измерить (например, изменения средней длины клюва). Богатое многообразие жизни на Земле нельзя объяснить лишь тем, что живые создания меняются из поколения в поколение. Должно быть еще нечто, что направляет эти изменения в «созидательное» русло. Единственной движущей силой, которую смог представить Пейли, был Бог, совершающий сознательный, разумный выбор, следуя своему изначальному замыслу. Дарвин четче понимал, что организмы могут меняться – и меняются – от поколения к поколению. В этом не оставляли сомнений ни анализ окаменелостей, ни его опыты, связанные с выращиванием новых разновидностей растений и разведением домашних животных. Но такое разведение подразумевало выбор, навязываемый извне, поэтому домашние животные, скорее, свидетельствовали в пользу Пейли. С другой стороны, люди никогда не разводили динозавров. Значит ли это, что тут не обошлось без Божьего участия, или динозавры вывелись в новые виды сами ? Дарвин понимал, что существует «выбор» иного рода, не принятый разумом, а обусловленный обстоятельствами и контекстом. Это и есть «естественный отбор». В крупном и непрерывном соревновании за пищу, среду обитания и возможность размножаться, природа автоматически предпочитает победителей проигравшим. Это соревнование напоминает храповой механизм, движущийся в одном направлении – навстречу более совершенному. Поэтому нет ничего удивительного в том, что мелкие пошаговые изменения между последовательными поколениями должны иметь некое общее «направление», или динамику, чтобы, накапливаясь за долгие эоны, приводить к чему-то кардинально новому. Такое описание легко вводит в заблуждение из-за внутренней склонности к «прогрессу», подразумевающему неизменное движение вперед, к лучшему. И даже к более сложному. Многие викторианцы посчитали, что целью эволюции было создание человека. Мы – высшая форма жизни, мы – вершина эволюционного древа. С нашим появлением эволюция добилась своей конечной цели и теперь должна остановиться. Ерунда. «Более совершенный» – это не абсолютный показатель. Он зависит от контекста, который и сам может меняться. То, что более совершенно сегодня, может и не быть таким через миллион лет – а может, и завтра. Допустим, в какой-то период времени «более совершенными» оказываются длинные и крепкие клювы. Тогда они будут меняться именно в этом направлении. Не потому, что птицы знают , какие клювы более совершенны, а потому, что такие клювы лучше выживают и, следовательно, наследуются последующими поколениями. Но результаты соревнований иногда меняют правила игры, и большие клювы могут превратиться в недостаток – если, например, исчезнет подходящая для них пища. В этом случае победят обладатели маленьких клювиков. Коротко говоря, динамика эволюции не предписана наперед: она «эмерджентна» и создает собственный контекст, а потом отталкивается от него. И мы в любую минуту ожидаем, что обнаружим осмысленную направленность эволюционных изменений, которая будет отвечать многим поколениям – и это при том, что вселенная нередко сама узнаёт эту направленность, лишь перепробовав варианты и выяснив, какой из них лучше. За длительный период времени направление само может измениться. Оно как река, бегущая по рельефу, когда тот разрушается: в любую конкретную минуту вода течет в определенном направлении, но со временем река может постепенно изменить свое русло. Важно понимать и то, что отдельные организмы соревнуются не обособленно, а в определенной среде. Каждое мгновение ведутся миллиарды соревнований, и их исход может зависеть от результатов других. Это не Олимпийские игры, на которых метатели копий вежливо дожидаются, пока пробежит группа марафонцев. Это похоже на такую версию Олимпиады, в которой копейщики пытаются пронзить как можно больше марафонцев, в то время как участники бега с препятствиями отнимают у них копья, чтобы с их помощью, как с шестами, преодолевать барьеры, а марафонцы при этом стремятся выпить воду из бассейна для прыжков прежде, чем бегуны успеют до нее добежать. Это Эволимпийские игры, и все соревнования здесь проходят одновременно. Эволюционные соревнования, как и их результаты, также зависят от контекста. В частности, важную роль в них играет климат. На Галапагосских островах длина клювов дарвиновых вьюрков зависит от численности обладателей клювов того или иного размера и от того, насколько доступна та или иная пища (семена, насекомые, кактусы) и в каких количествах. Количество и тип пищи зависит от того, какие виды растений и насекомых успешнее выступают в соревновании на выживание – и особенно, кому удается не стать пищей для вьюрка, – и размножаются. Все это происходит на фоне изменений климата – влажного или сухого лета и зимы. Результаты наблюдений Питера и Розмари Грант, опубликованные в 2002 году, показали, что самым непредсказуемым свойством эволюции вьюрков является климат. Если бы мы могли точно его спрогнозировать, то сумели бы и предугадать характер эволюции вьюрков. Но мы не можем предсказывать его должным образом и имеем основания полагать, что никогда не научимся. Это не значит, что эволюцию нельзя «предсказать», а потому она вполне достойна называться наукой – и ничуть не меньше, чем метеорология. Но эволюционные предсказания зависят от поведения климата. Они сообщают не время, а обстоятельства, при которых произойдет то или иное изменение. В молодости Дарвин наверняка читал главный труд Пейли и позже вполне мог опираться на него, когда формулировал свои более радикальные и косвенные взгляды. Пейли вкратце описал многие эффективные аргументы против идей Дарвина задолго до того, как тот их выразил. Интеллектуальная честь требовала от Дарвина дать Пейли убедительные ответы. Такими ответами пестрит его знаменитый трактат «Происхождение видов» – хоть имя Пейли в нем и не упоминается. Так, Дарвин посчитал необходимым рассмотреть щекотливый вопрос устройства глаза. Его ответ состоял в том, что хоть человеческий глаз и кажется идеальным механизмом с множеством взаимосвязанных частей, в животном мире есть много разных «глаз», и многие из них сравнительно малоразвиты. Их даже можно примерно расставить по порядку от простых светочувствительных пятен до стенопов и сложных линз (пусть этот порядок и не следует считать эволюционной последовательностью). Вместо половины глаза мы видим глаз, который воспринимает свет в два раза хуже, чем целый. А это гораздо, гораздо лучше, чем отсутствие глаза. Подход Дарвина к этому вопросу дополняют результаты компьютерных экспериментов Дэниела Нильсона и Сюзанны Пелгер [13] , опубликованные в 1994 году. Они исследовали простую модель эволюции светочувствительных пятен, чьи формы слегка менялись в каждом «поколении» и обладавших способностью развивать такие приспособления, как линзы. В их модели светочувствительным пятнам потребовалось лишь 100 000 поколений, чтобы превратиться в некое подобие человеческого глаза, оснащенного хрусталиком, чей показатель рефракции меняется в зависимости от условий, чтобы улучшить фокус. Хрусталик человеческого глаза именно таков. Но принципиальное значение здесь имеет то, что способность световосприятия глаза улучшалась на каждом из 100 000 шагов. 13 «Пессимистический расчет времени, необходимого для эволюции глаза» («Труды Лондонского королевского общества», B, том 256 (1994), с. 53–8). Этот эксперимент недавно раскритиковали за то, что он просто подтверждает свои исходные данные. Он не объясняет, откуда эти светочувствительные клетки взялись с самого начала или как меняется геометрическая форма глаза. И оценивает работу глаза в весьма упрощенном виде. Подобные аргументы имели бы вес, если бы с помощью этой модели пытались доказать, что глаз должен эволюционировать, и в точности описать данный процесс. Однако ни то, ни другое никогда не было целью эксперимента. Основных задач у него было две. Первая – показать, что в упрощенном контексте модели эволюция, стесненная рамками естественного отбора, могла постепенными изменениями создать нечто похожее на настоящий глаз. Она не остановилась бы на полпути, создав какой-нибудь неудачный вариант глаза, который оставалось бы только вырвать, чтобы начать все заново. Вторая задача эксперимента – рассчитать время, которое займет данный процесс (см. название статьи) при условии, что все необходимые составляющие будут доступны. Некоторые допущения эксперимента, как оказалось, быстро подтвердились. Свет несет энергию, а та воздействует на химические связи – отсюда неудивительно, что столь многие химические вещества реагируют на свет. Эволюция опирается на огромный набор молекул – они содержатся в генах белков и закодированы в цепочках ДНК. Простор для комбинаторики здесь воистину огромен: вселенная не настолько велика и не настолько стара, чтобы молекула любого протеина была такой же сложной, как, скажем, молекула гемоглобина, переносящего кислород в крови. Было бы крайне странно, если бы эволюция не смогла создать хотя бы один светочувствительный пигмент и включить его в состав клеток. Есть даже кое-какие идеи о том, как это могло случиться. В «Спорах о замысле» Брюс Уэбер и Дэвид Дипью указывают на то, что системы светочувствительных ферментов можно обнаружить в бактериях и они, вероятно, окажутся очень древними. Бактерии используют их не для того, чтобы видеть, а для участия в процессах метаболизма (обмена веществ). Белки хрусталика в человеческом глазе почти не отличаются от метаболических ферментов печени. Выходит, белки, составляющие глаз, сначала не были частью зрительной системы. Они появились где-то в другом месте и выполняли совершенно другие «функции». Их форма и назначение претерпели выборочные изменения, когда оказалось, что их рудиментарные светочувствительные способности могут обеспечить эволюционное преимущество. Несмотря на то, что мы немало знаем о генетике человеческого глаза, ни один биолог не может утверждать, что ему доподлинно известно, как тот эволюционировал. Анализ окаменелостей здесь не очень помогает, а глаза человекоподобных существ не превращаются в окаменелости (в отличие от глаз трилобитов). Но биологи просто объясняют, как и почему глаза могли эволюционировать – и одного этого достаточно, чтобы опровергнуть утверждение, будто эволюция невозможна в принципе по той причине, что части глаза взаимосвязаны и удаление любой из них приведет к неспособности выполнять его функции. Части глаза не эволюционировали по отдельности. Все они эволюционировали параллельно. Те, кто пытается возродить идеи Пейли, хоть и придерживаются не столь явно теистических взглядов, но признали, что глаз – это особый случай… только более общий смысл, судя по всему, от них ускользнул. Рассуждения Дарвина на эту тему, как и эксперимент Нильсона и Пелгер, касаются не только глаза. Они несут более глубокий посыл. Сталкиваясь со сложным живым «механизмом», не думайте, что он мог эволюционировать не иначе как постепенно – по кусочку, по детали зараз. Увидев часы, не думайте о соединении пружин и шестерней из стандартного комплекта запасных частей. Лучше подумайте о «мягких часах» Сальвадора Дали, которые текут и искажаются, деформируются, разъединяются и соединяются вновь. Подумайте о часах, чьи шестерни меняют форму, отращивают новые зубцы, и чьи валы и крепления эволюционируют вместе с шестернями, благодаря чему подходят друг другу на каждом этапе эволюции. Подумайте о часах, которые, быть может, изначально были канцелярской скрепкой, а затем превратились в ходулю-кузнечика. Не думайте о часах, которые всегда делали одно и то же – показывали время. Подумайте о часах, которые когда-то скрепляли бумагу, умели распрямляться и служить зубочисткой, после чего выяснилось, что с их помощью очень удобно подпрыгивать, а когда кто-то заметил, что их ритмичными движениями можно отмечать секунды, их стали использовать, чтобы измерять время. Да, сторонники теории разумного замысла солидарны насчет глаза… но считают это лишь одним из примеров, а не положением основного принципа. «Да, мы все знаем об этом глазе», говорят они (а мы пересказываем). «Мы не станем спрашивать, есть ли польза от половины глаза. Это просто наивный вздор!» Вместо этого они спрашивают, есть ли польза от половины жгутика бактерии, и повторяют ту же ошибку в другом контексте. Этим примером мы обязаны Майклу Бихи, биохимику, которого сбила с толку сложность этих самых жгутиков. Речь идет о «хвостиках», помогающих бактериям передвигаться. Подобно крошечным гребным винтам кораблей, они приводятся в движение вращающимися молекулярными моторами. В этом моторе содержится порядка сорока белков, и, если пропустить хоть один из них, он не будет работать. В своей книге «Черный ящик Дарвина», опубликованной в 1996 году, Бихи утверждал, что создать жгутик можно, лишь заранее закодировав всю структуру в ДНК бактерии. Этот код не мог эволюционировать из чего-либо более простого, поскольку жгутик обладает «неуменьшаемой сложностью». Органическую или биохимическую систему считают неуменьшаемо сложной, если она перестает работать, когда удаляют любую ее часть. Бихи пришел к выводу, что такие системы не могут эволюционировать. Сторонники теории разумного замысла быстро взяли пример жгутика за основу своих доводов и посчитали принцип неуменьшаемой сложности Бихи непреодолимым препятствием для эволюции сложных структур и функций. Этому спору о разумном замысле посвящен ряд замечательных книг, пару из которых мы уже упомянули в сносках. Справедливости ради стоит отметить, что противники данной теории выигрывают его одной левой – даже в книгах, вышедших под редакцией ее сторонников – в «Спорах о замысле» например. Пожалуй, больше всего трудностей сторонники испытывают из-за того, что фундаментальное понятие «неуменьшаемой сложности» Бихи имеет существенные недостатки. По его определению, вывод о том, что неуменьшаемо сложные системы не способны эволюционировать, справедлив только в том случае, если эволюция подразумевает добавление новых частей. Если бы эволюция заключалась только в этом, такое утверждение можно было бы считать логичным. Допустим, мы имеем неуменьшаемо сложную систему, которая пытается эволюционировать. Сосредоточим внимание на последнем шаге, когда к ней добавилась последняя часть. Тогда независимо от того, что происходило до этого, она должна была перестать работать – то есть такая система не могла существовать. Это бессмыслица – вот и все. Как бы то ни было, эволюции не нужно просто добавлять компоненты, как рабочему, собирающему машину. А еще она может удалять их – как строитель, который работает с лесов, а потом, когда все закончит, разбирает их. Или же вся структура может эволюционировать одновременно. Любой из этих вариантов делает возможной эволюцию неуменьшаемо сложной системы, поскольку предпоследний шаг в этом случае не обязательно делается тогда, когда системе не хватает того последнего, жизненно важного элемента. Вместо этого его можно совершить, когда система имеет лишний элемент, удалив его. Или же одновременно добавить два элемента, необходимых для работы. Ничего из этого не противоречит определению неуменьшаемой сложности Бихи. К тому же «перестать работать» – понятие растяжимое: часы, которые не надеты на руку, не сообщают время, но их можно применить для бомбы замедленного действия или повесить на шнурок и использовать как отвес. Органы и биохимические системы часто меняют свое назначение в процессе эволюции – точно так же, как в случае с глазом. Пока не было дано ни одного удовлетворительного определения «неуменьшаемой сложности» – такого, которое действительно бы показало, что она является препятствием для эволюции. Кеннет Миллер в «Спорах о замысле» пишет: «Ирония всевозрастающего почитания жгутиков как символа антиэволюционного движения состоит в том, что их неснижаемая сложность оказалась опровергнутой исследованием почти сразу после того, как было объявлено об этом их свойстве». Если удалить какую-нибудь часть жгутика, он не перестанет работать. Бактериальный мотор в своей основе очень напоминает систему, которую бактерии используют против других бактерий – «секреторную систему III типа». Таким образом, мы имеем основу совершенно разумного и правдоподобного пути эволюции, при котором белковые компоненты в самом деле добавляются в систему. Если удалить их снова, жгутик перестанет работать – но заработает секреторная система. Способ передвижения бактерий также мог эволюционировать и из механизма нападения. К чести сторонников теории стоит отметить, что они поддерживают этот спор и до сих пор не признают своего поражения, даже несмотря на то, что все их доводы весьма шатки и вот-вот рухнут. Креационисты, отчаянно пытающиеся ухватиться за соломинку научного признания своей программы продвижения религии в системе образования США [14] , все еще не заметили, что их научные обоснования расползаются по швам. Саму по себе теорию разумного замысла нельзя назвать явно теистичной – и действительно, ее сторонники изо всех сил стараются не делать заключений, затрагивающих религию. Они хотят, чтобы их научные аргументы рассматривались как наука. Разумеется, этому не бывать, поскольку теистические выводы слишком очевидны – даже для атеистов. 14 Сами они называют свою программу «стратегией вклинивания». Кое-что эволюция объяснить не в состоянии – и это тешит сердца тех, кто, не внимая Дарвину, считает, что есть вопросы, которая наука не способна разрешить. Очень легко можно согласиться с Дарвином и его последователями в том, что Земля существует 4,5 миллиарда лет, а жизнь эволюционировала вследствие физических и химических процессов из неорганических веществ, – и при этом верить в Бога. Да, в этой сложной и насыщенной вселенной все это могло возникнуть и без вмешательства высших сил. Но… как же появилась сама эта сложная и насыщенная вселенная? Современные космологи выдвигают несколько версий, как (Большой взрыв и несколько свежих альтернативных теорий) и когда (около 13 миллиардов лет назад) это случилось, но не говорят почему. Любопытную попытку ответить на это «почему?» предлагает новая область физики – теория струн. Но в то же время она ставит еще более трудный вопрос: почему теория струн? Наука раскрывает следствия из правил («законов») физики, но не объясняет, почему их нужно применять или откуда они взялись. Это большие загадки. Сейчас – и, наверное, так будет всегда – на них нельзя ответить с помощью научного метода. Здесь, наконец, проявляют себя религии – они предлагают свои ответы на вопросы, о которых наука предпочитает молчать. Хотите получить ответы – пожалуйста. Их довольно много, и все они очень разнятся. Выберите тот, который понравится вам больше других. Вот только в науке ответы выбирают, не оглядываясь на то, нравятся они или нет. Они могут казаться белыми и пушистыми, но история науки снова и снова напоминает, что этими «белыми и пушистыми» мы просто пытаемся помягче заменить слово «неправильные». Системы убеждений опираются не только на доказательства, но и на веру. Они дают ответы, но не предлагают удобных способов их проверить. Ответить на эти вопросы наука не способна в первую очередь из-за высоких требований к доказательствам, которые она сама себе устанавливает, и то, что она держит язык за зубами, когда доказательств вообще нет. Мнимое превосходство убеждений над наукой, когда дело доходит до больших загадок, возникает не из-за того, что наука дает слабину, а из-за того, что убеждения стремятся быть главными, не имея на то оснований. Так, верующий человек может найти утешение в том, что у его убеждений есть ответ на глубокие вопросы человеческого бытия, неподвластные науке, а атеист – в том, что никаких причин считать эти ответы верными нет. Но нельзя и доказать их ошибочность – так почему же мы не можем жить в мире, не посягая на чужое и оставаясь каждый при своем мнении? Легко сказать, да трудно сделать, особенно если люди выходят за рамки, используя политические мотивы и насилие, чтобы насаждать свои взгляды, когда разумные доводы уже к ним неприменимы. Конечно, кое в чем системы убеждений можно проверить – Гранд-Каньон не доказывает факта Всемирного потопа, если только Бог не решил нас разыграть (это было бы очень в духе Плоского мира). И если Он действительно так поступил, то все оказывается воистину запутанным, так как слова, молвленные Им в [вставьте название любой священной книги], также могут оказаться шуткой. В чем-то убеждения проверить нельзя: более глубокие вопросы в конечном итоге вступают в область интеллекта, где вам приходится либо довольствоваться тем объяснением, которое ваш разум найдет убедительным, либо просто прекратить об этом задумываться. Но помните: тех, кто не разделяет ваших убеждений, прежде всего интересует не то, верны они или нет, а отражают ли они работу вашего разума. «Да неужели вы так думаете, а?» Вот куда приводит великая загадка человеческого бытия, вот где все объяснения оказываются истинными – при заданном значении «истины». Глава 5 Не та штанина времени К тому времени, когда многие члены старшего преподавательского состава успели проснуться и принялись бесцельно бродить кругами, стеклянный шар Круглого мира уже стоял на подставке перед Гексом. Волшебники всегда пребывали в таком неприкаянном состоянии между вторым завтраком и одиннадцатичасовым перекусом, а шар сейчас мог их немного развеселить. – И в самом ли деле его стоит спасать, спрашивается, – произнес заведующий кафедрой беспредметных изысканий. – Там ведь и раньше бывали ледниковые периоды, разве не так? Если люди слишком глупы, чтобы вовремя с него не убраться, значит, потом должны появиться другие занимательные создания – лет через полмиллиона или около того. – Но их вымирание – это же так… как бы… окончательно , – возразил профессор современного руносложения. – Да, к тому же мы сами создали их мир и помогли обрести разум, – сказал декан. – Мы не можем просто так дать им замерзнуть до смерти. Это то же, что уехать в отпуск, не покормив хомячка. Часовщик сам стал частью часов, подумал Думминг, настраивая самый большой университетский омнископ. Мало того что они создали мир, так еще и постоянно его подправляют… Волшебники не верили в богов. Хотя, конечно, и не отрицали их существования. Просто не верили, и все. В этом не было ничего личного, это даже нельзя было назвать проявлением грубости . Боги составляли видимую часть рассказия, благодаря которому все и случается, а у мира появляется цель. Просто им не стоило попадаться друг другу на глаза. В Круглом мире нельзя встретить ни богов, ни волшебников. Имелся лишь один, встроенный в него… и это было нечто новенькое. Бог в каждом цветке и камне… не просто бог, который был везде, но бог, который был всем . Последняя глава «Теологии видов» брала за душу… Думминг стоял в стороне. Гекс работал все утро. Как и библиотекарь. В эту минуту он бережно протирал книги от пыли и перекладывал их в контейнер Гекса. Машина овладела техникой осмотического чтения, которое прежде было доступно только студентам. Библиотекарь обнаружил экземпляр правильного «Происхождения видов», книги, которую должен был написать Дарвин. На обложке красовался портрет самого Дарвина. Надень он остроконечную шляпу, легко сошел бы за волшебника. А то и вовсе за аркканцлера. Думминг подождал, пока волшебники рассядутся по местам и откроют упаковки с попкорном. – Джентльмены, – начал он, – я надеюсь, все прочитали мой анализ?.. Волшебники смотрели на него молча. – Я потратил на него все утро, – продолжил Думминг. – Каждому из вас было разослано по экземпляру… Они продолжали смотреть. – Ну, такой, в зеленой обложке… – подсказал Думминг. Теперь молчание стало напряженным. Думминг сдался. – Очевидно, стоит напомнить вам основные пункты? – предложил он. Лица просияли. – Просто освежить в памяти, – бодро отозвался декан. – Я описал альтернативный ход времени в фазовом пространстве [15] , – сказал Думминг. Теперь он понял, что в этом и заключалась ошибка. Его коллеги-волшебники были неглупыми, но чтобы донести до них свои идеи, нужно было хорошенько постараться. 15 Здесь под фазовым пространством подразумевается пространство всего, что могло случиться, но не случилось. См. «Науку Плоского мира». – Две разные штанины времени, – сказал он. – В 1859 году, по летосчислению той части Круглого мира, одна книга изменила мировоззрение многих людей. Но сложилось так, что это была не та книга… – Докажи, – перебил его заведующий кафедрой беспредметных изысканий. – Простите, сэр? – Ну, поправь меня, если я не прав, когда говорю, что «Теология видов» – это та книга, – сказал заведующий. – Она остановила научный – то есть техномантический – прогресс почти на сто лет, сэр, – устало ответил Думминг. – И из-за нее люди дольше осознавали, какое место они занимают во вселенной. – В смысле, что их мир создали мы, волшебники, и поставили его на полку в коридоре? – спросил заведующий. – Это только снаружи так, сэр, – сказал Думминг. – Я же хочу сказать, что на каком-то этапе жизни с мистером Дарвином случилось некое событие, заставившее его написать не ту книгу. И она в самом деле не та . Да, в Плоском мире она была бы той, сэр. Ведь мы знаем, что у нас есть бог эволюции. – Точно, такой тощий старикашка, что живет на острове, – подтвердил Чудакулли. – По-своему приятный. Помните, он перестраивал слона, когда мы с ним встретились? Приделал ему колеса – это очень разумно. А еще, помню, он очень любил жуков. – Так почему Дарвин написал эту книгу по теологии, а не другую? – настаивал заведующий кафедрой беспредметных изысканий. – Не знаю, сэр, но, как я указал на четвертой странице – что, я уверен, вы и сами прекрасно помните, – это была не та книга в очень даже то время. Она, как бы то ни было, содержала определенный смысл. Каждый мог отыскать в ней что-то свое. И техномантам оставалось лишь найти в своей науке место для бога, а священникам отказаться от некоторых своих убеждений, которых никто в здравом уме все равно не придерживался… – Например? – поинтересовался декан. – Ну, например, что мир создан за неделю и что он не очень стар, – пояснил Думминг. – Но ведь оно так и было! – Еще раз повторяю, это так только снаружи, декан, – мягко ответил Думминг. – Насколько нам известно, «Теология видов» странным образом поляризовала общественное мнение. Ха-ха, можете даже сказать, экваторизировала . – Не думаю, что мы станем так говорить, – заметил декан. – Что это вообще за слово такое? – Ну… э-э… на шаре экватором называют воображаемую линию посередине, – ответил Думминг. – Вот и случилось, что большинство техномантов и священников поддержало идеи из книги Дарвина, потому что она давала желаемое и тем и другим. Многие техноманты твердо верили в бога, а самые рассудительные священники видели серьезные изъяны в своих незыблемых утверждениях. Вместе они составляли крупную и влиятельную силу. А убежденные религиозники и несгибаемые техноманты остались на улице. На морозе. То есть оказались на разных полюсах. Этот весьма удачный, по его мнению, каламбур не вызвал у волшебников никакого отклика, и Думминг продолжил: – Они не смогли согласиться с большинством и тем более договориться между собой. В итоге наступило счастливое примирение. На шестьдесят с лишним лет. – Как мило, – заметил профессор современного руносложения. – Э-э… да, сэр, и в то же время – опять нет, – сказал Думминг. – Техномантия не способна существовать в таких условиях. Она может достигать крупных успехов при единодушии. Ха, да когда всем управляет кучка самодовольных стариканов, которых ужин интересует сильнее, чем дело, это непременно приводит к застою. Это же любой дурак поймет. Волшебники глубокомысленно закивали. – Верно-верно, – согласился аркканцлер Чудакулли и прищурился: – Это очень важное замечание, которое действительно нужно было сделать. – Спасибо, аркканцлер. – А теперь нужно извиниться. – Простите, аркканцлер. – Хорошо. А посему, мистер Тупс… Вдруг загрохотало пишущее устройство Гекса. Паукообразные руки забегали над листом бумаги и вывели: «+++ Заведующий кафедрой беспредметных изысканий прав. +++» Волшебники сгрудились вокруг. – Прав в чем? – спросил Думминг. «+++ Чарльз Дарвин, написавший «Теологию видов», б'oльшую часть своей жизни прослужил священником англиканской церкви, одной из составляющих британского народа. +++», – нацарапал компьютер. «+++ В те времена священники этой религии занимались прежде всего развитием археологии, истории страны, лепидоптерией [16] , ботаникой, палеонтологией, геологией и изготовлением фейерверков. +++» – Неужели священники таким занимались? – изумился декан. – А как же молитвы и все такое? 16 Раздел биологии, изучающий бабочек и чешуйчатокрылых насекомых. ( Прим. переводчика .) «+++ Некоторые занимались и этим, впрочем, это расценивалось как щегольство. Англиканский бог был нетребователен по части жертвоприношений, от людей он желал лишь, чтобы они вели себя благопристойно и не поднимали шума. Юноши из приличных семей и с хорошим образованием, но без особенных способностей, совершенно естественно становились священниками этой церкви. В селах у них появлялось много свободного времени. По моим расчетам, Дарвину было суждено именно написать «Теологию видов». Во всем фазовом пространстве третьего уровня содержится лишь один вариант истории, в котором он написал «Происхождение видов». +++» – Почему так? – спросил Думминг. «+++ Это тяжело объяснить. +++» – Давай, выкладывай, – сказал Чудакулли. – Мы здесь все образованные люди. Из лотка Гекса вылетел очередной лист бумаги. На нем было написано: «+++ Да. В этом и проблема. Вы понимаете, что каждый выбор порождает новую вселенную, в которой он претворяется в жизнь? +++» – Это ты опять про штаны времени? – уточнил Чудакулли. «+++ Да. Только каждая штанина времени разветвляется на множество других, и те делают то же самое, и так далее, пока эти штанины не заполнят все пространство и не начнут перекликаться друг с другом и соединяться обратно. +++» – Кажется, я теряю нить разговора, – признался аркканцлер. «+++ Да. Это трудно объяснить словами. Даже математики в этом путаются. Но может помочь одна небольшая история. Сейчас я вам ее расскажу. Она отчасти правдива. +++» – Давай, – сказал Чудакулли. «+++ Представьте невообразимо большое число. +++» – Хорошо, без проблем, – ответил аркканцлер после того, как волшебники посовещались между собой. «+++ Прекрасно. +++» Затем Гекс продолжил: «+++ С тех пор как Круглый мир только был создан, он начал делиться на две практически неотличимые копии самого себя по несколько миллиардов раз в секунду. Ваше невообразимо большое число соответствует количеству всех возможных вселенных, которые содержатся в Круглом мире. +++» – А все эти вселенные в самом деле существуют? – спросил декан. «+++ Доказать это невозможно. Считайте, что существуют. Лишь в немногих из них существует человек по имени Чарльз Дарвин, который отправляется в судьбоносное плавание и пишет чрезвычайно влиятельную книгу об эволюции жизни на планете. Тем не менее количество таких вселенных все равно невообразимо велико. +++» – Которое могло бы представить менее развитое воображение? – спросил Чудакулли. – То есть вдвое меньше первого невообразимо большого числа? «+++ Нет. Оно невообразимо велико, но в сравнении с первым оно невообразимо мало. +++» Волшебники шепотом посовещались. – Прекрасно, – наконец произнес Чудакулли. – Вы пока продолжайте, а мы подхватим, когда сможем. «+++ И все равно оно не настолько невообразимо, как количество вселенных, в которых написано «Происхождение видов». Это довольно необычное число, и представить его можно лишь при очень необычных обстоятельствах. +++» – Оно невообразимо велико? – спросил Чудакулли. «+++ Просто невообразимо уникально. Это число один , джентльмены. Просто один. Один, и всё. Один. Да. В фазовом пространстве третьего уровня существует всего одна история, в которой Дарвин садится на корабль, путешествует, рассматривает находки и пишет эту книгу. Во всех остальных альтернативные Дарвины не существуют, не садятся на корабль, погибают во время путешествия, не пишут книгу или пишут, как в огромном количестве случаев, «Теологию видов» и служат в церкви. +++» – Корабль? – спросил Думминг. – Какой корабль? При чем здесь вообще корабль? «+++ Как я уже объяснял, в благоприятной истории, где люди покинули планету, мистер Дарвин отправился в знаменательное плавание. Оно входит в список девятнадцати определяющих событий в истории вида и имеет почти столь же важное значение, что и выход Джошуа Годдельсона из дома через заднюю дверь в 1734 году. +++» – Кто это такой? – спросил Думминг. – Что-то не припоминаю такого имени. «+++ Башмачник из Гамбурга. +++», – ответил Гекс. «+++ Если бы он в тот день вышел через переднюю дверь, ядерный синтез не стали бы использовать в коммерческих целях 283 года спустя. +++» – Это правда так важно? – спросил Чудакулли. «+++ Весьма. Это основа техномантии. +++» – Для этого что, так уж необходимы башмаки? – продолжал озадаченный аркканцлер. «+++ Нет. Цепь причинно-следственных связей, несмотря на некоторую сложность, вполне понятна. +++» – А тяжело попасть на этот корабль? – поинтересовался декан. «+++ В случае Чарльза Дарвина – да, очень тяжело. +++» – А куда он плыл? «+++ Из Англии в Англию. Но по пути совершил несколько ключевых остановок. Даже среди тех вариантов истории, где Дарвин попадал на корабль и не прибывал в пункт назначения, он написал «Происхождение видов» только в одном из них. +++» – Только в одном, говоришь? – произнес Думминг Тупс. – А знаешь, почему? «+++ Да. Это потому, что вы вмешались. +++» – Но мы же ни во что не вмешивались, – сказал Чудакулли. «+++ В примитивном субъективном смысле вы это сделаете. И очень скоро. +++» – Что? Я вам не примитивный субъект, мистер Гекс! «+++ Прошу меня извинить. Тяжело выражать пятимерные мысли языком, который возник в результате эволюции, чтобы обезьяны смогли докричаться друг до друга с соседних деревьев. +++» Волшебники переглянулись. – Значит, посадить его на корабль не очень сложно? – спросил декан. – А время, когда жил Дарвин, оно опасное ? – заволновался Ринсвинд. «+++ Разумеется. В центре Земли лежит преисподняя, и от того, чтобы поджариться на ней, человечество защищено только слоем воздуха и силой магнитного поля. К тому же там постоянно существует вероятность падения астероида. +++» – Полагаю, Ринсвинд имел в виду более насущные трудности, – уточнил Чудакулли. «+++ Понятно. В большом городе, который вам придется посетить, много неблагополучных районов и открытых сточных канав. Протекающая в нем река токсична. Ваш пункт назначения – это сточная канава опасного и грязного мира. +++» – То есть там все то же, что и здесь? «+++ Да, сходство очевидно. +++» Пишущие руки замерли. Некоторые части Гекса грохотали и тряслись. Муравьи прекратили свою увлеченную беготню и принялись праздно бродить по своим стеклянным трубкам. Судя по всему, Гекс о чем-то призадумался. Затем одна из пишущих рук макнула перо в чернила и медленно вывела: «+++ Есть еще одно осложнение. Мне не вполне ясно, почему Дарвин не написал «Происхождение…» в какой-либо из многочисленных вселенных без вашей будущей помощи. +++» – Мы даже еще не решили, что станем ему помогать… – начал Чудакулли. «+++ Но вы собираетесь это сделать. +++» – Ну, возможно… «+++ Во всем фазовом пространстве этого мира чем только Чарльз Дарвин не занимался. Стал известным часовщиком. Держал гончарный завод. Во многих мирах был сельским приходским священником. В других становился геологом. В третьих отправлялся в важное путешествие и в итоге писал «Теологию видов». Кое-где только начинал «Происхождение видов», но потом бросал. И только в одном «Происхождение…» доходило до публикации. Нет, не может быть. Я обнаружил… +++» «+++ Я обнаружил… +++» Волшебники терпеливо ждали. – Ну? – произнес Думминг. Перо пробежало по бумаге. «+++ ЗЛОНАМЕРЕННОСТЬ. +++» Глава 6 Время взаймы Непрерывно ветвящиеся штаны времени – это метафора (если вы не квантовый физик и вы не видите в них определенного математического взгляда на реальность) множества путей, по которым могла бы пойти история, если события сложились иначе. Позже мы рассмотрим все эти штанины, но пока сосредоточимся лишь на одной из них. На одной шкале времени. А что такое время? Мы знаем, что оно представляет собой в Плоском мире. В «Новом справочнике Плоского мира» сказано: «Время – это одно из самых скрытных антропоморфных воплощений на Диске. Считается, что оно относится к женскому полу, но пока его никто не видел, так как оно всегда ускользало за мгновение до этого. В своем хронофоническом замке с бесконечными стеклянными залами она… э-э… временами материализуется в высокую женщину, брюнетку в длинном красно-черном платье». Тик. Даже в Плоском мире со временем не все гладко. В Круглом же дела обстоят еще хуже. Было время (ну вот, опять), когда пространство и время считались совершенно разными понятиями. Пространство имело протяженность (или само ею являлось), как бы простираясь вдаль, и при желании можно было по нему перемещаться. В пределах разумного, 30 километров в день на хорошей лошади, если дороги не сильно грязные, а разбойники не слишком назойливы. Тик. А время, наоборот, двигалось по собственной воле и тащило за собой. Оно просто проходило с постоянной скоростью – один час в час, и всегда в направлении будущего. Прошлое уже случилось, настоящее происходит прямо сейчас – ой, уже прошло, – а будущему еще предстоит случиться, уж попомните мои слова. Тик. Вы можете выбирать, куда переместиться в пространстве, но не во времени. Нельзя попасть в прошлое, чтобы узнать, что там случилось на самом деле, или в будущее, чтобы подсмотреть, что там приготовила для вас судьба, – для этого нужно дождаться, когда оно наступит. Выходит, время очень даже отличается от пространства. Последнее имеет три измерения с тремя независимыми направлениями: влево-вправо, вперед-назад, вверх-вниз. Время же просто было . Тик. Потом появился Эйнштейн, и эти понятия стали смешивать друг с другом. Направления во времени по-прежнему отличались от направлений в пространстве, но теперь их можно было немного переплетать. Время стали брать взаймы здесь и возвращать где-нибудь в другом месте. Но все равно нельзя было, отправившись в будущее, найти себя в собственном прошлом. Тогда это уже называлось бы путешествием во времени – а ему в физике нет места. Ти… Что презирает наука, того жаждет искусство. Даже если путешествия во времени невозможны физически, они служат замечательным повествовательным средством для писателей, позволяя произвольно переносить историю в прошлое, настоящее и будущее. Конечно, для этого необязательно вводить машину времени – привычным в таких случаях литературным приемом является флэшбэк. Но как же здорово (и мило со стороны рассказия), когда история содержит какое-нибудь разумное объяснение, которое хорошо в нее вписывается. Писатели Викторианской эпохи любили использовать для этого сны – добрым примером здесь служит «Рождественская история» Чарльза Диккенса, опубликованная в 1843 году, где появляются духи прошлого, настоящего и будущего Рождества. Сложился даже особый поджанр литературы – «романы со сдвигами времени», некоторые из которых весьма чувственны. Особенно французские. Но если считать путешествия во времени чем-то б'oльшим, чем литературный прием, то тут возникают трудности. А вкупе со свободой воли они приводят к парадоксам. Самый избитый пример – это «дедушкин парадокс», отсылающий к роману Рене Баржавеля «Неосторожный путешественник». Вы переноситесь в прошлое и убиваете своего дедушку, но поскольку в таком случае ни ваш отец, ни вы не родитесь, вы не можете перенестись в прошлое и убить его… Не вполне понятны причины, почему всегда убивают именно дедушку (кроме того, что это клише, грубая форма рассказия), ведь если убить отца или мать, наступит тот же парадокс. Как и если раздавить бабочку из мелового периода, как в рассказе Рэя Брэдбери «И грянул гром» 1952 года – там бабочка, случайно пострадавшая от руки [17] ничего не подозревающего путешественника во времени, меняет к худшему политическую обстановку нашего времени. 17 Точнее, от ноги. Пользуется известностью и парадокс нарастающей аудитории. Некоторые события – чаще всего в пример тут приводят распятие Иисуса – так насыщены рассказием, что любой уважающий себя путешественник во времени непременно захочет стать их свидетелем. В итоге каждый, кто это сделает, должен непременно увидеть, что Иисуса окружают тысячи, если не миллионы, таких же туристов. И третий – это парадокс бессрочных вложений. Положите деньги в банк в 1955 году, снимите в 2005-м с процентами, затем вернитесь обратно в 1955-й и положите их снова… Только будьте внимательны и вкладывайте лучше золото – ведь банкноты, выпущенные ими 2005 году, не будут действительными в 1955-м. В романе Роберта Силверберга «Вверх по линии» действует Служба Времени, задача которой – не допускать, чтобы подобные парадоксы выходили из-под контроля. Схожая тема поднимается в романе Айзека Азимова «Конец вечности». Целый ряд парадоксов обязан своим появлением временным петлям – закрытым петлям причинных связей, в которых события происходят лишь благодаря вмешательству пришельцев из будущего. Например, самый простой способ заполучить машину времени для современного человечества – это принять ее в дар от какого-нибудь путешественника, явившегося из далекого будущего, в котором уже есть такие машины. Тогда можно будет провести ее инженерный анализ, выяснить, как она работает, и использовать полученные знания как основу будущего изобретения. Роберт Хайнлайн написал два рассказа на эту тему – «По собственным следам» и «Все вы, зомби…». Второй примечателен тем, что его главный герой становится собственным отцом и матерью (после смены пола). Дэвид Джерролд в романе «Дублированный» довел эту идею до крайности. Писатели-фантасты делятся на тех, кто считает, что временные парадоксы всегда удачно разрешаются и приводят к приемлемым результатам, и тех, кто доказывает своими книгами, что изменить прошлое или настоящее совершенно невозможно. (Заметьте, о том, чтобы изменить будущее, никто особенно не задумывается, очевидно, благодаря «свободе воли». Мы тысячи раз в день меняем то будущее, каким оно может стать, на то, каким оно становится. Или же нам просто так думать.) И авторы пишут, как вы убиваете своего дедушку, а потом с помощью какого-нибудь резкого поворота устраивают так, что вы все равно рождаетесь на свет. Например, ваш настоящий отец оказался не его сыном, а сыном человека, который его убил. Убив по ошибке не того дедушку, вы убеждаетесь, что ваш отец выжил, чтобы зачать вас . Другие писатели, такие как Азимов и Силверберг, придумали целые организации, обязанные следить за тем, чтобы прошлое, а значит, и настоящее, оставались неизменными. Иногда это им удается, иногда – нет. Парадоксы, связанные с путешествиями во времени, – это одна из особенностей данной темы, вызывающая восхищение ею, но вместе с тем указывающая на то, что все эти путешествия невозможны логически – а физически тем более. Поэтому мы с удовольствием даем волшебникам Незримого Университета, чей мир живет благодаря магии, возможность беспрепятственно перемещаться по истории Круглого мира, переключая историю с одной параллельной вселенной на другую, пытаясь заставить Чарльза Дарвина – или еще кого-нибудь – написать «ту книгу». Волшебники живут на Диске и не ограничены рамками Круглого мира. Но мы не очень-то представляем, чтобы случилось наоборот, и жители Диска делали то же самое без посторонней помощи, опираясь лишь на свою науку. Как ни странно, многие современные ученые, занятые в области передовой физики, с этим не согласятся. Путешествия во времени, по их мнению, стали совершенно приемлемой [18] темой для исследований, несмотря на эти парадоксы. Похоже, в законах физики, насколько мы их понимаем сейчас, нет ничего такого, что воспрещало бы путешествия во времени. Парадоксы скорее мнимы, чем реальны: их можно «разрешить», не нарушая законов физики – мы увидим это в восьмой главе. Это может оказаться недостатком современной физики, как утверждает Стивен Хокинг; согласно его гипотезе защиты хронологии неизвестные сегодня ее законы отключат машину времени прежде, чем ее соберут, – это такой встроенный космологический страж времени. 18 Ну, не будем преувеличивать. Если опубликовать работу по этой теме, можно лишиться работы. Хотя, конечно, это лучше, чем не опубликовать ничего и гарантированно лишиться работы. С другой стороны, возможность путешествий во времени принесет глубокие сведения о вселенной. Вероятно, мы не узнаем этого наверняка до тех пор, пока не задействуем физику будущего . Не будем забывать и о том, что мы не до конца понимаем понятие времени , не говоря уже о путешествиях по нему. Хотя законы физики (вроде бы) не запрещают путешествий во времени, они очень их затрудняют. Один из теоретических способов совершить такое путешествие – пробуксировать черную дыру на очень высокой скорости – требует большее количество энергии, чем содержится во всей вселенной. Это досадное обстоятельство ничуть не способствует созданию привычной для научной фантастики машины времени размером с обычный автомобиль [19] . 19 В серии фильмов «Назад в будущее» она и в самом деле представляла собой автомобиль. «ДеЛориан». Правда, однажды ей понадобилась помощь железнодорожного локомотива. Самое подробное описание плоскомирского времени можно найти в романе «Вор времени». В нем фигурирует Джереми Часовсон, член Гильдии Часовщиков, которому поручено собрать идеально точные часы. Однако он сталкивается с теоретическим препятствием – парадоксом эфебского философа Зенона, впервые упомянутого в «Пирамидах». Философ из Круглого мира с удивительно похожим именем, Зенон Элейский, который родился около 490 года до н. э., описал четыре парадокса зависимости между пространством, временем и движением. Этот Зенон был двойником плоскомирского Зенона, и их парадоксы имеют любопытные сходства между собой. Философ из Эфеба, основываясь на чистой логике, доказал, что стрела не может попасть в бегущего человека [20] , а черепаха является самым быстрым животным на Диске [21] . Он совместил оба этих утверждения в одном эксперименте, выпустив стрелу в черепаху, которая бежала наперегонки с зайцем. Стрела по ошибке попала в зайца, и черепаха победила, доказав его правоту. В «Пирамидах» Зенон описывает свои рассуждения по поводу эксперимента. 20 При условии, что ее выпускает человек, который перед этим весь день просидел в пабе. 21 На самом деле самая быстрая на Диске – это пузума двусмысленная, которая перемещается со скоростью, близкой к скорости света (которая в Плоском мире приблизительно равна скорости звука). Если вы видите пузуму, ее там нет. Если вы ее слышите – ее там тоже нет. – Все очень просто, – махнул рукой Зенон. – Скажем, вот эта оливковая косточка у нас стрела, а эта, эта… – Он пошарил кругом. – А эта подбитая чайка – черепаха, так? Ты стреляешь, и стрела проделывает путь отсюда до чай… до черепахи, верно? – Верно, но… – Но чайк… то есть черепаха успела чуть-чуть сместиться вперед. Успела? Правильно? – Правильно, – беспомощно повторил Теппик. Зенон торжествующе взглянул на него: – Значит, стреле нужно лететь чуточку дальше, верно? Дотуда, где сейчас черепаха. А между тем черепаха еще немножечко ушла вперед, совсем немножко. Верно? И вот стрела все движется и движется, но когда она оказывается там, где черепаха сейчас, черепахи на прежнем месте уже нет. Так что, если черепаха не остановится, стрела никогда ее не догонит. Она будет подлетать все ближе, но никогда не достанет черепаху. Что и требовалось доказать. [22] 22 Перевод Владимира Симонова под редакцией Александра Жикаренцева. ( Прим. переводчика .) У Зенона Элейского похожая расстановка, только он делит ее на два парадокса. Первый, «Дихотомия», говорит, что движение невозможно, потому что прежде, чем добраться куда-либо, нужно сначала преодолеть половину пути, а до этого нужно преодолеть еще половину половины, и так далее до бесконечности… Таким образом, нужно совершить бесконечное количество действий, а это несомненный бред. Второй, «Ахиллес и черепаха», очень похож на парадокс плоскомирского Зенона, только место зайца у него занял греческий герой Ахиллес. Он бегает быстрее черепахи – признайте, кто угодно бегает быстрее черепахи, – но он дает ей фору и не может ее догнать, потому что как только он добегает до места, где была черепаха, та уже проползает немного вперед. Как с пузумой двусмысленной – к тому времени, когда вы до нее добегаете, ее там уже нет. Третий парадокс – о том, что летящая стрела на самом деле не летит. Время делится на последовательные мгновения, и в каждое из них стрела занимает определенное место, то есть находится в состоянии покоя. А если она все время в состоянии покоя, значит, она и не летит. Четвертый парадокс Зенона – «Ристалище» (или «Стадион») требует более технического описания, но так или иначе сводится вот к следующему. Допустим, три тела находятся на одном уровне друг с другом и за наимельчайшую частицу времени одно из них перемещается на наимельчайшее расстояние вправо, в то время как остальные два на столько же перемещаются влево. Затем последние два тела отдаляются друг от друга на расстояние, вдвое большее наимельчайшего, за наимельчайшую частицу времени. И получается, что когда они находились на наимельчайшем расстоянии друг от друга – на полпути к своему итоговому положению, – прошла половина от наимельчайшей частицы времени. Иными словами, меньше наимельчайшего – а это невозможно. Парадоксы Зенона вполне серьезны, и даже причина, по которой их ровно четыре, вполне обоснованна. Греческие философы кругломирской античности спорили о времени и пространстве – дискретны ли они, состоят ли из неделимо малых частей, или же являются непрерывными – то есть бесконечно делимыми. Четыре парадокса Зенона четко расставляют все четыре сочетания непрерывности/дискретности пространства с непрерывностью/дискретностью времени, аккуратно задвигая другие теории – это типичная для философов формула успеха. «Ристалище», например, показывает, что при одновременной дискретности времени и пространства возникают противоречия. Парадоксы Зенона встречаются и сегодня в некоторых областях теоретической физики и математики. Парадокс «Ахиллес и черепаха» можно решить, если принять, что и пространство, и время непрерывны, и в ограниченный промежуток времени можно вместить бесконечное множество событий (и так и должно происходить). «Стрела» решается при помощи общего математического описания классической механики, известной как Гамильтонова механика и названной в честь великого (и пьющего) ирландского математика Уильяма Роуэна Гамильтона, состояние тела определяется двумя величинами, а не одной. Так же, как у его положения есть импульс – замаскированная разновидность скорости. Оба они зависят от движения тела, но принципиально отличаются друг от друга. Вам видно только положение, импульс можно наблюдать только по его воздействию на положение в следующий миг. Тело, находящееся в определенном положении, при нулевом импульсе не перемещается ни на йоту, а тело в том же положении с импульсом, отличным от нуля – казалось бы, точно такое же тело, – перемещается, даже если в данный момент оно будет находиться в том же месте. Усвоили? Но мы все-таки говорим о «Воре времени» и благодаря Зенону из Эфеба так и не продвинулись дальше 21-й страницы. Суть в том, что время Плоского мира – это понятие растяжимое, и законам повествовательного императива иногда нужно немного помочь убедиться, что повествование подчиняется императиву. Тик. Леди Мирия ле Гион – Аудитор реальности, временно принявший человеческое обличье. Плоский мир упорно наделяет все и вся душой, практически все в нем в той или иной степени обладает сознанием – даже элементарная физика. Аудиторы охраняют законы природы – они наверняка оштрафовали бы вас за превышение скорости света. Обычно Аудиторы имеют вид серой мантии с капюшоном и пустотой внутри. Они – бюрократы высшей категории. Ле Гион указывает Джереми на то, что идеально точные часы должны быть способны измерять наимельчайшие частицы времени, о которых писал Зенон. «И таковая частица должна существовать, не так ли? Возьмем настоящее. Оно просто обязано обладать продолжительностью, потому что один его конец связан с прошлым, а другой – с будущим, и если у настоящего нет продолжительности, значит, его не существует вовсе. Не существует времени , в котором помещалось бы это самое настоящее». Его взгляды вполне соответствуют нынешним теориям психологии восприятия времени. Наш разум воспринимает «мгновение» как длительный, хоть и короткий, промежуток времени. Точно так же нам кажется , что палочки и колбочки в сетчатке глаза воспринимают отдельные точки, хотя на самом деле выделяют небольшие участки пространства. Мозг получает зернистые данные и сглаживает их. Объясняя Джереми идеи Зенона, Ле Гион преследует скрытую цель: если он создаст эти идеальные часы, это остановит время. Тогда Аудиторам станет гораздо проще делать свое дело вселенских служащих – ведь люди беспрестанно передвигают вещи с места на место, из-за чего становится тяжело отслеживать их положение во времени и пространстве. Тик. Недалеко от Пупа, в высокогорной зеленой долине стоит монастырь Ой-Донг, в котором живут боевые монахи из ордена Когда – они же Исторические Монахи. Они взяли на себя обязанность следить за тем, чтобы правильные исторические события происходили в правильном порядке. Монахи знают, какие из них правильные, потому что хранят «Книги Истории», в которых записано не то, что случилось, а то, что должно случиться. Юноша по имени Лудд, подкидыш, воспитанный в Гильдии Воров, где стал чрезвычайно талантливым учеником, вступил в ряды Исторических Монахов и получил там имя Лобсанг. Основные технические средства монахов – это Ингибиторы, гигантские вращающиеся машины, которые сохраняют и перемещают время. С их помощью можно брать время взаймы и позже возвращать. Лобсанг и не мечтал о том, чтобы жить за счет времени, взятого взаймы, но если оно плохо лежало, он обязательно воровал его. Он мог стащить что угодно и зачастую так и поступал. А время – спасибо Ингибиторам – лежало плохо . Если вы не поняли, обратите внимание на название романа. План ле Гион срабатывает – Джереми создает свои часы. Ти… Как и нужно было Аудиторам, время останавливается. И не только в Плоском мире: временное равновесие распространяется по вселенной со скоростью света. И вскоре останавливается все . И когда время замерло, Исторические Монахи тоже стали бессильны. Лишь Сьюзен Сто Гелитская, внучка Смерти, может сдвинуть его с места. И Ронни Соак, бывший Каос, пятый всадник апокрифического Апокалипсиса, оставивший это место из-за творческих разногласий до того, как они успели прославиться… К сожалению, Аудиторы подчиняются правилам, и надпись: «СЛОНА НЕ КОРМИТЬ» приводит их в замешательство, если никакого слона поблизости нет. К тому же они крайне неоднозначно относятся к шоколаду. И живут в счет украденного времени. Ингибитор – это что-то вроде машины времени, только он перемещает не людей, а само время. К тому же для жителей Плоского мира это не вымысел – равно как и все, что есть на Диске. А в Круглом мире первая машина времени – не считая снов и рассказов со сдвигами времени – была придумана Эдвардом Митчеллом, редактором «Нью-Йорк Сан». В 1881 году он опубликовал в своей газете анонимную историю «Часы, которые шли назад». Самое знаменитое устройство, позволяющее путешествовать во времени, появилось в книге Герберта Джорджа Уэллса «Машина времени» в 1895 году, установив образец для всех последующих устройств. Речь в романе идет об изобретателе, который построил машину времени и совершил путешествие из Викторианской эпохи в далекое будущее. Там он узнал, что человечество разделилось на два отдельных вида – злобных морлоков, живущих в глубине пещер, и нежных элоев, которые становились добычей для морлоков и не делали ничего, чтобы это изменить. По мотивам этой книги поставлено несколько довольно жутких фильмов. Роман поначалу давался автору нелегко. Уэллс изучал биологию, математику, физику, геологию, черчение и астрофизику в Нормальной школе науки, которую позже переименовали в Королевский колледж науки, а затем в Имперский колледж науки и технологии. Во время учебы он начал писать то, что впоследствии выросло в «Машину времени». Его первый рассказ на эту тему «Аргонавты времени» был опубликован в 1888 году в «Журнале школы наук», одним из основателей которого был сам Уэллс. Его главный герой отправлялся в прошлое и совершал там убийство. Путешествия во времени никак не обосновываются, и больше внимания уделено теме безумных ученых в духе «Франкенштейна» Мэри Шелли, разве что написан он далеко не так хорошо. Позднее Уэллс уничтожил все экземпляры журнала с этим рассказом, которые смог найти, – настолько сильно он стыдился этого произведения. В нем не хватало элемента парадоксальности, который имелся в «Чеках времени Турмалина» Томаса Энсти Гатри, опубликованных в 1891 году и впервые представивших многие из распространенных парадоксов, связанных с путешествиями во времени. В следующие три года Уэллс написал еще два варианта своей истории, не дошедших до наших дней, и очевидно, что в этот период в истории возник взгляд на далекое будущее человеческой расы. Следующий вариант появился в 1894 году в журнале «Национальный обозреватель» в виде трех взаимосвязанных рассказов с общим заголовком «Машина времени». Он имеет много общего с конечным вариантом, но прежде чем он был опубликован полностью, редактор перешел в «Новый Журнал». Там он решил снова опубликовать эти рассказы, но на этот раз Уэллс внес в них несколько важных изменений. В рукописях было много эпизодов, никогда не выходивших в печать: герой путешествует в прошлое, натыкается на доисторического бегемота [23] и встречается с пуританами в 1645 году. Опубликованная в журнале редакция очень близка к той, которая вышла отдельной книгой в 1895-м. В этой версии Путешественник во Времени перемещается только в будущее, где и узнаёт, что случится с человеческой расой, разделившейся на вялых элоев и ужасных морлоков – вызывающих равное отвращение. 23 Что было бы вполне в порядке вещей. Палеонтологи совсем недавно объявили, что в карьере в Восточной Англии были найдены прекрасно сохранившиеся окаменелости, из которых можно сделать вывод, что 600 000 лет назад в реках Норфолка барахтались гигантские бегемоты весом в шесть-семь тонн – примерно вдвое больше современных. Тогда между двумя ледниковыми периодами было тепло – по-видимому, на несколько градусов теплее, чем сейчас (об этом можно судить по окаменелостям насекомых), – и гиены рыскали по берегам в поисках падали. Откуда Уэллс взял эту идею? Писатели-фантасты на такие вопросы обычно отвечают, что это им «просто придумалось», но здесь у нас есть конкретная информация. В предисловии к изданию 1932 года Уэллс писал, что его натолкнули на такую мысль «студенческие споры в лабораториях и дискуссионном обществе Королевского колледжа науки в восьмидесятые годы». По словам его сына, идея возникла благодаря статье о четвертом измерении, прочитанной одним из студентов. Во вступительной части романа Путешественник во Времени (он ни разу не называется по имени, хотя в раннем варианте его звали доктором Небогипфелем, так что, пожалуй, это к лучшему) объясняет возможность существования машины времени четвертым измерением: Но подождите минуту. Может ли существовать вневременный куб? – Не понимаю вас, – сказал Филби. – Можно ли признать действительно существующим кубом то, что не существует ни единого мгновения? Филби задумался. – А из этого следует, – продолжал Путешественник по Времени, – что каждое реальное тело должно обладать четырьмя измерениями: оно должно иметь длину, ширину, высоту и продолжительность существования… …И все же существуют четыре измерения, из которых три мы называем пространственными, а четвертое – временным. Правда, существует тенденция противопоставить три первых измерения последнему, но только потому, что наше сознание от начала нашей жизни и до ее конца движется рывками лишь в одном-единственном направлении этого последнего измерения… …Однако некоторые философские умы задавали себе вопрос: почему же могут существовать только три измерения? Почему не может существовать еще одно направление под прямым углом к трем остальным? Они пытались даже создать Геометрию Четырех Измерений. Всего около месяца тому назад профессор Саймон Ньюком излагал эту проблему перед Нью-Йоркским математическим обществом. [24] Понятие о времени как о четвертом измерении начало распространяться среди ученых в конце Викторианской эпохи. Сначала математики, пытаясь дать определение «измерению», решили, что ему не обязательно иметь направление в пространстве. Измерение – это всего лишь переменная величина, а их количество – это наибольшее число таких величин, каждая из которых может меняться независимо от других. Получается, что чар, основная частица магии, состоит из резонов, а каждый из них, в свою очередь, складывается из, по крайней мере, пяти ароматов: вверх, вниз, вбок, привлекательность сексуальная и мята перечная. То есть чар как минимум пятимерен, если не считать, что «вверх» и «вниз» не зависят друг от друга – что, по-видимому, происходит из-за квантов. 24 Перевод Ксении Морозовой. ( Прим. переводчика .) В XVIII веке математик Жан Лерон Д’Аламбер (в детстве его нашли на пороге церкви, по названию которой он и получил среднее имя) предложил мысль, что время – это четвертое измерение, в статье в «Энциклопедии наук, искусств и ремесел». Другой математик, Жозеф Луи Лагранж, поставил время на место четвертого измерения в своей «Аналитической механике» 1788 года, а в «Теории аналитических функций» 1797 года ясно указал: «Механику можно рассматривать как четырехмерную геометрию». Для того чтобы идея прижилась, понадобилось некоторое время, но к началу Викторианской эпохи слияние времени и пространства уже стало для математиков обыденностью. Тогда его еще не называли пространством-временем, но знали о четырехмерности: три измерения пространства и одно – времени. Журналисты и дилетанты вскоре начали называть «четвертым измерением» само время, не понимая, что это измерение может быть иным, и преподносили это так, будто ученые искали его веками и наконец нашли. Ньюком писал об изучении четырехмерного пространства начиная с 1877 года, и заявлял об этом в Нью-Йоркском математическом обществе в 1893-м. Уэллс упомянул Ньюкома в связи с одним из более ярких представителей Викторианской эпохи, писателем Чарльзом Говардом Хинтоном, который прославился благодаря тому, что горячо поддерживал идею четвертого измерения. Хинтон был талантливым математиком, искренне любившим четырехмерную геометрию. В 1880 году он опубликовал работу под названием «Что такое Четвертое измерение?» в журнале Дублинского университета и годом позже переиздал ее в «Вестнике Челтнем Ладиса». В 1884 году она вновь появилась в виде брошюры с подзаголовком «Истолкование призраков». В ней Хинтон с неким налетом мистики связал четвертое измерение с различными псевдонаучными темами – от призраков до загробной жизни. Призраки легко появляются и исчезают, перемещаясь вдоль четвертого измерения, так же, как монета может появляться и исчезать с ровной поверхности стола, двигаясь вдоль нашего третьего измерения. На Чарльза Хинтона существенно повлияли взгляды его отца-хирурга Джеймса, который сотрудничал с Хэвлоком Эллисом, возмутившим викторианское общество своими исследованиями сексуального поведения человека. Хинтон-старший был сторонником свободной любви и полигамии и был основателем целого культа. Младший также вел насыщенную личную жизнь: в 1886 году он сбежал в Японию после того, как уголовный суд признал его виновным в двоеженстве. Покинув Японию в 1893-м, он стал преподавать математику в Принстонском университете и изобрел там машину для подачи бейсбольных мячей, в которой, как в пушке, использовался порох. После нескольких несчастных случаев от устройства решили отказаться, а сам Хинтон лишился работы. Зато его беспрестанные попытки донести до общественности свои идеи о четвертом измерении имели больший успех. Он писал о нем для таких журналов, как «Еженедельник Харпера», «Маккларс» и «Наука». Он умер неожиданно от кровоизлияния в мозг в 1907 году во время ежегодного ужина в Обществе филантропических исследований, как только произнес тост за женщин-философов. Вероятно, именно Хинтон показал Уэллсу возможность использования времени в качестве четвертого измерения. Прямых свидетельств, которые бы это подтверждали, нет, но тем не менее вероятность того, что это правда, высока. Ньюком, несомненно, был знаком с Хинтоном: однажды он устроил Хинтона на работу. Мы не знаем, встречался ли с Хинтоном Уэллс, но на их явную связь указывают косвенные свидетельства. К примеру, термин «научный роман» впервые был использован Хинтоном в заголовке его сборника фантастических эссе 1884 и 1886 годов, а потом Уэллс применил его в отношении собственных рассказов. Более того, Уэллс был постоянным читателем «Природы», в которой в 1885 году публиковался обзор «Научных романов» Хинтона (причем положительный) и обобщались некоторые идеи о четвертом измерении. Другая межпространственная сага Викторианской эпохи, «Флатландия» Эдвина Э. Эбботта, по всей видимости, также отчасти обязана Хинтону. Она повествует о квадрате, который живет в Евклидовом пространстве, двумерном обществе треугольников, шестиугольников и окружностей, не верящих в существование третьего измерения, пока не попадают в него из-за пролетавшей мимо сферы. Аналогично викторианцы, не верившие в четвертое измерение, могли заблуждаться точно так же. Многие из составляющих романа Эббота очень близки элементам, которые можно обнаружить в рассказах Хинтона [25] . 25 См. книгу Эдвина Эббота и Йена Стюарта «Флатландия с комментариями» («The Annotated Flatland», Basic Books, 2002). Физика путешествий во времени по большей части сводится к общей теории относительности с примесью квантовой механики. Волшебники Незримого Университета списывают все на «кванты»: ведь их можно использовать как универсальную карточку «Покиньте тюрьму» в «Монополии» – то есть объяснить практически все, что угодно, каким бы странным оно ни казалось. Даже наоборот, чем оно страннее, тем лучше для квантов. Уже скоро, в восьмой главе, вы получите изрядную порцию квантов. А пока мы подготовим почву, рассмотрев основные положения теорий относительности Эйнштейна – специальной и общей. Как мы уже объясняли в «Науке Плоского мира», «относительность» – это нелепое название. Здесь было бы правильнее говорить об «абсолютности». Вся суть специальной относительности заключается в том, что не «все относительно», но одна величина – скорость света – неожиданно абсолютна . Зажгите фонарик в движущейся машине, говорит Эйнштейн: скорость света не увеличится оттого, что к ней прибавится скорость машины. Это резко контрастирует со старомодной физикой Ньютона, согласно которой свет движущегося фонарика двигался бы быстрее после прибавления скорости машины к его собственной. А если бросить из машины мяч, то его скорость действительно увеличится. Со светом должно быть то же самое, но этого не происходит. Такие опыты потрясают человеческое восприятие, но показывают, что Круглый мир и в самом деле ведет себя релятивистски. Мы не замечаем, что различия между физикой Ньютона и Эйнштейна становятся заметны лишь тогда, когда скорость приближается к скорости света. Специальная относительность была неизбежна; ученые не могли не задуматься о ней. Ее корни уходят в 1783 год, когда Джеймс Клерк Максвелл вывел свои уравнения электромагнетизма. Они имеют смысл в «подвижной системе координат» – когда наблюдения ведет движущийся наблюдатель, – и только если скорость света абсолютна . Несколько математиков, в числе которых были Анри Пуанкаре и Герман Минковский, поняли это и опередили Эйнштейна на уровне математики. Однако с точки зрения физики эти идеи были впервые серьезно рассмотрены уже Эйнштейном, который в 1905 году указал на странную природу физических последствий. По мере приближения к скорости света предметы уменьшаются, время замедляется, а масса становится бесконечной. Ничто (ну, или ничто материальное ) не может перемещаться быстрее света, а масса способна превращаться в энергию. В 1908 году Минковский обнаружил простой способ выражения релятивистской физики, ныне известной как пространство-время Минковского. В Ньютоновой физике пространство имеет три неподвижные координаты – влево-вправо, вперед-назад, вверх-вниз. Пространство и время считались независимыми друг от друга. Но в релятивистской физике Минковский принимал время за дополнительную, отдельную координату. Четвертую координату, четвертое независимое направление… четвертое измерение . Трехмерное пространство стало четырехмерным пространством-временем. Но понятие времени Минковского добавило новый виток в старые идеи Д’Аламбера и Лагранжа. Время и пространство могли в некоторой степени меняться местами. Равно как и пространство, время стало геометрическим. Это видно из релятивистского описания движущейся частицы. В Ньютоновой физике частица находится в пространстве и перемещается с течением времени. Подход Ньютона к природе движущейся частицы похож на просмотр кинофильма. А теория относительности рассматривает ее как последовательность неподвижных кадров, составляющую фильм. Это явно делает теорию относительности детерминистичной. К моменту, когда вы начинаете смотреть фильм, его кадры уже существуют. Прошлое, настоящее и будущее уже в нем . Время течет, фильм идет, мы узнаём, что нам уготовано судьбой – но на самом деле судьба неизбежна и неотвратима. Да, кинокадры, вероятно, могли бы возникать поочередно – так, чтобы самым новым из них всегда был текущий кадр, – но это невозможно делать последовательно для каждого наблюдателя. Релятивистское пространство-время = геометрический рассказий. С точки зрения геометрии траектория движущейся точки образует кривую . Представьте, будто частица – это кончик карандаша, пространство-время – лист бумаги, при этом пространство проложено горизонтально, а время – вертикально. Карандаш движется, оставляя за собой след на бумаге. Точно так же частица оставляет за собой в пространстве-времени кривую, называемую мировой линией. Если частица перемещается с постоянной скоростью, мировая линия получается прямой. Частицы, которые перемещаются очень медленно, преодолевают малое расстояние в пространстве за большой промежуток времени – поэтому их мировые линии почти вертикальны. Частицы, которые перемещаются очень быстро, преодолевают большое расстояние в пространстве за малый промежуток времени – поэтому их мировые линии почти горизонтальны. Между ними лежат диагональные мировые линии, которые соответствуют частицам, преодолевающим определенное расстояние в пространстве за равнозначный ему промежуток времени – если измерять его в правильных единицах. Такие единицы выбраны таким образом, чтобы соотноситься посредством скорости света – скажем, если для времени это годы, то для расстояния – световые годы. Что преодолевает расстояние в один световой год за один год времени? Конечно, свет. Тогда диагональные мировые линии соответствуют частицам света, фотонам , или еще чему-нибудь, что перемещается с такой же скоростью. В рамках теории относительности тела не могут перемещаться быстрее света. Мировые линии таких тел называются времениподобными кривыми. Проходя через заданное событие, эти кривые образуют «световой конус». Хотя на самом деле это как бы два конуса, соединенных острыми концами так, что один направлен вперед, а другой назад. Конус, направленный вперед, описывает будущее события, все точки в пространстве-времени, на которые оно может повлиять. Конус, направленный назад, описывает его прошлое, события, которые могли повлиять на него. Все остальное – запретная территория, все где и когда, которые не имеют никакого отношения к заданному событию. Пространство-время Минковского называют «плоским», так как оно описывает движение частиц при отсутствии сил, воздействующих на них. Силы влияют на движение, и наиболее значительная среди них – гравитация. Эйнштейн придумал общую теорию относительности, чтобы включить гравитацию в специальную теорию. В Ньютоновой физике гравитация – это сила: она притягивает частицы, не давая им описывать прямые линии, которым они естественно следовали бы, если бы на них не действовали никакие силы. В общей теории относительности гравитация – это геометрическое свойство вселенной, форма искривления пространства-времени. В пространстве-времени Минковского точки представляют события, имеющие место и в пространстве, и во времени. «Расстояние» между двумя событиями должно отражать, как далеко они находятся друг от друга в пространстве и как далеко они находятся друг от друга во времени. Оказывается, добиться этого можно, если, грубо говоря, взять расстояние между ними в пространстве и вычесть из него расстояние между ними во времени. Полученная таким образом величина называется интервалом между двумя событиями. Если вместо этого сложить данные расстояния, что кажется более очевидным, то пространство и время будут иметь одну и ту же физическую основу. Только здесь есть очевидные различия: в пространстве легко перемещаться свободно, а во времени – нет. Вычет разницы во времени отражает это отличие; математически она представляет время как воображаемое пространство – пространство, помноженное на квадратный корень из минус единицы. Это производит поразительный эффект: если частица перемещается со скоростью света, то интервал между любыми двумя событиями вдоль ее мировой линии будет равен нулю. Возьмем фотон, частицу света. Понятно, что он перемещается со скоростью света. За один год времени он преодолевает один световой год. Сумма двух единиц равна двум, но интервал вычисляется по-другому. Интервал – это разность 1 x 1, то есть 0. Отсюда следует, что интервал имеет отношение к темпу прохождения, воспринимаемому движущимся наблюдателем. Чем быстрее движется объект, тем медленнее, по его восприятию, движется время. Этот эффект называется замедлением времени . Двигаясь со скоростью, приближающейся к скорости света, вы ощутите, что течение времени замедляется. Если бы вы могли двигаться со скоростью, равной скорости света, время для вас замерло бы. Для фотона время вообще не идет. В Ньютоновой физике движущиеся частицы, не подверженные воздействию каких бы то ни было сил, описывают прямые линии. Расстояние между точками в них имеет наименьшее значение. В релятивистской физике свободно перемещающиеся частицы имеют интервал с наименьшим значением и двигаются по геодезической линии . Наконец, гравитация действует не как дополнительная сила, а как искажение структуры пространства-времени, изменяющее размер интервала и формы геодезических линий. Этот переменный интервал между ближайшими событиями называется метрикой пространства-времени. Обычно здесь говорят об «искривлении» пространства-времени, хотя этот термин легко может ввести в заблуждение. Так, это искривление необязательно должно происходить относительно чего-либо. С точки зрения физики кривизна – это сила притяжения, которая приводит к деформации световых конусов. Одно из ее следствий получило название «гравитационная линза», то есть искривление света крупными объектами. Эйнштейн открыл ее в 1911 году и опубликовал статью об этом в 1915-м. Он предсказал, что гравитация должна искривлять свет вдвое сильнее, чем ей предписывают законы Ньютона. В 1919-м его предсказание подтвердилось, когда сэр Артур Стэнли Эддингтон возглавил экспедицию по наблюдению полного солнечного затмения в Западной Африке. Эндрю Кроммелин из Гринвичской обсерватории возглавил вторую экспедицию в Бразилию. Обе группы наблюдали за звездами, находившимися во время затмения возле края солнечного диска и свет которых не поглощался более ярким светом Солнца. В видимом расположении звезд были замечены небольшие отклонения, подтвердившие предсказания Эйнштейна. Тот на радостях отправил матери открытку: «Дорогая мама, сегодня пришло радостное известие… английская экспедиция действительно показала отклонение света от Солнца». «Таймс» вышла с заголовком: «РЕВОЛЮЦИЯ В НАУКЕ. НОВАЯ ТЕОРИЯ ВСЕЛЕННОЙ. ИДЕИ НЬЮТОНА ОПРОВЕРГНУТЫ». В середине второй колонки напечатали подзаголовок: «ПРОСТРАНСТВО “ИСКРИВЛЯЕТСЯ”». Эйнштейн стал знаменитым за одну ночь. Было бы неучтиво говорить, что сегодня данные наблюдений решительно вызывают сомнения – искривление могло быть, а могло и не быть. Посему не станем ничего утверждать. Тем не менее более поздние и справедливые эксперименты также подтвердили предсказания Эйнштейна. Некоторые удаленные квазары дают множественные изображения, когда стоящая у них на пути галактика действует как линза и искривляет свет, создавая космический мираж. Метрику пространственно-временного континуума нельзя назвать плоской. Вблизи звезды пространство-время принимает форму искривленной поверхности, которая образует круглую «впадину», в которой и располагается звезда. Свет идет вдоль поверхности по геодезической линии и «затягивается» в ямку, потому что та якобы позволяет срезать путь. Частицы перемещаются в пространстве-времени с досветовыми скоростями и ведут себя точно так же – не следуют по прямым линиям, а отклоняются по направлению к звезде, как в изображении гравитационных сил Ньютона. На значительном расстоянии от звезды пространство-время очень напоминает пространство-время Минковского; то есть воздействие гравитации резко ослабевает и быстро становится пренебрежимо малым. Пространство-время, похожее на расстоянии на пространство-время Минковского, называется «асимптотически плоским». Запомните этот термин – он немаловажен для машины времени. Б'oльшая часть нашей вселенной является асимптотически плоской, поскольку крупные тела – такие, как звезды, – расположены в ней весьма разреженно. Устанавливая пространство-время, нельзя искривлять предметы как заблагорассудится. Метрика должна подчиняться уравнениям Эйнштейна, определяющим связь между движением свободных частиц и степенью их отклонения от плоского пространства-времени. Мы уже прилично наговорили о поведении времени и пространства, но что они такое? Сказать по правде, понятия не имеем. Единственное, в чем мы уверены, это то, что внешность может быть обманчивой. Тик. Некоторые физики доводят эту идею до крайности. Джулиан Барбур в своей книге «Конец времени» утверждает, что с точки зрения квантовой механики времени вообще не существует. Ти… В 1999 году он объяснил свою мысль в журнале «Новый ученый» примерно следующим образом. В любое мгновение состояние каждой частицы во вселенной можно представить в виде точки в огромном фазовом пространстве, названном им Платонией. Вместе со своим коллегой, Бруно Бертотти, Барбур нашел способ, как применить в этом пространстве традиционную физику. Построение всех частиц во вселенной с течением времени в Платонии представляется движущейся точкой, описывающей путь в точности как релятивистская мировая линия. Платонийские высшие силы могли бы последовательно приводить точки этого пути в реальность – тогда частицы стали бы двигаться, а время начало бы свое видимое течение. Однако квантовая Платония является куда более странным пространством. Здесь, как сказал Барбур, «квантовая механика убивает время». Квантовая частица – это не точка, а расплывчатое вероятностное облако. Квантовое состояние вселенной – это расплывчатое облако в Платонии. «Размер» такого облака относительно самой Платонии представляет собой вероятность, с которой вселенная примет состояние, образующее такое облако. Поэтому мы вынуждены ввести во вселенную «вероятностный туман», плотность которого в любом заданном участке определяет вероятность того, что облако займет именно этот участок. Но, продолжает Барбур, «не бывает вероятностей в разное время, поскольку в Платонии нет времени. Вероятность бывает лишь одна-единственная для каждого из возможных положений». Бывает лишь один вероятностный туман, и он всегда одинаков. При таких условиях время – это иллюзия. Будущее не предопределено настоящим – не из-за возможных случайностей, а потому, что будущего и настоящего не бывает как таковых. Вспомните детскую игру «Змеи и лестницы». Ее участники бросают кости и передвигают фишки по доске с клетки на клетку – традиционно доска имеет сто таких клеток. Некоторые из них соединены лестницами, позволяющими внезапно перенестись с самого низа на вершину; другие же соединены змеями, и если оказаться на вершине, можно резко упасть вниз. Выигрывает тот, кто первым достигнет последней клетки. Чтобы вам было легче, представьте человека, который играет в «Змеи и лестницы» в одиночку, и на доске стоит только его фишка. Тогда в любое мгновение «состояние» игры определяет лишь одна клетка – та, которую в текущий момент занимает фишка. В данном примере доска представляет собой фазовое пространство, наш аналог Платонии, а фишка – вселенную. Когда она перемещается с клетки на клетку, согласно правилам игры, состояние «вселенной» меняется. Путь, по которому следует фишка, то есть список клеток, которые она последовательно занимает, – это аналог мировой линии вселенной. В этой трактовке время существует – ведь каждый переход фишки соответствует одному «тику» космических часов. Но квантовые «Змеи и лестницы» устроены совершенно иначе. Доска та же, но теперь все зависит от вероятности, с которой фишка займет любую заданную клетку – не только на определенном этапе игры, но и вообще. Например, вероятность того, что фишка в течение игры побывает на первой клетке, равна 1, так как игра всегда начинается оттуда. Вероятность того, что фишка окажется на второй клетке, равна 1/6, потому что это возможно лишь в том случае, если при первом броске кубика выпадет «1». И так далее. Подсчитав все эти вероятности, мы сможем забыть о правилах игры и понятии «хода», и у нас не останется ничего, кроме вероятностей. В этой квантовой версии игры нет точных ходов, есть только вероятности. А раз нет ходов, значит, нет ни понятия «следующего» хода, ни времени. Барбур называет нашу вселенную квантовой, то есть похожей на квантовые «Змеи и лестницы», где «время» не несет никакого смысла. Так почему же наивные люди воображают, будто время течет и что вселенная (по крайней мере, та ее часть, что окружает нас) проходит сквозь изменения, совершающиеся в линейной последовательности? По мнению Барбура, кажущееся течение времени – лишь иллюзия. Он полагает, что Платония с высокой степенью вероятности должна содержать и «видимость истории». Кажется, будто у нее есть прошлое. Это напоминает одну избитую философами историю: вселенная, может, и создается заново каждое мгновение (как в «Воре времени»), но при этом каждое мгновение она воссоздается вместе с длинной историей своего прошлого. Такие видимые облака истории в Платонии называли временными капсулами. Среди этих высоковероятностных условий можно встретить нейронную структуру, размещенную в определенном порядке в мозге, наделенном сознанием. Иными словами, сама по себе вселенная не имеет времени, но наш разум представляет собой временные капсулы, высоковероятностные условия, что автоматически создает иллюзию истории прошлого. Это очень красивая идея, если вы цените подобные вещи. Но она опирается на утверждение Барбура о том, что в Платонии нет времени, потому что «вероятность бывает лишь одна-единственная для каждого из возможных положений». Это заявление удивительно похоже на один из парадоксов Зенона Эфебского – то есть Элейского, – тот, который называется «Стрела». Если вы не забыли, в нем говорится, что стрела каждое мгновение занимает определенное положение в пространстве, а значит, не может перемещаться. Точно так же, Барбур говорит, что каждое мгновение (если мгновение существует как таковое) в Платонии должен содержаться определенный вероятностный туман, и делает вывод, что этот туман не может изменяться (хотя это не так). Однако мы все равно не можем заменить вневременной вероятностный туман Барбура туманом, изменяющимся с течением времени. Это противоречило бы неньютоновскому отношению между пространством и временем – отдельные участки тумана в таком случае соответствовали бы разному времени в зависимости от того, кто за ними наблюдает. Нет, мы хотим найти математическое решение парадокса «Стрела» с помощью Гамильтоновой механики. Состояние тела в данном случае определяют две величины – не только положение, но и импульс. Последний является «скрытой переменной», выявить которую можно лишь по ее воздействию на положение тела в следующее мгновение, в то время как положение можно наблюдать непосредственно. Мы говорили: «Тело, находящееся в определенном положении, при нулевом импульсе не перемещается ни на йоту, а тело в том же положении с импульсом, отличным от нуля – казалось бы, точно такое же тело, – перемещается, даже если в данный момент оно будет находиться в том же месте». Импульс кодирует следующее положение тела, причем делает это прямо сейчас . Сейчас его значение нельзя наблюдать, хотя в принципе он (будет) наблюдаем. Чтобы узнать его величину, нужно просто подождать. Импульс – это «скрытая переменная», кодирующая переходы от одной позиции к другой.