На работу он ходил в военной форме со следами от споротых погон, с колодкой наградных планок и ввинченной в гимнастерку единственной медалью, на которой было написано только одно гордое слово: "Гвардия".

Но солдафоном он не был... Он нас называл по именам, а не по фамилиям, что по тем временам было поразительно, и прекрасно помнил нас в лицо...Иногда играл с нами в волейбол, в шахматы... Словом, такого прекрасного директора мы даже не заслуживали".

Вспоминается мне Пирятинский тоже не просто так. Потому особенно вспоминается, что однажды именно он ввел в наш класс и представил человека, который оказался мне учителем не только по должности...

Итак, я в восьмом классе. Я здесь новенький. Я приехал из Тбилиси, где закончил седьмой класс, но по столичному получалось, что шестой - в Грузии была одиннадцатилетка, а не десятилетка, как в Москве. Лишний год накапливался из-за дополнительных предметов, таких, например, как грузинский язык - письменный и устный, история Грузии, география Грузии и что-то еще, не помню, касавшееся специфики солнечной республики. Там, в мужской школе N4 преподавание велось на русском языке, но местные предметы были обязательными. Иначе говоря, по справедливости мне бы в Москве нужно было садиться не в восьмой, а в седьмой класс, поскольку иначе в моих знаниях образовывался зияющий провал. Я оказывался без малейшей осведомленности в началах физики, химии, алгебры и чего-то еще в истории и литературе, но последнее было не так страшно, поскольку нагонялось легко, по книгам. Что же было по-настоящему убийственно, так это пропуск всего русского синтаксиса вместе с пунктуацией! Про немецкий, логику, Конституцию СССР можно не говорить. Кто бы мог подумать, что в седьмом классе так много надо было усвоить!

На семейном совете стали решать: терять год или не терять? Год в запасе у меня был - я рано пошел в школу. И я решил не терять, предполагая как-нибудь выкрутиться. Резервы времени можно было найти, если кое от чего отказаться, например, отменить занятия скрипкой и рисованием. Я же успел стать типичным тбилисским мальчиком, там все на чем-нибудь играли, пели, плясали, рисовали, перевоплощались в драмкружках, жонглировали футбольными мячами, боролись и бегали наперегонки. По плотности талантов на единицу юного населения, по убеждению в престижности раннего освоения всего, что позволяет ребенку отличиться, Тбилиси, похоже, входил тогда, не знаю, как сейчас, в десятку самых передовых городов мира. Отрочество, проведенное в таком своеобразном месте, не могло не окраситься в соответствующие тона. Я был, как все.

Единственное, что я себе оставил в Москве, кроме школы, - спорт. Легкая атлетика - это святое. Именно в то лето, когда мы с отцом перебрались в столицу, я успел стать чемпионом Тбилиси среди мальчиков по бегу на 60 метров и в прыжках в длину. Только дурак решился бы добровольно погубить столь удачно начавшуюся карьеру. Тем более, что теперь появлялась возможность попробовать покорить Москву. Позже это удалось. И не только Москву. Но поскольку к толстоведению данная тема отношения не имеет, не углубляюсь. Продолжим о главном.

Однажды утром в класс вошел Пирятинский со своим гвардейским знаком на туго расправленной по груди гимнастерке, а следом легко вдвинулся невысокий мужчина в интеллигентно свободном москвошвеевском костюме, с просторной залысиной над и без того просторным лбом. Элегантно сутуловатый, он уверенно положил свой портфель на учителькую кафедру, и не было в нем ни тени зажатости от новой аудитории, а, наоборот, была уверенность в полной необходимости своего здесь присутствия.

Пока Пирятинский объяснял, что это наш новый преподаватель литературы, что зовут его Александр Александрович Титов, что просит любить его и жаловать, с лица гостя не сходило выражение легкой досады: ну ладно, мол, хватит, оставьте, разберемся сами.

Первое появление Сан Саныча запомнилось не случайно. По программе на этом уроке полагалось начинать "проходить Толстого". Мы и начали. Но как!

Не было ничего сказано ни о мировом значении нашего самого великого классика, ни о его биографии - родился-умер, что написал, что говорил о других, что говорили о нем, особенно Ленин, - ничего, что полагалось бы и потому было ожидаемо, не случилось.

Уже через несколько минут новый учитель оседлал первую парту - лицом к классу, ногу на скамью, и, раскрыв томик Горького, стал неторопливо и вразумительно читать по нему очерк о Льве Толстом.

Мы, что называется, оторопели. Оторопели прежде всего от непривычности проявленного к нам доверия: можно слушать, можно и отключиться В классе повисла абсолютная тишина. Захватила сама увлекательность такого труда - слушать, только слушать, а не записывать, и не напрягаться для ответов, не тосковать от обязательности запоминания. А еще захватила магия звучащего мастерского литературного слова, которая в исполнении чтеца как будто разогревала воздух, погружала нас, слушающих, в гипнотическую словесную ауру.

Добавлю, что весьма непростая эта литературная вязь была адресована нам без скидок на нашу возможную неготовность оценить ее по достоинству. Тем не менее, слушайте, тянитесь, верьте в себя - это теперь принадлежит и вам тоже! Так можно было понять, да так и хотелось понимать происходящее.

В очерке Горького много таких деталей, таких живых и точных описаний, что Толстой делается буквально видимым. Учитель верно рассчитал, что если захотеть заразить образом живого Толстого без лишних, как говорится, слов, то надо озвучить слова, расставленные по бумаге Максимом Горьким, исполненные тогда еще, когда великий Лев был жив или сразу после того, как он ушел...